– Кого?
– Где похоронили ту… девушку, что погибла во время аварии?..
Женщина даже рот раскрыла от удивления.
– В какой аварии?
– Ну… той, в какую она попала вместе со мной! – Он явно терял терпение.
– Иисус и Мария! – вскрикнула Михалеся. – Да что ж вы такое говорите, господин Лешек! Как же ее могли похоронить?! Вы ведь про Марысю спрашиваете?.. Что у Шкопковой служила?.. Так она жива!
У Лешека кровь отхлынула от лица. Он сорвался со стула и чуть не упал.
– Что?! Что?! – жутким шепотом спрашивал он, так что перепуганная Михалеся даже отступила к двери.
– Да богом клянусь! – воскликнула женщина. – Зачем же было ее хоронить? Она выздоровела. Ее вылечил тот знахарь, и его потом за это в тюрьму упекли. А она так на мельнице и живет. Я ж от людей-то знаю. Да вот и наш Павелек, с кухни который, своими глазами ее видел… Боже! На помощь!..
Лешек покачнулся, зашатался и упал на пол. Испуганная экономка решила, что он потерял сознание, но услышала всхлипывания и какие-то бессвязные слова. Не понимая, что происходит, но чувствуя свою ответственность за случившееся, она выбежала из комнаты, призывая на помощь.
В гостиной сидело все общество. Она влетела туда и, задыхаясь, сообщила, что с господином Лешеком что-то случилось.
Но не успела она закончить, как вбежал сам Лешек, пролетел через комнату и, не закрыв за собой дверь, выскочил на террасу.
– Еще простудится! – простонала Михалеся. – Без пальто! Что ж я наделала!..
А Лешек тем временем бежал к конюшне.
– Скорее запрягай! – крикнул он первому попавшемуся конюху. – Скорее! Скорее!
И сам стал помогать. Все пришло в движение. Из дворца выбежал лакей с шубой и шапкой. Пять минут спустя сани уже неслись в Радолишки, причем неслись, точно обезумевшие, потому что Лешек отобрал у кучера вожжи и правил сам.
Голова у него кружилась, сердце билось, как кузнечный молот. Мысли тоже пустились в бешеный галоп. Его буквально раздирали противоречивые чувства. Огромная радость и счастье переполняли его, но в то же время он едва сдерживал охвативший его гнев. Он готов был всем и все простить, готов был кинуться в объятия своему злейшему врагу, как вдруг уже в следующее мгновение у него от бешенства сжимались челюсти. Его обманывали! Использовали такую низкую, позорную хитрость! Столько времени скрывали от него, что она жива. Он отомстит за это, отомстит немилосердно!
А потом, спустя какой-то миг, его охватывали умиление и жалость: а ей-то сколько пришлось вынести! Наверняка она ждала от него вестей, письма, хоть какого-то знака. И постепенно утрачивала надежду, одинокая, покинутая, забытая в несчастье тем самым человеком, который клялся ей в любви.
– Она теперь, должно быть, считает меня мерзавцем!..
Он заскрежетал зубами.
И все из-за них! О, он им этого не простит. Доктору Павлицкому даст пощечину и обрубит ему уши на поединке! Пусть на всю жизнь запомнит, что поступил как последний негодяй. А мать?.. О, ей тоже придется ответить за свой низкий поступок. Он ей так скажет:
«Из-за твоего подлого вранья твой сын едва не покончил с собой. Правда открылась вопреки твоему желанию. Поэтому ты можешь считать, что убила своего сына. Во всяком случае все его сыновние чувства к тебе. Отныне и навсегда я тебе не сын».
И никогда больше он не скажет ей ни слова. Он уедет, навсегда уедет отсюда, причем немедленно. Потому что отца он тоже не желает видеть. Как он мог молчанием покрывать материнскую ложь?
– Вот она, родительская любовь, гори она адским пламенем!
Только подумать, как близко было несчастье – и все из-за нее: ведь он еще там, во Франции, давно хотел покончить с собой. Его удерживало только желание выполнить свой последний долг перед Марысей. Поэтому он ждал, лишь поэтому вернулся…
– Видно, сам Господь меня направлял…
И вдруг ему показалось, что он проник в тайну своего предназначения, и это предназначение – великое, неизмеримое счастье. И громадность этого счастья он никогда не сумел бы правильно оценить, если бы не пережитые им страдания, если бы не безграничное отчаяние, так долго разъедавшее его душу.
Он задумался: жизнь щедро одаривала его радостью, удачей, нежила благополучием. И он все это принимал как обыкновенную данность, как то, чем ему просто положено обладать. Он не припоминал, чтобы хоть когда-нибудь почувствовал признательность судьбе, чтобы в нем пробудилось желание внести в привычно произносимые молитвы хотя бы один искренний благодарственный вздох. Неужели надо было непременно пройти через столь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить эти великие дары?.. Чтобы понять их ценность и заслужить их?.. Чтобы созреть для принятия такого счастья?..
Так размышлял он, а мысль у него всегда должна была найти свое выражение в действии, поэтому на первом же перекрестке с крестом он натянул вожжи так, что кони, остановленные на бегу, зарылись задними копытами в снег, перебросил поводья конюху, выскочил из саней и опустился на колени с обнаженной головой.
– Благодарю тебя, Господи, благодарю тебя, Господи!.. – не сводя глаз с маленькой фигурки Христа, вырезанной из жести и почерневшей от ржавчины, повторял он.
Лешек всегда считал себя верующим и никогда не мучился никакими сомнениями на предмет основополагающих истин. С детских лет его воспитывали в религиозном духе, поэтому он, никогда не отличавшийся особой пылкостью в вере, тщательно соблюдал все предписанные костелом обряды, в границах дозволенного минимума, разумеется. Поэтому молитва у креста на перекрестке стала откровением для него самого. До сих пор он и не знал, что такое молитва на самом деле и источником каких глубоких чувств и переживаний она может быть.
Когда он снова уселся в сани, то почувствовал внутреннее успокоение, радостную безмятежность и просветление. Смягчилось и его отношение к матери, на смену гневу пришли раздумья. А одновременно как будто бы еще сильнее стало осознание счастья, которое ждало его.
Через Радолишки они промчались быстро и свернули на дорогу к мельнице Прокопа. Уже наступали ранние зимние сумерки, когда сани остановились у мельницы.
У дверей стоял работник Виталис.
– Тут живет барышня Вильчур? – спросил его Лешек.
– Кто такая?
– Да панна Вильчурувна.
– Не знаю. Тут такая не живет. Разве что вы о панне Марысе?
– Да, да! – Он выскочил из саней. – Где сейчас панна Марыся?
– А пошла в местечко. Когда вы ехали в Радолишки, должны были ее повстречать.
– Не встретил. А вернется она скоро?
– Наверное, скоро.
– Так я подожду.
Из дверей высунулась голова Зони.
– Если вам подождать угодно, то, может, в комнатах будет удобнее? Или в пристройке, у Марыси… Пожалуйста, позвольте вот сюда.
Она вытерла руки о фартук и провела Лешека в комнату в пристройке. Нашла на полатях спички и зажгла лампу. Он оглядел помещение. Тут было бедно, но чисто и аккуратно.
– Марыся непременно скоро придет. В местечко она пошла, – попыталась завязать разговор Зоня. – А вы, господин инженер, уже совсем выздоровели, слава тебе Господи.
– Выздоровел.
– Это настоящее счастье. Когда вас и Марысю сюда привезли, так аж страшно взглянуть было. Кровищи столько, что упаси боже! Мы уж молитвы за умирающих читали. И если б не Антоний!.. Да что там говорить! – Она выразительно махнула рукой.
– Какой Антоний? – удивился Лешек.
– Да Антоний Косиба, знахарь, который тут живет.
– Тут живет?
– Ну а где же? Теперь-то он в тюрьме. Но он тут жил, сюда и вернется. Ведь это ж он тут, вот на этой самой лавке, господина инженера спасал, и склеивал, и сшивал, – захихикала Зоня. – Пятна крови пришлось мне стеклом отскребать. Не хотели сходить. А ее, Марысю то есть, на столе чинил. С вами-то было плохо, а уж у нее и вовсе никакой надежды не было. Она и не дышала уже. Кости в мозг повтыкались. Доктор, когда вас забирал, так и сказал, что ей уже конец. Этой бедняжке, говорит, уже только гроб нужен, а жаль, потому как красивая девушка. И, честно говоря, потом целую неделю никто и не думал, что она еще в себя придет. Антоний даже этот чемодан с докторскими приборами украл, чтоб ее спасти. Дни и ночи напролет за ней ухаживал. И сам уже не знал, что делать. Даже еще одного знахаря из Печек велел позвать, чтоб тот свои заговоры сотворил. А она все равно точно мертвая. Уж в самом конце, когда я ту белую куру под окном зарезала, очнулась она…
Лешек слушал очень внимательно, и ему пришло в голову, что он, возможно, несправедливо осудил мать и доктора Павлицкого за заведомую ложь. Скорее всего, когда они уезжали, оба были уверены, что умиравшая Марыся уже не в состоянии выздороветь. Рассказ этой молодой женщины свидетельствовал в их пользу. Но ведь позже мать наверняка узнала, что Марыся жива. Почему же она не написала ему ни слова об этом?.. Почему отец ни разу даже не вспомнил о ней, почему он сам все узнал только в Людвикове, да и то случайно?! Это была только их вина, и потому он был глубоко обижен на них. Но эта обида теперь уже была ослаблена осознанием собственной несправедливости. Слишком сурово и поспешно он осудил родителей и доктора Павлицкого.
– А сейчас панна Марыся совсем поправилась? – спросил Лешек.
– Да у нее со здоровьем все в порядке. Даже похорошела, как прежде, – засмеялась Зоня. – Только заботы у нее немалые, потому что, как я вижу, она все время ходит заплаканная.
– Какие заботы?
– А мне откуда знать? Только думаю, забот у нее хватает. Во-первых, она работу потеряла из-за болезни этой. Госпожа Шкопкова уже другую девушку в лавку взяла. Вроде бы свою родственницу какую-то.
– Ну, это ерунда. А еще что?..
– А еще Антоний. Его ведь за ту кражу и за то, что вроде как лечит незаконно, на три года в тюрьму посадили.
– Это невозможно!
– Возможно, раз посадили.
И Зоня подробно рассказала Чинскому, как и что произошло.
– Мы тут думали да рядили, как его спасать, только что тут сделаешь, – заключила она. – А теперь прошу прощения, мне надо по хозяйству заняться. А Марыся уж