– Иначе говоря, – рассмеялся господин Чинский, – ты предпочитаешь потерять сына, но не отказаться от своего представления о его счастье?..
– Я такого не говорила.
– Тогда что ты сказала?!
– Что я обязана соблюдать свои принципы… но…
– Что «но»?..
– Но у меня не хватает на это сил, и на тебя я тоже, к сожалению, не могу опереться.
Госпожа Элеонора тяжело склонила голову.
– Какой абсурд, моя дорогая! – уверенно отозвался муж. – Допустим, у нас достанет сил и мы не поступимся своими принципами. Во что же тогда превратится наша жизнь?.. Мы выроем пропасть между нами и тем существом, которое является единственной целью нашего бытия, единственным плодом нашей жизни, единственным ее оправданием.
Он положил руку на плечо жены.
– Скажи мне, Эля, что нам тогда останется?.. Что нам останется?.. Ты представляешь себе нашу дальнейшую жизнь?..
Госпожа Чинская кивнула.
– Ты прав.
– Безусловно. А теперь прими во внимание еще и то, что мы не знаем этой девушки. И наша неприязнь к ней основана только на ее низком положении в обществе. Нам известно лишь то, что она служила продавщицей в магазинчике. Однако же мы знаем, что ее полюбил наш сын. Неужели ты думаешь, что он смог бы полюбить вульгарную, неинтеллигентную, глупую особу, словом, существо без всяких достоинств? Разве ты не помнишь, что сама отмечала его наблюдательность, точные замечания о знакомых и критическое отношение к женщинам?.. Почему же, не имея представления о достоинствах девушки, которую выбрал наш сын, мы сразу допускаем самое плохое? Столь же обоснованно мы могли бы решить, что она – неземное создание. И я уверен, а ты знаешь, я не люблю бросать слова на ветер, что бо́льшая часть наших предубеждений исчезнет, когда мы с ней познакомимся.
Госпожа Чинская сидела молча, подперев голову руками и, казалось, неотрывно разглядывала ковер.
– Ну а если в этом случае наши возражения только усилятся, то, поверь мне, – продолжал господин Станислав, – что и Лешек со временем с ними согласится, когда сможет разглядеть ее на нашем фоне, в нашей среде.
– Что ты имеешь в виду?
– Я полагаю, что разумнее всего будет забрать эту Марысю к нам.
– К нам?.. В Людвиково?..
– Естественно. И еще добавлю, что с этим приглашением нам стоит поторопиться.
– Почему?
– Потому что если мы немедленно не выкажем как можно очевиднее свою добрую волю, если Лешек хоть на секунду подумает, будто мы действуем с расчетом и замыслили в дальнейшем оторвать его от Марыси… то будет уже слишком поздно. Кто знает, не забрал ли он уже ее с этой мельницы и не отвез ли к кому-то из своих друзей?
– Тогда что нам делать? – Госпожа Чинская стиснула ладони.
– Как можно скорее ехать туда.
– Куда?.. На мельницу?
– Да. Если еще не поздно.
Госпожа Чинская быстро встала.
– Что ж, хорошо. Вели шоферу подавать машину.
Господин Чинский обнял жену.
– Спасибо тебе, Эля. Мы об этом не пожалеем. Мы стареем, дорогая, и все больше нуждаемся в сердечной теплоте.
Когда он вышел из комнаты, госпожа Чинская смахнула слезы.
Через десять минут огромный черный лимузин выехал со двора. Погрузившись в свои мысли, супруги Чинские не произнесли ни слова, они даже забыли сказать шоферу, куда ехать.
Но он и сам хорошо это знал. В Людвикове все уже знали, куда отправились хозяева и зачем. Да и как могло быть иначе? Есть законы, которые управляют всеми сердцами одинаково, их все чувствуют, они всем понятны.
Длинный тяжелый автомобиль свернул с ровного тракта на боковую дорогу. Многочисленные сани и возы с зерном выдавили в ней глубокие колеи и выбоины, ехать приходилось медленно, осторожно. Снопы яркого голубоватого света от фар скользили вверх и вниз, неожиданно вырывая из темной пустоты силуэты деревьев: ольхи, покрытой шапкой смерзшегося снега, черные заросли вербы, увенчанной тоненькими веточками. Наконец показались покатые крыши построек в хозяйстве Прокопа, с них стеклянной бахромой свисали сосульки.
Снегопад прекратился, и шофер уже издалека заметил стоявшие перед мельницей людвиковские санки.
– Наши лошади стоят перед мельницей, – сказал он, не оборачиваясь.
«Слава богу, они еще тут», – подумал господин Чинский.
На свет фар из дома вышел кучер, который, накрыв лошадей попонами, сам грелся в кухне у печки. Показался и сам старый Мукомол, который считал своим долгом лично встретить господ из Людвикова.
– Сын ваш, господа, – сообщил Прокоп, – тут, в пристройке, у панны Марыси. Позвольте мне проводить вас.
– Спасибо тебе, Прокоп! – отозвался Чинский и, взяв жену под руку, шепнул ей: – Помни, Эля, если мы хотим завоевать чье-то сердце, надо и свое отдать.
– Знаю, мой добрый друг. – В ответ она стиснула его плечо. – И не бойся.
Госпожа Чинская уже переломила себя, в глубине души смирившись с тем, что еще так недавно считала чуть ли не бесчестьем. И вот уже второй раз в жизни судьба вынуждала ее переступить этот порог. Какой-то рок снова провернул колесо, и оно опять замерло в этот грозный миг, в минуту тревоги и сомнений перед домиком с маленькими квадратными окошками.
На стук в дверь Лешек ответил громким, уверенным, может, даже вызывающим голосом:
– Прошу, входите!
Уже несколько минут назад яркий свет фар предупредил его о приезде родителей. Он знал, что это они. Только не знал, с чем они приехали. Поэтому вскочил и встал перед Марысей, как будто хотел заслонить ее от надвигающейся опасности. Лицо молодого человека побледнело и напряглось. Он сжал челюсти, поскольку с губ его уже готовы были сорваться острые, резкие, безжалостные слова. И ждал.
Дверь открылась. Родители вошли. Буквально на секунду застыли на пороге, но он уже все понял. На лице отца была добрая, тихая улыбка, глаза матери покраснели от слез, а губы дрожали.
– Сыночек! – почти беззвучно прошептала она.
Он кинулся к ней и порывисто стал целовать ее руки.
– Мама! Мама!..
В этих двух приглушенных волнением восклицаниях заключено было все: и боль, и угрызения совести, и надежда, и обида, и просьба о прощении, и само прощение. Их долгие страдания, внутренняя борьба, взаимные обвинения и мучительные тревоги, ужасные решения и самые нежные чувства – все поместилось в этих двух словах: «сынок», «мама»; ведь этими словами написаны самые незыблемые трактаты, самые прочные договоры, самые святейшие конкордаты.
Они обнялись, уже ничего больше не говоря, ни о чем не думая, ничего более не желая, кроме одного: пусть то, что вдруг возродилось и вспыхнуло в них столь ослепительной правдой, уже никогда больше, ни на мгновение не омрачится.
Госпожа Чинская первой пришла в себя и тепло произнесла:
– Лешек, позволь же мне познакомиться с твоей будущей женой.
– Мамочка! Ты только взгляни на эту девушку, которую я люблю больше всех на свете… Но она заслуживает гораздо большей любви!
Марыся стояла, опустив голову, смущенная и оробевшая.
– Мы с отцом, – отвечала госпожа Элеонора, – присоединим свою любовь к твоей, сынок, и тогда, возможно, как-то сумеем уравновесить эту несправедливость.
Она подошла к Марысе, обняла ее и ласково поцеловала.
– Ты так прелестна, дитя мое, и я верю, что твоя юная душенька столь же прекрасна, как твое личико. Я надеюсь, что мы подружимся и ты не будешь считать меня своей соперницей, хотя мы обе любим одного и того же мужчину.
Она улыбнулась и погладила порозовевшие щечки девушки.
– Посмотри-ка на меня, я хочу заглянуть в твои глаза, чтобы понять, сильно ли ты его любишь.
– Ох, очень сильно, госпожа! – тихо отвечала Марыся.
– Я не госпожа для тебя, дорогое мое дитя. Я хочу быть тебе матерью.
Марыся наклонилась и прильнула губами к рукам этой надменной дамы, которая еще недавно была для нее чужой, строгой, грозной и недостижимой и которую теперь она имела право называть матерью.
– Позволь же и мне, – господин Чинский протянул руки к Марысе, – поблагодарить тебя за счастье нашего сына.
– Это я счастлива благодаря ему! – улыбнулась наконец чуть осмелевшая Марыся.
– Посмотрите только, как же она прекрасна! – экзальтированно воскликнул Лешек, который до сих пор только наблюдал за всем происходящим в каком-то радостном ошеломлении.
– Поздравляю тебя, молодец! – похлопал его по плечу отец.
– И есть с чем, верно? – Лешек самоуверенно тряхнул головой. – Но вы еще не знаете ее. А когда узнаете так же хорошо, как я, то поймете, что это настоящее сокровище, просто воплощенное чудо!
– Лешек! – рассмеялась Марыся. – Как тебе не стыдно так обманывать! После таких похвал твои родители будут искать во мне хоть какое-то их подтверждение. И тем горше будет их разочарование, когда окажется, что я всего только простая и глупенькая девушка…
– Твоя скромность, – прервала ее госпожа Чинская, – уже большое достоинство.
– Это совсем не скромность, госпожа, – покачала головой Марыся. – Прошу вас, не думайте, что я не отдаю себе отчета, кто я и как тяжело будет мне, сколько усилий, сколько труда придется мне приложить, чтобы хотя бы немного приблизиться к уровню Лешека, и вас, и того круга, в котором вы вращаетесь, чтобы не раздражать и не позорить Лешека моим недостаточным образованием и воспитанием. Я сразу признаюсь, что боюсь этого и не уверена, справлюсь ли. И если я, несмотря на все, отважилась пойти на это… на все возможные… разочарования… унижения… то только лишь потому, что очень его люблю.
Она говорила быстро, не глядя на них, а ее участившееся от волнения дыхание свидетельствовало, что она выплескивает сейчас свои самые сокровенные и тревожные мысли.
Лешек торжествующе смотрел на родителей, точно говорил: «Видите, какую девушку я себе выбрал?!»
– И если я сегодня так счастлива и так горжусь тем, что стану его женой, – продолжала Марыся, – то вовсе не потому, что каждая бедная молодая продавщица мечтает выйти замуж за богатого и элегантного мужчину. Правда, я очень рада, что он, зная стольких прекрасных девушек, равных ему по положению и состоянию, все-таки выбрал меня, никому не нужную сироту. Но вместе с тем я счастлива и горда, ибо он – самый благородный и самый лучший человек из всех, кого я знаю.