По залу прошел громкий шум, а когда все стихло, адвокат Корчинский продолжил:
– И еще одно обвинение предъявлено было этому старцу, в жизни которого до сих пор не было ни единого пятна, человеку, которому без колебаний доверяла даже подозрительная обычно полиция: он совершил кражу. Да. Его соблазнил блеск точных сияющих хирургических инструментов, и он их украл. Правда, поначалу он попытался уговорить хозяина дать эти инструменты ему на время, а уж когда получил категорический отказ, украл их. А для чего он сделал это?.. Что толкнуло этого честного человека на преступление?.. При каких обстоятельствах и по какой причине он посягнул на чужую собственность?..
Оказывается, в это самое время в той самой комнате умирала на столе молодая девушка, только-только расцветшая жизнь погружалась в бездну смерти, а он, Антоний Косиба, знал, чувствовал, понимал, что без этих блестящих инструментов он не сможет оказать ей действенную помощь. Я спрашиваю вас: как должен был поступить Антоний Косиба?..
Пылающим взором адвокат обвел зал.
– Как он должен был поступить?! – воскликнул он. – Как поступил бы каждый из нас на его месте?! И на это есть только один ответ: каждый из нас сделал бы то же самое, что и Антоний Косиба, каждый из нас украл бы эти инструменты! Каждому из нас совесть подсказала бы, что это его долг, моральный долг!
Он ударил кулаком по столу и, возбужденный, умолк на мгновение.
– В давние времена в Австрии, – продолжил он, – существовал один необыкновенный военный орден. Его давали за странные поступки: за неподчинение приказу, за нарушение дисциплины, за бунт против субординации. Это был один из высших и реже всего присуждаемых орденов, но считался он самой почетной наградой. Если б польские суды имели право не только наказывать, но и награждать людей, именно такой орден за нарушение закона должен был бы украшать грудь Антония Косибы, когда он выйдет из этого зала.
Но поскольку такой награды, к сожалению, у нас не существует, пусть ему послужит наградой то, что каждый честный человек будет считать для себя честью пожать его натруженную испачканную руку, самую чистую руку на свете.
Корчинский поклонился и сел.
Профессор Добранецкий не без удивления заметил явно выраженное волнение на его лице с полуприкрытыми глазами. Впрочем, профессор и сам был тронут, как и вся публика. Один из судей раз за разом легко потирал согнутым пальцем уголки губ. Другой не поднимал глаз от бумаг.
Казалось, оправдательный приговор был предрешен, тем более что прокурор отказался от ответной реплики.
– Обвиняемому предоставляется право голоса, – сказал председательствующий суда.
Антоний Косиба не пошевелился.
– Вы имеете право произнести последнее слово. – Адвокат Корчинский коснулся его локтя.
– Мне нечего… нечего сказать. Мне все равно, – произнес поднявший со своего места знахарь. И сел.
Если бы кто-то в этот момент посмотрел на профессора Добранецкого, он, безусловно, был бы крайне удивлен. Профессор внезапно побледнел, сделал такое движение, точно хотел вскочить со стула, и открыл рот…
Но никто этого не заметил. Все как раз вставали со своих мест, потому что судьи удалялись на совещание. После того как они вышли, шум громких разговоров наполнил зал, многие окружили Корчинского, поздравляя с великолепно проведенной защитой. Кое-кто вышел в коридор, чтобы покурить.
Профессор Добранецкий тоже направился туда. У него дрожали руки, когда он доставал портсигар. Он отыскал пустую скамейку в отдаленном углу и тяжело опустился на нее.
Да. Теперь-то он узнал его наверняка: знахарь Антоний Косиба был когда-то… профессором Рафалом Вильчуром.
«Этот голос!..»
О, он никогда не мог забыть этот голос. Ведь он годами вслушивался в его звучание. Сначала – будучи студентом медицинского факультета, потом – ассистентом и, наконец, начинающим врачом, которого взял под крыло великий ученый… Как же он мог не узнать этих черт сразу! Как мог не разглядеть их под седоватой щетиной?
Вот это да! Каким же глупцом он был раньше, когда еще не видел Антония Косибы, когда только изумленно разглядывал послеоперационные шрамы на его пациентах! И никак не мог взять в толк, как деревенский знахарь сумел столь гениально провести сложнейшие операции, которые даже его, профессора Добранецкого, заставили бы сомневаться в своих силах.
Он обязан был сразу узнать руку учителя! «Какой же я глупец!»
А ведь были у него и другие подсказки. Среди обследованных больных находилась и та девушка, у которой был вдавленный перелом основания черепа. Добранецкого, правда, заставила задуматься ее фамилия: Вильчур, но он так торопился, что даже не подумал расспросить девушку. Да и фамилия эта встречалась довольно часто, у него самого было несколько пациентов по фамилии Вильчур. Но все-таки следовало задуматься. И возраст этой Вильчур, кажется, вполне соответствует возрасту дочки профессора Вильчура… Когда она вместе с матерью исчезла из Варшавы, ей было… лет семь. Да, теперь понятно…
«Это не могло быть случайностью! Знахарь Косиба… и она…»
Профессор отшвырнул незажженную папиросу и отер лоб. Он был влажен.
«Так, значит, он не умер и его не убили! Укрылся тут, на окраине, под видом мужика и под чужой фамилией, укрылся вместе с дочерью, только вот почему он не изменил и ее фамилии?.. Почему отец с дочерью притворяются чужими друг другу людьми?»
Теперь он вспомнил, что ему сказала та девица во время обследования: «Дядюшка Антоний так заботился обо мне, что даже от настоящего, родного дяди такого нельзя было бы ждать».
Зачем вся эта комедия?.. Ну и еще ее отец! Достаточно было бы, чтобы он встал и сказал: «Я имею полное право оперировать и лечить. Я не знахарь Косиба. Я – профессор Рафал Вильчур».
И его сразу освободили бы.
«Тогда чего ради он так судорожно держится за свою фальшивую шкуру? Он мог бы открыть свое настоящее имя еще во время суда первой инстанции, но предпочел получить обвинительный приговор, обрекший его на три года тюрьмы».
Если бы профессор Добранецкий не знал так хорошо своего давнего шефа и учителя, то, может, и предположил бы, что Вильчур совершил какое-то преступление или злоупотребление и потому решил скрыться. Но теперь он только пожал бы плечами, если бы кто-то подсказал ему такую мысль.
Нет, тут должна крыться какая-то более глубокая тайна.
Как наяву пробудились в его памяти былые дни, первые дни после исчезновения профессора. Неужели мнимый побег госпожи Беаты с дочкой и позднейшее исчезновение профессора Рафала были только хорошо разыгранной комедией?.. Но каковы были ее причины? Они оставили все свое состояние, свое положение в обществе, его славу – все. И бежали, но почему, с какой целью?
Позитивно мыслящий Добранецкий не выносил никаких объяснений, если их не обосновывали какие-либо логические предпосылки или нормальные побудительные человеческие причины.
Но сейчас у него не было времени на разгадывание загадок. Приговор должны были вот-вот объявить. Разумеется, скорее всего, он будет оправдательный, но ведь может случиться и обвинительный.
«Мой долг – немедленно поставить в известность адвоката и потребовать возобновления процесса, чтобы объявить, кого я узнал в знахаре Косибе».
Добранецкий прикусил губу и повторил:
– Да, это мой долг.
Но однако ж не двинулся с места. Слишком быстро проносились в его голове мысли, слишком внезапно начали громоздиться в воображении последствия такого заявления.
Перед тем как принять решение, нужно трезво и тщательно все разобрать, проанализировать, разложить по полочкам… Ну и предусмотреть, чем это может закончиться. Он не умел и не любил действовать вслепую, под воздействием первого побуждения.
– Прежде всего следует взять себя в руки, – пробормотал Добранецкий с такими интонациями, которые употреблял, чтобы успокоить нервных пациентов.
Он вынул папиросу, тщательно раскурил ее и решил, что табак пересох. Кстати, сегодня он выкурил меньше папирос, чем обычно, так что вполне мог бы ограничиться двадцатью штуками в день. Эти простые действия и сопровождавшие их соображения помогли ему обрести внутреннее равновесие, и последствия этого не замедлили проявиться, а именно: он припомнил одну подробность, причем невероятно важную, мелочь, которую до сих пор не принимал в расчет, а между тем она полностью изменяла ситуацию. Ведь знахарь Косиба во время процесса ему улыбался, он совершенно откровенно улыбался профессору!
«Он приглядывался ко мне, как к кому-то хорошо знакомому, кого никак не можешь распознать. И даже не старался скрыть, что пытается узнать, кто я!.. Что это может означать?»
А означать это могло только одно: профессор Вильчур не боялся, что его настоящая личность будет раскрыта под маской знахаря. Профессор Вильчур не боялся! Тогда почему он не прервал процесс, просто заявив, что он – профессор Вильчур? И на это может быть только один ответ: он сам не знает, кто он…
И, сделав такое открытие, Добранецкий вне себя вскочил с места.
«Амнезия. Утрата памяти. Боже! Он столько лет скитался по стране… Опустился до уровня простого поденщика… Потеря памяти…»
Профессор Добранецкий прекрасно знал, что необходимо сделать, чтобы вылечить несчастного. Достаточно просто сказать ему, кто он, напомнить несколько подробностей из его прошлой жизни, показать какой-то знакомый предмет.
Разумеется, вследствие такого обретения памяти может произойти серьезное психическое потрясение. И хотя такая встряска наверняка окажет на него очень сильное воздействие, опасной для здоровья она не будет.
Через пару часов или через несколько дней Вильчур полностью придет в себя и вспомнит все.
«И что тогда?..»
Перед глазами Добранецкого явственно нарисовалась вся цепочка неизбежных последствий. Итак, прежде всего известие об этой трагедии и ее счастливом разрешении разнесется по всей стране. Профессор Вильчур вернется в столицу. Вернется на свою виллу, на свои должности, на свое выдающееся положение в медицинском мире. Причем вернется еще более знаменитый, любимый, славный, потому что вдобавок будет окружен ореолом пережитых несправедливостей, испытанных им несчастий и унижений, ореолом знахаря-чудотворца, который умудрился быть гениальным хирургом без операционного зала, без штаба ассистентов, даже без нормальных инструментов…