Может ли обвиняемый Тёрнер, участвовавший от США в отборочных соревнованиях на Олимпийские игры в Лондоне в 2012 году, получить десять лет тюрьмы?
Насколько я поняла, тема больницы прошла вскользь и довольно быстро интерес авторов сместился в сторону спортсмена-рекордсмена. Особенно умилила последняя строчка с «Лондоном» и вопросом о «десяти годах тюрьмы». Интересно, знай они, кто я, что написали бы обо мне? Что-то вроде: «Шанель — трудится с девяти до пяти, должность незначительная, никогда не бывала в Лондоне», — действительно, есть о чем беспокоиться и над чем поработать.
Джарвис отзывается о Тёрнере как о прекрасном студенте и выдающемся спортсмене. Это все очень печально, но он замечательный, замечательный человек…
Дальше я не читала. Почему его подавали таким прекрасным-прекрасным, таким замечательным-замечательным?
Коллега задала мне какой-то вопрос. Кажется, про твиттер. Одна учительница что-то написала в своем твиттере. До меня так и не дошло, о чем она там твитнула.
— Я займусь этим, — ответила я.
Займусь чем? Я понятия не имела. Коллега поблагодарила. За что? Я так и не узнала.
Я кликнула на новости, связанные с полицейскими сводками. Прокрутила страницу в поисках жертвы. Жертва… жертва… жертва… Наконец я нашла очень осторожно написанный отчет помощника шерифа. Я многое о себе узнала, вплоть до своего влагалища и своей задницы.
Лицо женского пола, позже обозначенное как жертва, было найдено на земле за мусорным баком… На женщине было надето темно-серое облегающее платье, задранное до бедер и собранное на талии. Ее ягодицы были обнажены, трусов на ней не было… Низ живота и лобковая область тоже были обнажены.
Ее спутанные волосы были всклокочены и полностью покрыты сосновыми иголками… Она лежала с согнутыми ногами в позе эмбриона, руки были в районе груди, ладони — на земле возле лица.
Платье ее было растянуто от плеча до плеча, лифчик спущен и прикрывал лишь правую грудь. Ожерелье обмотало шею так, что большая его часть свисала сзади. Трусы в черно-белый горошек, скомканные, лежали на земле в пятнадцати сантиметрах от живота жертвы.
Ее айфон серебристого цвета находился позади нее, за ее ягодицами, а синий чехол от него лежал отдельно, примерно в десяти сантиметрах от айфона.
На жертве были коричневые ботинки, зашнурованные и завязанные на бантик.
После отчета шли комментарии. Первый гласил: «А что вообще человек, уже закончивший колледж, делал в студенческом общежитии?» — я, честно говоря, не поняла. Мы с автором этого комментария читали один и тот же текст?
Закрыв веб-страницу со сводками, я решила, что все неправда, потому что ничего этого не могло быть. Потому что я, Шанель, сидела на работе в офисе, а то тело, которое публично разделывали, как тушку, было не моим. Полагаю, именно тогда и родилась Эмили Доу — я, но совсем и не я. Она, Эмили, сразу стала мне ненавистна. Я не хотела ничего из того, что с ней случилось: ни ее наготы, ни ее боли. Это была Эмили. И все это происходило с ней.
В Пало-Альто, кроме ухоженных газонов, нежнейшего ветерка и новеньких сияющих авто, имеется кое-что еще. Соскоблите поверхностный налет из солнца и улыбок, этакую легкость бытия, и обнаружите давящий на вас слой некоего принуждения. Нет, это не кипящий и свистящий чайник, скорее — томление густого соуса на медленном огне.
Если средняя школа имени Генри Ганна и преуспевала в каком-то виде спорта, то разве что в бадминтоне. Никого никогда не интересовали футбольные матчи, зато всегда вывешивали на городское обозрение имена победителей национальных конкурсов по математике. Наша школа славилась воспитанием тихих скромных научных гениев. Никто у нас не мечтал стать ни моряком, ни художником, ни литературным затворником — для этого нам не хватало небольшого душевного бардака. Чтобы соответствовать большинству, плавно и методично движущемуся на самый верх, вы прежде всего должны были обрести смысл в своей жизни. На этом пути нам было не до внутренних смятений, которые только тормозили бы нас, — ведь нам так много надо было успеть сделать, так важно было стать тем, кем нужно. Понятно, почему вопросы душевного состояния находились где-то в конце нашего жизненного списка. Быть неуравновешенным означало быть отстающим.
Весной 2009 года, когда я заканчивала одиннадцатый, предпоследний класс нашей средней школы, всех учителей собрали в спортзале. Выходили они оттуда очень медленно. Я заметила, как сгорблены их плечи и бледны их лица. Никто не произнес ни слова. Прозвенел звонок, мы вернулись в класс, и преподаватель прочитал нам официальное письмо, в котором сообщалось, что один из учеников нашей школы покончил с собой, бросившись под пригородный поезд.
Наше потрясение было слишком громким, почти осязаемым. Мы все, как иступленные, что-то орали друг другу. Спустя месяц история повторилась. Нам прочитали точно такое же официальное письмо:
С прискорбием сообщаем вам… Ваша потеря… Если вы нуждаетесь в помощи, пожалуйста, не стесняйтесь и не медлите… обращайтесь…
Только на этот раз указывалось имя девочки. Мы с ней вместе ходили на уроки французского. Теперь на ее столе лежала красная роза. Целый час мы просидели молча, свесив головы, иногда кто-то всхлипывал. И только одна ученица, моя подруга, разрыдалась в голос. Учитель попросил меня проводить ее в тот самый консультационный центр, который предлагал нам помощь. Оставив ее там, в кабинете психолога, я не вернулась в школу, а застыла на тротуаре, совершенно не зная, что делать дальше. Захотелось убежать куда-нибудь прочь.
Ту девочку хоронили на кладбище через дорогу от школы. На похороны я опоздала, все уже разошлись, и я бродила одна среди зеленой травы и полукруглых камней. Я видела, как рядом с ее могилой изогнутая лапа бульдозера загребала землю, слышала, как с глухим звуком она падала на гроб. От металлического лязга сводило зубы. Хотелось предупредить рабочих: «Осторожно! Она же там!»
Вскоре после этого нам прочитали еще одно такое же письмо. Еще одно имя. В итоге за полгода произошло четыре самоубийства — и все бросались под поезд. По вечерам мы включали новости, чтобы увидеть, как на каталке увозят еще что-то завернутое, цилиндрической формы. Все остальные школы нашего города обычно закрывались из-за снегопадов, и только наша — из-за траура по погибшим ученикам. Отменялись контрольные. Поглощенные горем дети не носились по коридорам, а словно тени скользили вдоль стен. Если кто-то испытывал тревогу, если кому-то становилось не по себе, было довольно просто шепнуть об этом учителю, и ребенка отправляли домой или в консультационный центр.
После первой смерти все школьники пришли в черном, после четвертой нас настоятельно попросили «не заострять» и «не нагнетать». Розы собрали, записки выбросили, надписи мелом стерли, свечи погасили, мягкие игрушки сложили в мешки. Образовался некий логический разрыв: наши чувства уже не соответствовали тому, что происходило вокруг нас. Все должно было выглядеть нормальным, благопристойным. Тогда я и узнала, что даже любовь к жизни может приводить к смерти.
Тех, кто впадал в депрессию и признавался в этом взрослым, сажали на таблетки — причем их выписывали в таком количестве, что школьные рюкзаки гремели, как маракасы. Кого-то, чтобы предотвратить попытки самоубийства, госпитализировали. Такие ученики исчезали на несколько недель. Оставшимся хватало ума и такта не задавать вопросов ни когда они исчезали, ни когда возвращались со своих «каникул». Либо к тебе относились как к существу, находящемуся у последней черты — на краю смерти; либо от тебя ожидали, что ты останешься сильным — будешь держаться и продолжать жить. Среднего не дано. По этой причине мы выбирали полное бесчувствие и погружались в оцепенение.
Кусты вдоль железнодорожных путей выкорчевали, и большая живая изгородь исчезла. У переезда посадили человека в вязаной шапочке, черной дутой куртке и ярко-оранжевом жилете — смотреть, чтобы никто не перебегал через рельсы. Во время дождя он сооружал над собой крохотный навес из прозрачной пленки. Так он сидел — много лет, изо дня в день, по двенадцать часов в сутки — и охранял железнодорожный путь. Из занятий по экономике мы знали, что рабочие места создаются для удовлетворения спроса. Но какого рода работа была у этого человека? Его, видимо, наняли уберегать нас от самоубийств?
Сколько ночей мы проводили в тревоге. Если у твоего друга не ладилось в жизни, уже не было никакой уверенности, что утром его не найдут мертвым. Поисковые отряды прочесывали местность вокруг железной дороги, но натыкались лишь на другие отряды. Мрачная, какая-то перевернутая игра. Как-то вечером я подошла близко к рельсам, чтобы положить на них несколько маргариток, и вдруг увидела припаркованные под странными углами патрульные машины. Меня прямо парализовало. Один ученик только что пытался это сделать, но полицейские успели ему помешать. Он сидел на заднем сиденье машины, руки за спиной были в наручниках — сидел, едва сдерживая слезы, с опущенной головой, с кончика носа свисала капля. Я никогда никому не говорила, что видела его там, и когда он вернулся в школу, сделала вид, будто ничего не произошло. Я сомневалась, что поступаю правильно, но такова была норма нашего мира, в котором нам предстояло жить.
Как-то, посещая консультационный центр, я положила в брошюру психолога записку, сделанную на маленькой розовой бумажке. Но он был так занят, что ее не заметил. Я посещала курсы психологического здоровья. Нас сажали в кресла, на наши пупки клали мандарин, и мы должны были следить за дыханием, наблюдая, как поднимается и опускается оранжевый шарик. Да уж, мандарин на животе — это, конечно, очень успокаивало.
Десять самоубийств, десять разных имен. Дети не глотали таблеток, не прыгали с моста, не резали себе вены — они отвергли те варианты, при которых был хоть малейший шанс на спасение. Они выбрали гарантированный смертельный исход. Никому не выжить при столкновении со стальной махиной, мчащейся на скорости сто тридцать километров в час. Меня поражало, насколько быстро смывали кровь и убирали останки, насколько быстро восстанавливался график движения, чтобы пассажиры не опаздывали на работу. Как больно было смотреть на поезда, привычно проносящиеся через то место, где погибали дети, — только колеса громыхали на стыках.