Я попросила сестру не читать комментарии. Объяснила ей, что большинство людей, написавших их, потратили на статью, где факты были нагло искажены, не более двух минут. Это крошечная часть населения, и если опросить всех, то ответы были бы гораздо более обстоятельными и сочувственными. «Так что просто не читай, ладно? Кому вообще какое дело!»
На самом деле я имела в виду, что просмотрела каждый комментарий и ей уже ни к чему было этим заниматься. «Ну конечно, мне нужно все их читать, — думала я, — ведь это послания мне». Комментарии стали личной почтой Эмили. Когда кто-то писал: «Почему она вообще зимой была на улице в платье?» — я отвечала: «Это Калифорния, тупица, мы тут в шортах ходим на Рождество». Я хотела исправить все, выстроить шаг за шагом. Объяснять, объяснять и еще раз объяснять. Но защитная реакция проникала и в обыденную жизнь. Когда родители задавали мне простые вопросы, не относящиеся к моему делу, например: «Ты отправила почту?», «Ты сложила одежду?», «Ты вынесла мусор?», — я сразу напрягалась и становилась по-детски враждебной: «Нет, я занята! Хватит уже обвинять меня, хватит нападать на меня, вы думаете, что я во всем виновата». Да, я все больше начинала верить в собственную вину.
Я знала, что мне не следовало читать комментарии, но я хотела понять. Некоторые поддерживали меня. Некоторые выстраивали любые конструкции, чтобы сделать виновной меня. В голову лезли странные мысли: «Может быть, я умом тронулась? Может быть, я все преувеличиваю?» Я даже не понимала, было ли мне от этого грустно.
В случившемся был один совсем уникальный момент: совершивший преступление полагал, будто жертва испытывала удовольствие. А люди, даже глазом не моргнув, заглатывали это. Не бывает хорошего или плохого удара ножом, не бывает убийства по взаимному согласию. Но в преступлениях такого рода боль так легко не заметить и принять ее за удовольствие. Я попала в больницу, куда люди обычно обращаются, когда больны или ранены. Но мне приходилось натягивать рукава на кровоподтеки, поскольку я опасалась, что не получу такого же внимания, какого заслуживает раненый.
В случае с изнасилованиями меня всегда удивляет вопрос: «Почему ты не сопротивлялась?» Если ты просыпаешься дома и обнаруживаешь грабителя, забирающего твои вещи, потом тебя никто не спрашивает: «Почему ты не сопротивлялся? Почему не сказал ему нет?» Грабитель уже нарушил правила общежития, с чего бы ему вдруг прислушиваться к твоим словам и вообще к голосу разума. И почему все думают, что довольно попросить преступника остановиться — и он тут же прекратит? Что же касается моего случая, то тем более — я была без сознания. Откуда тогда возникает так много вопросов?
Еще одна тема не давала мне покоя — утверждение, что мужчины не могут себя контролировать. Будто у того парня и выбора не было.
Я всем своим девочкам говорю: если встала на пути у фуры, будь готова к тому, что тебя собьют. Не бросайся под грузовики. Если идешь на студенческую вечеринку, ожидай, что напьешься, наешься наркотиков и тебя изнасилуют. Не ходи на студенческие вечеринки.
Так и хочется поинтересоваться: «А ты ходишь на вечеринки лишь для того, чтобы на тебя нападали? Ты прямо жаждешь этого?» Я слышала подобное в колледже. К первокурсницам на таких сборищах относятся как к овцам на скотобойне. Я понимаю, конечно, что не стоит лезть в логово льва, где тебя могут разорвать. Но львы — это львы. Дикие животные. А мужчины — это люди, обладающие сознанием, живущие в обществе, где есть законы. Лапать женщину — это не инстинкт, заложенный природой, это обдуманное действие, которое человек в состоянии контролировать.
Складывается впечатление, что как только ты входишь в студенческое общежитие, все законы и правила перестают действовать. Конечно, никого открыто не просят подчиняться каким-то правилам, однако существует множество рекомендаций, которым женщины должны следовать: держать напитки закрытыми; стараться не оставаться одной, без подруг; не носить короткие юбки. То есть поведение мужчин остается обычным, в то время как от нас ждут перемен. Когда в наши обязанности стали входить все эти предотвращения и отслеживания? И если существуют места, где молодым девушкам причиняют вред, не должны ли мы предъявлять более высокие требования к парням, находящимся в этих местах, а не упрекать девушек? Почему потеря сознания вызывала больше порицания, чем проникновение пальцами в человека, потерявшего это сознание?
Также я поняла, что само место, где все случилось, не добавляло мне шансов. Разве в университетах могут происходить преступления? Конечно, безумства творятся тут постоянно. Если кто-то наложит кучу говна в детский бассейн на обычной улице, все скажут, что это «грязно, отвратительно, совершенно неприемлемо». Если кто-то наложит дерьмо в детский бассейн в студенческом городке, то вы услышите: «Что ж, это колледж, ха-ха!» Носишься по улице с носком на члене? — это колледж. Напился в среду днем и отрубился в костюме жирафа? — колледж. Ситуации как бы смягчаются, перестают быть такими ужасными. Пропадает серьезность и необходимость любого реального наказания. Люди читали мою историю и слышали только: общежитие, спортсмен, любовные шашни, удовольствие. Такого лексического запаса вполне хватало, чтобы они могли представить происходящее: «Да, мы поняли, они познакомились, ситуация вышла из-под контроля. С кем не бывает». Даже тот факт, что действие совершалось на улице, на земле, не заставил никого удивленно вскинуть брови. «А что? Разве в колледжах студенты не трахаются под памятниками, на лестницах, колокольнях, в библиотеках?» От журналистов я тоже не дождалась помощи. Они только и делали, что подсчитывали, сколько рюмок я выпила и за какое время Брок проплывал двести метров, а в качестве иллюстрации вставляли в статью его фотографию в галстуке — как на резюме.
Мне хотелось бы избавиться от всей шелухи, от всех отвлекающих факторов и показать вам суть истории. Вот что видела я. Парень идет на вечеринку, целует там трех девушек, находит одну из них безвольно лежащей, несет ее в кусты, раздевает, засовывает в нее свою руку, а затем его ловят двое мужчин, заметивших, что девушка лежит на земле не двигаясь. После чего он отрицает, что убегал от них, и ничего не может сказать о жертве, кроме как «она наслаждалась». Уберите выпитый виски, выход на улицу, чтобы пописать, имя младшей сестры, олимпийское плавание вольным стилем — и вы получите эту чертову историю как она есть.
Однажды в пятницу вечером я выехала на шоссе, громко врубила музыку — так, что дрожали стекла, а регуляторы на магнитоле вибрировали, и, утопая в звуках, просто начала кричать: «Ненавижу тебя, ненавижу, оставь меня в покое!» Я колотила по рулю, выбивая все, от чего хотела избавиться. Затем я свернула на съезд к IKEA, на наводненную машинами, залитую светом парковку, въехала в самый центр, заперев себя среди всех этих автомобилей, и выключила музыку. Я не могла прийти в себя, руки дрожали, на глазах были даже не слезы, а словно все мои внутренности вытекали наружу — текли обильно и болезненно. «Помогите мне, помогите», — я умирала, не в силах вздохнуть; казалось, что в мозг не поступал кислород. Я порылась в сумочке, достала брошюру, которую носила с собой, пробежала глазами по номерам горячих линий — так много номеров — и позвонила на тот, рядом с которым значилось «Стэнфорд». Я не хотела пугать женщину звуками, которые издавала: «Со мной все в порядке. Мне просто нужен хоть кто-нибудь. Поговорите со мной. Я не могу оставаться одна, — мне с трудом удавалось складывать всхлипы в слова. — Да, пловец, пловец… Да, я та самая девушка…» Голова откинулась назад, плечи задрожали, рука приклеилась ко лбу, лицо мокрое, подбородок мокрый, шея мокрая. Я почувствовала резь в горле и начала говорить. Я знала, что та женщина никогда не увидит меня, а я никогда не увижу ее, но по крайней мере кто-то слушал.
Она отвечала обеспокоенно. И я снова услышала знакомую фразу: «Ты не виновата». Она повторяла ее как мантру. Я чувствовала, что во мне нарастает возмущение. При чем тут это — его вина, ее вина?! Как быстро жертва должна начать сопротивляться, переходить от чувств к логике, научиться разбираться в законах, выносить вторжение в личную жизнь совершенно посторонних людей, терпеть нескончаемое осуждение? Как мне защитить свою жизнь? От следователей? От репортеров? Да, мне дали обвинителя, чтобы он вел за меня эту войну, но никто не научил справляться с враждебностью вокруг меня, с собственным надрывным горем. Я осталась одна, и моя история теперь была плотно закупорена внутри меня. А дама, у которой даже не было лица, скармливала мне по телефону все эти банальности.
Глава 3
Мы с Эмили вели совершенно разные жизни. Мои дни были до удивления обычными, но насыщенными движением и восхитительной фактурой: свежий лосось с хрустящей корочкой на ужин, долгие разговоры с Лукасом по телефону, велосипедные прогулки с отцом вдоль залива, по скрипучему мелкому песку мимо вечнозеленых кустов раувольфии. Я сделала для всех коллег в офисе валентинки в форме сердца и на каждой написала двустишие. Отправляла факсы; заклеивала конверты; нюхала молоко, проверяя, не испортилось ли. Рисовала телефонные столбы и забавных птиц; попивала кофе с коллегами, закинув ногу на ногу. Снаружи все шло своим чередом. Эмили ютилась в своем крошечном ограниченном мирке. Друзей у нее не было; выходила она крайне редко и мало куда: разве что в суд и полицейский участок. Да, еще выходила на лестницу, когда нужно было позвонить кому-то по делу. Мне не нравилась ее ранимость, ее тихий голос и совершеннейшая наивность. Она постоянно нуждалась в поддержке, хотела, чтобы ее не только признавали, но и немного любили. Я знала ее потребности, но отмахивалась от них. Мне больше не хотелось ничего выяснять о судебной системе, я отказалась от терапии. «Не нужно тебе это», — говорила я ей.
В самом начале у меня неплохо получалось какую-то часть своих проблем перекладывать на Эмили. Например, вы ни за что не догадали