Представляю, что началось бы, если на меня напали бы годом раньше, когда я рассталась со своим первым парнем. Какие вопросы тогда задавал бы мне детектив? И что пришлось бы ему услышать? «Вы насчет моей личной жизни? Ну, во вторник я ужинала в эфиопском ресторане с парнем, а в воскресенье переспала с другим, с которым раньше не ходила на свидания, но в тот вечер на нем были такие клевые носки. Да, я действительно пошла домой к мужчине, у которого была татуировка обезглавленного голубя, и он до сих пор присылает мне ночью всякие сообщения. Да, я заказала два “Московских мула”[23], и да, оба для себя». Интересно, заслуживала бы я тогда доверия? Была бы тогда моя личная жизнь выставлена напоказ ради того, чтобы продемонстрировать мою легкомысленность и непристойное поведение? Мне не удалось бы никого убедить, что то был мой выбор — выбор, продиктованный определенными печальными событиями и низкой самооценкой. Каждый из нас по-разному справляется с трудностями. Каждый использует собственные приемы в преодолении внутреннего кризиса и для самоисцеления. У каждого свои способы выживания в период черной полосы. Отрицать бардак, который царил в моей жизни, значило бы отрицать саму мою человеческую природу. Не думаю, что существует безупречное прошлое, что бывают «идеальные жертвы». Однако я чувствовала, что меня пытались подвести под невыполнимые стандарты чистоты, и боялась, что мое несоответствие этому образцу послужит оправданием того, что Брок меня насиловал. Его адвокат исказит мою историю, все обобщит и упростит.
Мои провалы в памяти порой тоже выставлялись на смех. Да, я вела себя как полная дура. Но позвольте, очнуться с пустым пакетом из «Макдоналдса» и крошками на груди — совершенно не то же самое, что очнуться со следами запекшейся крови и без одежды. Однако именно абсурдность отключения сознания и имеет ключевое значение. Изнасилование подразумевает причинение вреда человеку. В тот момент, когда меня насильно затащили в историю с Броком, моя собственная история оборвалась. И когда меня наконец вырвали из его рук, а вернее сказать, когда он наконец вытащил свои руки из меня, я снова вернулась в свою жизнь. Но именно в тот короткий отрезок времени, когда мое сознание было темным, он взял вожжи в свои руки, а я потеряла все.
Я стала все позднее приходить на работу, иногда без всяких объяснений задерживалась до полудня. Как остальные жертвы справляются с постоянным переключением между мирами, с этими пересменками? Нельзя утром восторгаться фотографиями коллеги, отдыхающей на Мауи, а к обеду вести войну со своим насильником. Для этого требовались две совершенно разные модели существования: разные заботы, правила, начальники, эмоции. Если так будет продолжаться и дальше, я больше не смогу прыгать из одной жизни в другую, но я не была готова потерять работу и оставить свою прошлую жизнь. Я молилась, чтобы он сдался первым.
Каждый раз, когда мне звонили с незнакомого номера, меня обдавало жаром. Я опасалась детективов и тех, кто постоянно что-то вынюхивал, следил за мной, подслушивал. Так проходили месяцы. Я не рассказывала об этом никому из друзей. Каждое письмо, связанное с делом, вызывало новый виток напряжения. Это было не просто неприятно, это разрывало меня. Я забывала, что делала, и настроение портилось на весь день.
Пришел счет из больницы — еще тысяча долларов. Папа позвал меня в гостиную и спросил, интересовалась ли я возможным возмещением. Я ответила, что Брок должен будет оплатить все по предписанию суда в самом конце. Но возмещение обязательно будет — обещала я. Однако все время думала, сколько еще счетов придет. Тогда я узнала, что стать жертвой нападения — дело довольно затратное.
Еще одно письмо с тисненой печатью суда округа Санта-Клара пришло на домашний адрес. В нем спрашивалось, не хочу ли я, чтобы Брок сдал тест на ВИЧ, и прилагалась соответствующая форма. А я даже не знала, нужно ли это. Разозлит ли это его? Будет ли он знать, что просила именно я? Можно ли сделать такой тест, не спрашивая меня? На письмо я так и не ответила. В гости заглянула подруга, и я быстро смела конверт со стола. Я предпочитала не обращать внимания на все подряд, поэтому какие-то письма выбрасывала, отказывалась даже думать, как все может обернуться.
Результаты моих анализов из лаборатории так и не присылали. Мне говорили, что из-за широкой огласки дело пойдет быстрее, но месяцы тянулись, а я все ждала. Я думала, причина была в том, что на тесты требовалось много времени, все эти ДНК и кто знает что еще. Но мне сказали, что дело в большом количестве поступающего материала. Передо мной в очереди стояли сотни, некоторые анализы хранились так долго, что покрывались плесенью, некоторые просто выбрасывали, чьи-то — везунчики — замораживали. Как такое возможно? Ведь это не какие-то гниющие фрукты — каждый образец был маленькой частичкой нас, в каждом таилась своя история и надежда. Подобная ситуация означала, что рядом со мной живет огромное число жертв, скрывающихся за повседневной жизнью, ходящих на работу, наливающих себе кофе, не спящих по ночам в ожидании.
Обычно по вечерам после работы я не спешила домой. По причине задаваемого во множестве вариантов одного-единственного вопроса: «Как прошел твой день?». Чаще всего я ехала в центр, оставляла машину на парковке и гуляла вдоль светящихся деревьев по Юниверсити-авеню, наслаждаясь возможностью побыть одной в толпе. Как-то, проходя мимо металлического бокса с газетами, я увидела в правом верхнем углу имя Брока. Схватив газету, я поспешила к машине. Сидя внутри, включила тусклый свет, развернула страницы и отыскала комментарий одной студентки Стэнфорда. Она спрашивала, почему в деле Тёрнера так много говорилось о жертве и почему так яростно осуждалось то, что жертва употребляла алкоголь. На газетную бумагу с глухим звуком закапали слезы. Эта девушка задавала вопросы, спорила и протягивала мне руку в попытке облегчить тяжелую ношу. Я свернула газету вчетверо и засунула в сумочку, чтобы сохранить.
Каждый раз, когда я задерживалась допоздна, мать присылала сообщение, что не может уснуть, пока меня нет дома. Это было что-то новенькое. Раньше в нашей семье такого не практиковалось — я могла возвращаться, когда хотела. Теперь родители спрашивали, где я была, с кем, как я себя чувствую, когда собираюсь домой, — границы моего взрослого мира трещали по швам.
Однажды, когда я была на работе, мне пришло сообщение: «Сперма не найдена». Где-то внутри развязался маленький узелок — хоть его члена во мне не было. «Спасибо!» — сказала я коллеге, сидевшей ближе всех. «И тебе хорошего дня», — ответила она. Что ж, пенильное проникновение отпадает, значит, количество предъявленных обвинений можно было сократить с пяти до трех. Изнасилования не случилось, оставалось только нападение с целью изнасилования. Но радость испарилась, стоило мне осознать, как все это будет представлено в новостях. Все начнут говорить: «Видите! Они ошиблись. Скоро и оставшиеся обвинения снимут. И что же, жертва даже не заплатит за ложные обвинения? У него же есть адвокат! Жаль только, репутация разрушена. Мерзко видеть, как невинного человека используют в качестве козла отпущения. Когда она уже извинится?»
Предварительное слушание назначили на восьмое июня 2015 года. Это должна была быть миниатюрная копия суда, только без присяжных, чтобы определить, достаточно ли собрано доказательств для проведения полноценного заседания. Тиффани пропускала последние недели учебы и вынуждена была сдавать экзамены раньше. Она планировала сказать преподавателям, что должна отсутствовать по «семейным обстоятельствам». В трех из шести случаев разговоры заканчивались слезами — тогда ее брали за руку, гладили по голове или хлопали по плечу. «Это было невероятно трудно», — сказала она мне. Я должна была переговорить с начальницей, чтобы получить отгул. Я безмерно ею восхищалась, но все-таки нервничала. Теперь меня будут воспринимать иначе, если узнают, что обо мне писали в комментариях: «пьяная в стельку», «безответственная», «взбалмошная».
Я сидела напротив нее в кабинете со стеклянными стенами и не знала, с чего начать. «Вы читали о нападении стэнфордского пловца? Так вот, это была я…» — я не успела выговорить и восьми слов, как в горле встал ком. Ее рот приоткрылся. Я уставилась на стол, глаза, конечно, на мокром месте. Начальница очень вежливо о чем-то спрашивала, но я лишь продолжала мотать головой и почти не дышала, пока ее голос не стих. Я ждала какого-то разговора, например обсуждения графика, но когда подняла голову, увидела катящуюся по ее щеке слезу. Это было слегка неожиданно. Что-то внутри меня словно пробудилось, смягчилось. На работе все хорошо. Я не превратилась в ее глазах в никчемное существо. Просто и мне, и ей стало грустно. Это меня потрясло.
Пятого мая Алале сообщила, что слушание нужно перенести, так как адвокат защиты не сможет на нем присутствовать. Утверждение новой даты теперь растягивалось до сентября. Не думала, что такое возможно. Компания, в которой я работала, небольшая — как я объясню свое странное отсутствие? Все уже знали, что я собираюсь брать отгулы в июне, а теперь, получалось, меня не будет в июле, или, может, в августе, или даже в сентябре. Тиффани тоже придется договариваться с новыми преподавателями во время осеннего семестра. «Я буду держать вас в курсе по поводу даты суда, — сказала Алале. — Если что-то изменится, не стесняйтесь, звоните». Как выяснится потом, слушание состоится еще позже. Такова была порочная система: лишь иллюзия структуры и вечно срывающиеся планы.
Как долго еще мне предстояло жить двойной жизнью и притворяться, что все хорошо? На работе скопилась целая кипа бумаг. Разобрать все я не могла, но и смотреть на это не было сил. Случалось, целыми днями я просто пялилась в экран и ничего не делала. Каждое утро мне приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы заставить конечности двигаться. Представьте себе скелет, закидывающий в себя органы, натягивающий сверху кожу и важно выходящий в свет: «Привет. Я в норме, спасибо. А вы как? Сделаю все к концу дня. Да! Очень смешно, ха-ха. Пока». Мне приходилось целый день держать себя в руках, чтобы потом прийти наконец домой и рассыпаться на части.