Но и дом уже не был прежним. Дом превратился в ад, вроде зала суда, вроде студенческого городка Стэнфорда. Казалось нелепым бояться мест, которые были объективно безопасны. Но я не могла прекратить читать комментарии в Сети. К тому времени я перестала видеть положительные, а вот негативные, напротив, лезли со всех сторон. Каждый раз я говорила себе, что не буду больше читать — вот только этот, последний, ну и еще парочку. Однако комментарии тянулись друг за другом, словно муравьи, — стоило появиться одному, и тут же за ним следовала целая вереница. И вот они уже заполняли все мои тарелки, коробки и чистые ложки. Невидимые точки, маленькие, навязчивые, нескончаемые, они постоянно напоминали мне, что от них не избавиться. Эти муравьи были всегда со мной.
Лукас собирался на лето переехать в Лос-Анджелес и проходить там практику по программе MBA, он предложил составить ему компанию. Я представила себе пробежки вдоль пляжа Венис-Бич и китайскую лапшу по вечерам. Но мне нужно было продолжать доказывать себе, что я способна жить дальше самостоятельно.
У нас в гостиной висит портрет поэта Пабло Неруды — мама поместила его в рамку, и я долго думала, что это мой дедушка. Иначе зачем вешать какого-то старика на стену? Меня всегда окружали искусство и литература. Бабушка Энн говорила, что я родилась с карандашом в руке. Я рисую, когда огорчаюсь, рисую, когда скучаю, когда грущу. Родители позволяли мне это делать прямо на стенах, и я выводила борцов сумо, выползающих из вентиляционных решеток, рисовала баклажаны с длиннющими руками. В тестах по физике, когда не знала ответа на вопрос, я рисовала человечка, пожимающего плечами, который как бы говорил: «Ну не знаю я», — и время, отведенное на тест, в итоге уходило на него. В колледже на моих полках теснились Руми, Вулф, Дидион, Уэнделл Берри, Мэри Оливер, Банана Ёсимото, Миранда Джулай, Чан-Рэй Ли, Карлос Булосан. Я буквально ночевала в библиотеке. Я научилась делать гравюры и ночи напролет вырезала кусочки линолеума в мастерской, окуная в чернила выступающие детали и встречая рассветы в запачканном фартуке. Когда я писала или рисовала, мир как будто замедлялся, я забывала обо всем, что творилось вокруг.
Бывало, мать уезжала на несколько недель в писательскую общину и оставляла нас одних. Я отлично помню это время, поскольку папа изо дня в день готовил консервированную фасоль с курицей и рисом. Не дождавшись ее возвращения, мы ехали по незнакомым холмам в ее лагерь, расположенный в лесу, где взрослые люди в разлетающихся одеждах ходили с накрашенными губами, где кормили крекерами с малюсенькими неоново-оранжевыми рыбьими яйцами — и все это меня очень смешило. Мать рассказывала, как писала все утро, как днем ходила в поход, как к ее обуви прицепился клещ. А я думала, почему она бросила нас ради жуков-кровососов и икры? Как-то я спросила ее, зачем она уезжала, и она ответила, что просто иногда хотела быть самой собой. Что можно на это возразить?
В Пало-Альто я начинала остро ощущать, что больше не вписываюсь в прежние представления о себе, больше не соответствую тому, кем была или думала, что стану. Мне требовалось найти такое место, в котором я могла бы что-то создавать, такой уголок мира, где можно было бы просто исчезнуть. Я выбирала как можно дальше от Калифорнии, чтобы жить среди людей, которых совершенно не знаю. Нашла самый маленький штат — Род-Айленд. Курс детской книги для писателей был уже укомплектован, но это не имело значения. Летом я собиралась бросить работу и записаться в мастерскую гравюры «От света к краске» в Род-айлендской школе дизайна. Женщину в приемной комиссии звали Джой — как ту медсестру. Я сочла это хорошим знаком. Родители задавали мне обычные вопросы: «Как насчет безопасности? Ты уверена? Что будешь делать, когда вернешься?» Но они всё понимали. Моих накоплений вполне хватало, чтобы заплатить за обучение, съемное жилье и перелет. Я рассчитывала, что к концу года суд завершится, а до этого времени денег будет достаточно. Я написала свое имя на вступительной анкете Род-айлендской школы дизайна, подписала чек, заклеила желтый конверт — и повалилась на пол совершенно без сил. Отец заглянул узнать, как у меня дела, и я сказала ему, что счастлива.
Перед отъездом мне хотелось рассказать обо всем лишь одному человеку. Моя близкая подруга Клер — веснушки по всему телу и тоненькое колечко в носу — собиралась на год во Францию в качестве au pair[24]. Последние ее недели мы провели, сидя в машине, поедая мороженое и слушая французскую музыку. Я все время ждала подходящего момента, но, кажется, его просто не существовало. Было понятно одно: время на исходе, и говорить придется прямо сейчас. Клер прошла через нечто подобное в восемнадцать лет. Она тогда обратилась в полицию и сдала необходимые анализы. Она выполнила все, что положено жертве, но ей сообщили, что этого недостаточно для продолжения дела. Я все рассказала подруге, когда мы сидели в моей комнате. Она тут же крепко обняла меня, и, что самое странное, больше ничего говорить не пришлось. Она все поняла. Потом Клер отстранилась, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Сейчас твой шанс».
Долгие месяцы я относилась ко всему, что со мной происходит, как к тяжкому грузу, свалившемуся мне на плечи, от которого хотелось поскорее избавиться. Я не могла понять, почему должна проходить через все эти процедуры, — ведь у меня совершенно не было времени. Но по мнению Клер, я могла победить. Четыре года назад она сама пыталась добиться такой возможности, вот только ее ждали разочарование и апатия — ее измотали и отодвинули в сторону. Ей оставалось только сдаться и заставить себя все забыть. А ведь когда-то она изо всех сил пыталась оказаться там, где находилась теперь я. Каким-то образом мне удалось пробить путь вперед. «Именно я должна завершить это», — думая так, вспоминая восемнадцатилетнюю Клер и то, что совершили с ней, я поняла, что буду заниматься этим делом. Именно тогда до меня дошел смысл всего происходящего.
Глава 4
Моим новым пристанищем стала маленькая желтая комнатка в темно-зеленом доме. Комнату я делила с иллюстратором и художницей, пишущей маслом. Танцовщица, сдавшая мне свой угол, уехала на все лето. Квартира располагалась в западной части Провиденса[25], за четыреста долларов в месяц мне достался еще большой задний двор и кот Элвис. Танцовщица оставила подушку, чистые простыни, мягкое тканое одеяло и шкаф с маленькими серебряными рыбками. В первое утро на новом месте я на секунду забыла, где нахожусь, и даже запаниковала, пока не увидела стены цвета сливочного масла и листья, прилипшие к окну. Дома никого не было. Я осмотрелась. На кухне — выложенный черно-белой плиткой пол, на стене — картина с изображением джунглей. Я нашла свежие помидоры и морковь — только что с грядки, еще выпачканные землей. На деревянных полках было полно специй, там же стояла баночка засахарившегося меда, зеленый чайник, статуэтка аллигатора. Следуя за солнечными лучами, я увидела синий диван, обитый джинсовой тканью, вельветовое кресло горчичного цвета. Среди недописанных картин с горными хребтами и персиковых покрывал лежала газета, раскрытая на странице с наполовину разгаданным кроссвордом. Мои отсутствующие соседи мне определенно нравились.
Школа находилась в трех километрах от моего дома. Жара в Род-Айленде стояла невыносимая, не то что на побережье, где солнце нежно гладит тебя по лицу. Мой путь пролегал мимо металлических заборов и темных вспышек бурьяна, росшего вдоль тротуаров. Прямо на улицах то там, то тут валялась старая мебель, напоминающая морских львов, греющихся на пляже. Люди сидели на садовых стульях у входов в винные магазины и прачечные, а вдоль бордюров тянулись вереницы белых сигаретных окурков. На углу стояла тележка, в которой можно было обменять мятый доллар на пенопластовый стаканчик кокосового шербета.
Ближе к школе улицы начинали петлять, тротуары становились ровнее, деревья шире расправляли ветви, создавая серые материки тени. Трава была сочная, не в пример сухим колючкам Калифорнии с острыми желтыми кончиками. Повсюду разгуливали девушки и юноши с розовыми волосами, перышками в ушах, в стеганых платьях и балетках. «Какая, должно быть, скукотища — так выглядеть», — думала я, оценивая свой старый спортивный костюм и дешевые жемчужные сережки, которые надела для блеска.
Занятия проходили в маленьком кирпичном здании с двумя лестничными пролетами. Огромное монолитное окно, пробковые стены с небольшими нишами, в которых висели произведения искусства. Там, где вскоре должны были оказаться наши работы, сейчас стояли рамы для сушки гравюр. Это помещение создали специально для того, чтобы в нем творить.
У моего педагога были густые усы, круглые очки и фартук почти до самых щиколоток. По его просьбе каждый сначала представился, а потом кратко рассказал, что, собственно, его сюда привело. Десять студентов напоминали мне эльфов, владеющих очень изысканными ремеслами, — стеклодувы, ткачи и даже конструкторы беговелов. Все, кроме меня, еще учились в университете, многие летом пересдавали заваленные зачеты.
— А ты? — спросил преподаватель.
— Я приехала сюда специально, чтобы записаться на ваш курс. Бросила работу в Калифорнии. Мне нравятся гравюры, в колледже я этим увлекалась. В основном рельефная печать.
— Здорово, — ответил он.
Он сказал написать на кусочках малярной ленты свои имена и приклеить их на ящики. Свое я написала заглавными: «ШАНЕЛЬ МИЛЛЕР!». Меня распирало желание наполнить ящик будущими работами.
Нам раздали списки того, что нужно купить, и того, что предоставляет школа: матовая калька, ацетатная пленка, рубилитовая пленка, нож для художественных работ, точечный растр или матовое стекло, лист с кварцевым покрытием, канифоль, кислота, бумага для офорта, накрахмаленная марля, моноволоконный полиэстер, растворитель, фотоэмульсия со средней скоростью проявления, лоток для нанесения краски, карандаши, растворимые в воде, промокательная бумага и многое другое. После занятий я прошлась по маг