Алале разбивала вопросы на части, чтобы я могла дать полные ответы.
— Вы хотели пойти на вечеринку в общежитие?
— Нет, — ответила я, опасаясь сболтнуть лишнего.
— Почему?
Вот это я могла уточнить.
— Ну с чего бы мне хотеть идти на студенческую вечеринку? — собственное раздражение удивило даже меня. — В принципе не было никакого желания идти в общежитие и с кем-то там знакомиться.
Как все-таки сложно было пробиться хотя бы через один факт. Но в конце концов мы поймали ритм, перебрасываясь словами. Вскоре удалось прояснить каждую минуту того вечера. Зал суда растворялся, когда я представляла старый линолеум у нас на кухне, часы в черной рамке, обои в узкую сине-желтую полоску. Когда меня спросили, что мы пили, я увидела перед собой золотистого цвета жидкость в стеклянной бутылке, стаканчики на деревянной столешнице. Когда спросили, какой был виски, я прищурилась, будто пытаясь прочесть этикетку. Ступеньки; пирамиды красных стаканчиков; широкие деревянные столы; разлитый сок; наполненный голосами цокольный этаж; люди, потоком текущие через стеклянные двери на задний двор. Я вспомнила, как присела под деревом, стараясь не забрызгать ботинки, как потом вернулась на бетонную веранду, — вспоминала все, шаг за шагом.
Меня поразило, с какой серьезностью задавались вопросы, как будто воссоздавать каждую мелочь, выстраивая порции выпитого в хронологическом порядке, рассчитывая минуты между ними, было совершенно обычным делом. Время рассекалось на минуты, растягивалось на сантиметры и разливалось по миллилитрам.
Сколько я ехала? — «Семь минут». Когда приехала? — «В одиннадцать часов пятнадцать минут». С кем была? Где нас высадили? Были ли мы еще на какой-то вечеринке? Сколько там было народа? — «Шестьдесят человек, а через двадцать минут уже все сто». Как далеко я отошла пописать? — «На пятнадцать метров». Уверенность моих ответов казалась почти комичной — как можно было запомнить все это с такой точностью?! Я была так поглощена быстрым ритмом ее отрывистых вопросов и моих ответов, отбивающих стаккато в моей голове, что не заметила, как мы вплотную приблизились к последнему моему воспоминанию. Я увидела себя, улыбающуюся, с пивом в руке и опущенными плечами. Рядом — Тиффани и пара ее подруг. Я наблюдала за ними, ловя себя на мысли, что скучаю по колледжу, хотя тогда вряд ли понимала, что даже вернись я туда — все равно уже никогда не будет так, как раньше. Я видела Тиффани, которая наслаждалась этим сладостным диким миром и своей дерзкой молодостью, и была счастлива разделить с ней это чувство хотя бы на один вечер.
— Что произошло дальше?
Фильм в голове оборвался, музыка стихла, толпа в свете фонаря на веранде исчезла. Дальше — пустота. Черный экран. Я сморгнула и в панике посмотрела на Алале — у меня не было ответа. Все это время она позволяла мне барахтаться на поверхности, поддерживая под животом, а теперь отпустила руки, и я ушла под воду.
— Я очнулась в больнице.
Всё. Слов больше не было. Закончились. Мысли тоже разбежались. Я опустила голову. Алале продолжала задавать вопросы, но я не отвечала. Стенографистке только и оставалось, что записывать: «Свидетель качает головой».
Я услышала странный звук, в нем были и долгий вопль, и высокое воркование. Звук плыл в вышине, а потом обрушился на меня. Он все усиливался, и мне никак не удавалось его остановить. Так резко захотелось, чтобы кто-нибудь обнял за плечи, но рядом никого не было. Вокруг находились совершенно посторонние люди, и пока я кричала в пустоту, они все сидели как истуканы. Оставить самых близких за дверью — это обернулось смертельной ошибкой. Зажмурив глаза, я закрыла лицо руками — если я никого не вижу, значит, и меня никто не увидит.
Судья. Вам нужен перерыв?
Алале. Да.
Судья. Объявляется короткий перерыв. Я выйду. Спасибо.
Алале. Вот, выпей.
Я слышала, как все пришло в движение, люди выходили из зала, будто говоря: «Сворачиваемся, с ней все ясно». Я представила, как все направленные на меня взгляды разом упали и рассыпались по полу, словно бусы с порванной нити. Слышала, как судья встал со своего места. Слышала стук каблуков Алале. Слышала, как она подошла ко мне и налила воды в стаканчик, стоявший на столике рядом со мной. Я все еще закрывала лицо руками, прижимая синюю таксу к щеке. Бри заставила меня встать, вывела из зала и проводила по коридору в уборную.
Дверь за мной захлопнулась. Наконец-то стало тихо. «Как же тяжело», — вырвалось у меня. Голос дрожал и звучал тихо. Все пошло не так, как предполагалось. Мне было неловко от того, какой я предстала перед собравшимися: сначала рассказывала, как напилась в тот вечер до беспамятства, а потом принялась издавать захлебывающиеся звуки прямо в микрофон.
Алале затронула сердцевину чего-то очень незащищенного, болезненно пульсирующего и невнятного — той затерявшейся части моей памяти. В дальнейшем ей, видимо, придется тонко плести свои вопросы, чтобы обходить стороной эту сердцевину, кружить вокруг нее, подбираясь все ближе и ближе. Если она подойдет к ней так же внезапно, как сегодня, она снова потеряет меня как свидетеля. Я это точно знала. Наверное, сейчас она очень расстроена: «Нам досталась слабачка». Моя уверенность постепенно угасала.
— Ты отлично держишься, — сказала Бри.
Я посмотрела на нее. Она улыбалась, но не с жалостью, а даже почти с восхищением. Она держала в руке пачку бумажных салфеток и выглядела воодушевленной и полной надежд. Уже сам факт, что сегодняшним утром мы добрались до зала суда, значил для нее много. А я ощущала только усталость и подтеки туши на щеках. Возможно, в сложившейся ситуации это был самый подходящий вид.
Удивительно, но ноги сами понесли меня вслед за Бри назад, в зал суда. Когда она села на свой стул, у меня появилось чувство, будто мы вернулись с тайного заседания какого-то закрытого клуба. Я отлично держалась. Это было так же очевидно, как ее присутствие рядом.
Когда слушание возобновилось, Алале вернулась к моему последнему воспоминанию — моменту, когда я стояла у веранды. Потом осторожно приблизилась к главному.
— Можете рассказать, что вы чувствовали, когда впервые пришли в себя? — она держала меня взглядом.
Я не могла описать то чувство. И не знаю, многие ли из переживших насилие способны на это. Я сказала бы, что все еще пребывала в процессе пробуждения. Но было понятно, что мы никуда не продвинемся, если я не начну отвечать на вопросы. В противном случае мы будем до бесконечности возвращаться на одно и то же место. И я попыталась.
Я протискивалась сквозь кровь, отсутствие на мне трусов, свое искаженное лицо, тяжесть в груди. Голос звучал с придыханием, почти хрипло. Я чувствовала, что сама себе мешаю, зарываясь все глубже. Но где-то на заднем плане раздавались быстрые щелчки — это пальцы судебной стенографистки, подхватывая мои слова, выстукивали их клавишами. Почему-то те звуки давали поддержку и подталкивали меня вперед.
— Подумайте минутку. Вам нужно сделать глубокий вдох. Хорошо. Можете ли вы сказать, была одна сосновая иголка? Или… сколько сосновых игл нашли в ваших волосах?
Алале напористо продавливала каждую деталь, каждое ощущение.
— Медсестра брала у вас мазок? Она осматривала ваши гениталии? Она провела инвазивный забор материала? Это было больно?
Тут я на какой-то момент остановилась, присела на стул и протерла лицо. Если начну рассказывать все, сидящие в зале будут чувствовать себя неловко. Но ведь меня спрашивали об этом. Почему мне должно быть стыдно за то, что кто-то другой делал с моим телом?
— В меня засовывали какой-то инструмент с пластиковым клювообразным наконечником, — начала я свой рассказ. — Из моего заднего прохода постоянно торчала деревянная палочка с марлевым тампоном внутри меня. Влагалище покрыли синей краской, думаю, чтобы обнаружить повреждения. Меня просили раздвинуть ноги. Фотографировали там. Фотографировали меня обнаженную. Как-то так.
Мне стало немного легче. Без всякого стеснения я выложила свою правду, на какой-то момент одержав верх над всеми, заставив мужчин ерзать и прятать глаза. Мне захотелось еще раз произнести в микрофон «задний проход». Но я уже не держала осанку, а мои волосы растрепались. Я была вымотана. Мы почти закончили.
— Шанель, я собираюсь показать вам вещественные доказательства, а вы скажите, узнаете ли какие-то из них на фотографиях.
Фотографиях? В моей голове нападение всегда было чем-то состоящим исключительно из слов и рассказов. Она разложила несколько снимков на столе, и я зацепилась взглядом за те, на которых были изображены мои обнаженные запястья и скрещенные колени. Она подошла ко мне с большой фотографией — прямоугольник, в котором была заключена реальность. И я инстинктивно отшатнулась.
Весь кадр был заполнен золотистого цвета штрихами. Я внимательнее посмотрела на снимок и поняла, что это тысячи рыжих сосновых иголок. В них можно было разглядеть маленький кусочек ткани и синий чехол от телефона. Две мои вещи, оставленные там. Именно там меня и нашли.
До того момента я старалась держаться отстраненной и относиться к блондину слева просто как к постороннему человеку. Утро в незнакомой больнице и куча иголок, вытащенных у меня из волос, были моей единственной реальностью. Но тут разрозненные сцены начали сплетаться, и черные пробелы в памяти заполнились этим золотисто-рыжим цветом. Любой другой, глядя на снимок, заметил бы просто кусочек тонкой ткани, а я видела свои трусы и знала, что, если присмотреться, можно будет различить черный горошек, тесьму на резинке. Ты и есть жертва. Это значило, что в какой-то момент времени я была там, а человек в костюме, сидящий в паре метров от меня, засовывал свои руки мне между бедер, придавливая меня своим весом, мои волосы подметали землю, а он своей ладонью прижимал мой оголенный сосок, его открытый рот впивался мне в шею. Он раздвигал мои ноги, его пальцы становились теплыми, проникая в меня. Все это было чересчур. Реальность набирала силу слишком стремительно, паника усиливалась. Я уставилась на фотографию, теперь полностью осознавая его присутствие рядом со мной.