[38]. Люди толпились вокруг меня и приветствовали как победителя. На этот раз меня не жалели, мной восхищались. «Вот это да! — сказал кто-то. — Ты просто отпад». «Я отпад», — повторила я про себя.
После второго выступления я вылетела навстречу Лукасу. Он подхватил меня на руки и закружил. «Я даже не узнал тебя», — сказал он. Я будто родилась заново, робость отступила, и свидетелями этой перемены стали сотни людей. Я слышала, как кто-то спросил Лукаса: «Она твоя девушка?»
Мой психолог говорила, что нужно «справляться с болью». Выбравшись наконец из толпы, я вспомнила ее слова. Она гордилась бы мной.
Когда я проснулась на следующий день, Лукас был уже на занятиях. Невозмутимо светило полуденное солнце. Я лежала в постели, и тут до меня медленно дошло, что больше не нужно идти в клуб, репетировать, повторять, как мантры, слова у себя в голове. Отбор на следующее шоу будет теперь только весной. Все это показалось сном. Вчерашний ужин состоял из семи блюд, а сегодня передо мной стояла пустая тарелка с крошками. На меня в один момент накатила печаль — как будто в груди открылся колодец. Я вспомнила реальность, в которой жила, ту самую, от которой никуда не скрыться, и снова провалилась в сон.
Глаза я открыла через несколько часов. Лукас сидел на кровати рядом со мной и слегка потряхивал, держа за плечи. Он буквально сиял. «Все о тебе говорят, — сказал он. — Знаешь, сколько народу подошло ко мне сегодня? Посмотри, посмотри на все эти письма! Я даже не знаю, кто это! Смотри, что они пишут!» Но по моему взгляду он понял — что-то не так, очень сильно не так. Мои глаза покраснели, нерадостные мысли обступили со всех сторон. Он быстро прижал меня к себе, погладил по волосам и стал укачивать, пытаясь вернуть к жизни.
На следующий день я позвонила матери. Я ничего не говорила — только плакала, и она стала рассказывать о своей жизни. Во времена начала Культурной революции в Китае она была еще ребенком. Библиотеки тогда закрывались, из книг вырывали страницы и использовали вместо туалетной бумаги. Мать находила отдельные разрозненные листы и складывала их в собственные истории. Она видела, как ее мать рожала детей в деревне, видела других молодых матерей. В университете она изучала литературу, была главным редактором студенческого журнала. Рассказала о своей первой работе в Америке — в баре. Рассказала, как выучила первые ругательства и успешно их использовала в ответ, когда ее называли Сьюзи Вонг[39]. Рассказала, как встретила нашего отца на новогодней вечеринке, как целовалась с ним в полночь, как они поженились, как он учил ее водить автомобиль. Рассказала, как они вырастили двух дочерей в розовом доме с двумя собаками бордер-колли. То, что казалось мне совершенно обычным, для нее никогда таковым не было. Все могло сложиться иначе, но каким-то образом ей удалось построить здесь свою жизнь, и сам факт моего существования уже был своего рода чудом. В молодости, сочиняя разные истории, она даже мечтать не могла о такой жизни: свой дом; бассейн; дочери, потягивающие кофе со льдом; калифорнийское побережье; прекрасные долины, покрытые диким маком.
Слушая мать, я поняла ту мысль, которую она хотела донести до меня: нужно иметь терпение, чтобы увидеть, как оно все обернется в жизни, — потому что, скорее всего, все будет так, как ты и представить не могла. Речь не о том, сможешь ли ты пережить выпавшие на твою долю трудности, а о том, сколько прекрасного ждет тебя после. Я была вынуждена поверить матери, ведь она была живым доказательством своих слов. Затем она сказала: «Хорошее и плохое приходит к нам рука об руку. Так что теперь жди хорошего».
Приближалась зима, я была благодарна за бордовые и желтые листья, прилипавшие к мокрым серым камням, за игроков в регби, которые ели мой суп с тортильями, за студентов, приглашавших меня на кофе. Я ходила на шоу трансвеститов, на шоколадные вечеринки и вступила в писательский клуб. Занялась сочинением рассказов и публиковала их в университетских изданиях. Могла пойти на занятия вместе с Лукасом или провести целый час за рисованием. Но меня никогда не покидало чувство, что то была не совсем настоящая жизнь, и настоящая реальность дожидалась меня в зале суда. Внутри я всегда была одинока, мне просто приходилось жить в окружении людей.
Алале позвонила и сообщила, что суд состоится «не раньше следующего года». Тиффани позвонила в слезах: «Я не могу так». На меня напали зимой, когда она училась на третьем курсе, суд же в лучшем случае должен был состояться в весеннем семестре ее четвертого года обучения. Каждый семестр она была все больше загружена и не могла себе позволить даже мысли о переносе выпускного экзамена. А просвета все не было.
Как-то вечером на собрании писательского клуба выступала женщина по имени Элизабет. Она рассказывала о небольшой некоммерческой организации под названием «Возрождение». Ее члены собирали подписи под петицией о правах жертв сексуальных преступлений, требуя бесплатной судебно-медицинской экспертизы и хранения материалов для анализов. У меня замерло сердце и онемела кожа. После выступления я подошла к ней. Говорила, запинаясь, про анализы, про то, как все утомительно, про то, что результатов нужно ждать очень долго, и это несправедливо. Я говорила без остановки, словно кто-то откупорил пробку. Впервые мне хотелось обсуждать это с кем-то. Она была рада: «Вы так много знаете об этом», — и увлеченно слушала. Я соврала, сказав, что раньше работала адвокатом, и извинилась. Я слишком нервничала, чтобы снова пересекаться с ней, беспокоилась, что раскрою себя, но впервые ощутила какую-то совершенно новую надежду.
На протяжении всего процесса я чувствовала, что должна держать планку, боялась, как бы ничего не испортить, учила юридические термины, всегда была начеку, следовала правилам. Мне хотелось соответствовать, хотелось доказать, что я способна оправдать возложенные на меня ожидания. Мне и в голову не приходило, что сама система может быть несовершенна, что эту систему необходимо менять. Жертвы имели право на большее. Имели право на лучшее отношение. А это означало, что мой печальный опыт не был бесполезным, напротив, он оказался продуктивным. Нахождение внутри системы заставило меня многое понять, и чем глубже я погружалась в нее, тем отчетливее видела, что именно нуждается в изменениях. Я могла превратить свою боль в идеи, могла начать думать над альтернативным будущим для всех жертв.
Как-то, прогуливаясь по студенческому городку, я прочитала на первой полосе газеты статистику: каждая четвертая женщина или каждая пятая — не помню точно, но их было слишком много — подвергалась в кампусе нападениям сексуального характера. Но больше всего меня поразила инфографика: на всю страницу ряды фигурок — такие изображают на входах в общественные уборные, — серых, и каждая пятая — красная.
На некоторое время мне показалось, что я вижу, как эти красные фигурки дышат. Моя собственная жизнь была раздавлена под грузом нападения, но если эту боль умножить на количество красных фигурок, ущерб будет колоссальным. Где же все эти люди? Я посмотрела по сторонам: девушки в наушниках, в черных легинсах, с бирюзовыми рюкзачками. Если мы и в жизни окрашивались бы в красный, этот цвет был бы повсюду. Мне хотелось трясти газетой перед носом каждого. Это было ненормально. Это кризис. Это эпидемия. Как можно, прочитав о таком, продолжать спокойно идти по своим делам? Мы огрубели до невозможности, привыкли к подобным историям. Только вот для меня это было слишком свежо.
В голову пришло выражение «еще одна». Я вспомнила, как после третьего самоубийства в школе люди качали головами в отчаянии: «Невозможно поверить, еще один». Шок спал. Это уже был не взрыв — просто зуд. И если можно было привыкнуть даже к тому, что дети бросаются под колеса поезда, то тогда что угодно могло стать нормой.
Сейчас была уже не война с моим насильником. Был бой за то, чтобы считаться человеком. Мне следовало прочно придерживаться своей истории и придумать, как сделать так, чтобы меня услышали. Ведь если я проиграю, то стану всего лишь цифрой в статистике, превращусь в еще одну красную фигурку в ряду других.
До нашей поездки в Индонезию оставалось совсем ничего. В Филадельфии стоял декабрь, когда мы гуляли по улицам, мороз обгрызал кончики ушей. Лукас притащил снаряжение для подводного плавания.
— Понятия не имею, что с этим делать, — сказала я.
— Я тоже, — ответил он. — Вот скоро и выясним.
Через неделю я уже стояла на краю крытого бассейна с тяжелым баллоном за плечами, запотевшие очки присасывались к лицу. В воздухе висел насыщенный запах хлорки. Главное правило подводного плавания — непрерывно дышать. Это было так естественно, но я вспомнила свои панические атаки, во время которых казалось, что воздух поступает через изогнутую соломинку. Тогда дышать становилось не столь простой задачей. «Не забывай дышать».
Прежде чем вынырнуть, ныряльщик должен обязательно остановиться за шесть метров до поверхности — так называемая предохранительная остановка, — чтобы снизить давление. Слишком быстрый подъем может привести к образованию пузырьков воздуха в крови. Я представила что-то вроде шампанского, текущего по венам, причиняющего боль и вызывающего тошноту. После того как всплываешь, нужно ждать сорок восемь часов, прежде чем лететь, так как из-за перепада давления кровь может стать слишком пенистой, что бывает смертельно.
Эти правила приводили меня в восторг: тело само диктовало тебе, что делать. Я привыкла игнорировать свое тело, часто даже забывала покормить его, а после нападения и вовсе отказывалась смотреть в его сторону. Теперь мое тело говорило мне, что я должна его слушать. Должна уважать его потребности. Мы должны были работать сообща, иначе все могло плохо закончиться.
Инструктор показал нам аварийный дыхательный аппарат, резервный клапан в комплекте снаряжения, через который в случае чрезвычайной ситуации может дышать второй аквалангист. Инструктор указал на меня.