Отклонено.
Представитель окружного прокурора. Спасибо.
Шанель. Я не хотела бы идти туда, где…
Судья. Не нужно отвечать. Следующий вопрос.
Я закончила ответ мысленно, про себя: «…где моя сестра не могла меня найти». И неважно, что я сказала, а что нет.
Представитель окружного прокурора. Итак, тем вечером, когда вы отправились в Стэнфорд, вы намеревались познакомиться с кем-нибудь?
Шанель. Нет.
Представитель окружного прокурора. Другими словами, планировали ли вы кого-нибудь подцепить?
В мыслях я постоянно возвращалась туда. Много раз пыталась представить тот момент, когда он повалил меня на землю, и каждый раз понимала, что мои глаза бы широко распахнулись. Я бы заорала. Мое тело дергалось бы под ним, извивалось, отталкивая его. Я заползла бы на него. Поднялась бы над ним. Завела руки за спину и обрушилась на него. Мои колени впились бы ему в пах, как стенобитное орудие, вызывая крик и стон. Жалобный стон. Я представляла, как наклоняюсь над ним, большим и указательным пальцами открывая ему веки, грязь брызжет в розовые влажные щелки с голубыми зрачками. Как заставляю его смотреть на меня и говорить, что ему это нравится. Думал, я мягкотелая, думал, это будет легко? Я ударяю ладонью по его лицу, из носа у него течет кровь, прямо мне на запястья. Я встаю, пинаю его последний раз между ног и ухожу.
Представитель окружного прокурора. Вы хотели целовать подзащитного?
Я подняла взгляд на Брока — он тоже смотрел на меня. Я отвернулась. Все жертвы в конце концов просыпаются. Может, ты думал, я никогда не смогу снова пройти через все это. Может, думал, что мне память отшибло, но тебе я не позволю забыть.
Представитель окружного прокурора. Вас он заинтересовал?
Мне хотелось забраться на кафедру и огромной кистью написать «НЕТ» во всю стену размашистыми красными мазками, и чтобы каждая буква не меньше шести метров в высоту. Мне хотелось растянуть баннер на ярких воздушных шарах во весь потолок. Хотелось, чтобы все задрали футболки, обнажая буквы «Н», «Е» и «Т» на волосатых животах. Хотелось сказать: «Спросите меня еще раз». Спрашивайте меня миллион раз, и ответ всегда будет один и тот же: «Нет» — это начало и конец истории. Может, я и не знаю, в скольких метрах от здания я писала и что я ела в тот день, но этот ответ всегда неизменен. И наконец я ответила на вопрос, который он не потрудился задать мне.
Шанель. Нет.
Представитель окружного прокурора. У меня все.
Судья. Хорошо. Объявляется перерыв.
Волна адреналина спала, я почувствовала дикую усталость. Пришло время перекрестного допроса, но мне не хотелось говорить. Мне нужен был свежий воздух, поэтому я вышла на улицу и присела под деревом. Майерс сказала, что уже четыре часа и время истекло. О чудо. Мне можно было уйти, все продолжится в понедельник. Я собрала гору салфеток, скопившуюся на месте свидетеля, вылетела из двери, вернула мяч в желудях своему адвокату, обняла ее: «Хороших выходных, увидимся в понедельник».
На парковке были только я и молодой помощник шерифа. Меня все еще слегка трясло. Где Лукас и Тиффани? Было облачно, небо затянуло серым. Я даже не пыталась завязать разговор, ощущая утомление и слабость — слишком уставшая для проявлений вежливости. Зазвонил телефон: «Мы ждем тебя за судом, в пиццерии». Я попрощалась с помощником шерифа. Он настоял на том, чтобы проводить меня, и быстро зашагал, чтобы не отстать.
— Как вы? — спросил он.
— Нервничаю из-за понедельника и адвоката защиты, — ответила я.
— Не думай о нем. Он мудак.
Такая честность удивила меня. Я привыкла уже к формальностям. И когда он услышал мой смех, тоже улыбнулся.
— Ты сделаешь его. Все будет хорошо, — сказал он.
Я вошла в кафе, увидела Лукаса и Тиффани, увидела горячую пиццу на столике между ними, словно сообщающую радостно: «Ты жива!» Я положила голову на стол, щеками касаясь прохладного дерева. Они оба обняли меня. Какое облегчение. Сестра гладила меня по спине, убирала пряди волос с лица. Я умирала от голода и принялась заглатывать один кусок за другим. Закрыла глаза, ощутила вкус плавленого сыра, хрустящих оливок, лука. Глоток холодной колы, поджаренный краешек пиццы. Лукас неожиданно достал упаковку мармеладных червячков, вытащил одного и стал изображать его танец, а потом чмокнул меня червячком в щеку. Все было позади, мне хотелось спать. Ничего не спрашивая и не объясняя, они создали для меня теплое гнездышко, в котором я могла спрятаться. Страх отступал, мир снова становился приятным местом.
Когда наступил вечер, мать предложила зажечь бенгальские огни, оставшиеся с китайского Нового года. Я сказала, что устала и не очень хочу. Но она настояла, словно это были бананы, которые могли испортиться. Небо потемнело. Бенгальские огни вспыхнули яркими искрами. У отца в каждой руке было по одному, он стоял на трамплине бассейна и размахивал руками, как бы дирижируя. Лукас гонялся за мамой, которая в домашних тапочках бегала вокруг бассейна, посылая невидимые заклятия растениям — желтым цветочкам, длинным овальным башням кактусов. Я побежала в дом, чтобы найти Тиффани, вытащить ее на улицу, показать, что наши родители сошли с ума. Мать вручила мне последний бенгальский огонь. Я смотрела, как искрящийся огонек сползает вниз по палочке. И на последней искре мать произнесла: «За новый год, за новое начало, за всех нас. Пусть все будут здоровы и счастливы. Пусть мы всегда будем вместе, а будущее будет светлым!» Короткая молитва, новый год в марте, пять искрящихся огоньков безлунной ночью.
Лукас улетел к себе в Филадельфию, а я провела выходные, пытаясь отвлечься обычными делами. Однако кое-что было, что никак не отпускало. Все равно как проснуться в самолете и вдруг осознать, что спала с открытым ртом. До меня медленно, очень медленно доходило и вот дошло: сколько же мужчин видели меня голой той ночью. Я начала подсчет: Питер — один; тот, что преследовал Брока, — два; Карл — три; присевший рядом со мной на корточки — четыре; парни из общежития, вызвавшие полицию, — пять, шесть, семь; еще один освещал фонариком мое тело, прежде чем сбежать, — восемь; помощник шерифа Тейлор — девять; парень, который его привел, — десять; затем появился помощник шерифа Брейден Шоу — одиннадцать; его напарник Эрик Адамс — двенадцать; парамедик Шаосуань Стивен Фаньчан — тринадцать; его напарник Адам Кинг, щипавший меня за кончики пальцев, пока я не приоткрыла глаза от боли, перед тем как снова потерять сознание, — четырнадцать. Все это время я лежала там с обнаженным левым соском, голым задом, складками на животе, а вокруг меня ходили начищенные туфли. Помощники шерифа склонялись надо мной и постоянно что-то записывали: «Ягодицы полностью открыты, левая грудь обнажена, одежда разбросана, лифчик спущен». Меня фотографировали лежащей на земле. И эти фотографии, а также те, что были сделаны в больнице, выставили на всеобщее обозрение в суде. Я сбилась со счета.
С ужасом я ждала понедельника и перекрестного допроса. Помню, как-то в колледже один мой пьяный приятель вечером притащил домой бетонный бордюр. На вопрос, зачем он ему, ответил: «Мне нужен был ограничитель для двери». Мы смеялись над бессмысленностью, но ему эта идея казалась гениальной. А теперь представьте нечто подобное в суде. «Не кажется ли вам, что бетонный бордюр несколько некстати? Почему вы не нашли чего-то полегче? Или не купили ограничитель для двери, такой маленький, резиновый? Можете сказать, где приблизительно был этот бордюр, когда вы нашли его? Вы его украли? Насколько вы были пьяны, когда нашли его? Вы спите с закрытой или открытой дверью? Зачем вам держать ее открытой?»
Впервые я посмотрела фильм «Бриолин»[46] в девять лет. Мне нравилась Сэнди в юбке персикового цвета, с шелковистыми волосами, забранными в конский хвост. Весь фильм был ровным — до последней сцены, когда вдруг появляется женщина в черных кожаных штанах, с подведенными фиолетовым глазами. В панике я думала: кто это? Куда подевалась Сэнди? С ней все в порядке? Может быть, она перешла в другую школу? Знает ли, что Джон Траволта изменяет ей с этой лохматой, которая еще и курит? Почему никому нет до этого дела? Я смотрела, как компания друзей неслась сквозь толпу, а Сэнди нигде не было. Я была раздавлена. Именно поэтому на протяжении многих лет я ненавидела фильм «Бриолин».
Прошли годы, прежде чем я поняла, что это были две стороны одного человека. В том моем возрасте это казалось невероятным. Между двумя девушками не было ничего общего, как в таком случае мы должны были догадаться, что это один и тот же человек? Как белые зашнурованные кроссовки вдруг превратились в черные каблуки, раздавливающие сигаретные окурки? Теперь защита собиралась создать нового человека, и девушка, которую адвокат намеревался показать присяжным, была мне совсем не знакома.
Все снова сидели на своих местах, будто никуда и не расходились. Перед перекрестным допросом Майерс подвела меня к большому белому листу бумаги, висевшему прямо за мной. На мне была голубая блузка, в руке я держала красный маркер. Мне хотелось рисовать, хотелось, чтобы присяжные угадывали то, что я нарисую — предметы, животных. Хотелось, чтобы они увидели настоящую меня, прежде чем снова встретятся с Эмили.
На листе была временная шкала всех событий того вечера с зелеными и синими отметками — показаниями тех, кто выступал до меня. Майерс попросила вписать время, когда я попыталась позвонить Джулии и Тиффани. Я боялась поворачиваться спиной к собравшимся, попятилась, упершись спиной в белый лист, и неуклюже развернула руку, чтобы отметить время, которое помнила из журнала звонков на своем телефоне. Мои красные цифры получились корявыми, нелепо втиснувшимися между другими. Больше вопросов у представителя окружного прокурора не было, я вернулась на свое место.