В пекарне, дожидаясь Тиффани, прячась от дождя и коротая время за абрикосовыми хоменташами[48], я встретила Афину. Около пяти вечера мы вернулись в суд — сестра должна была появиться с минуты на минуту. Какая-то журналистка одиноко стояла на улице. Прессе запрещено было говорить со мной, но она пристально следила за нами. То, как она изогнула руку с телефоном, напрягало меня — было похоже, что она фотографирует. Это нервировало. Мы вошли внутрь и прошли через охрану как раз в тот момент, когда двери лифта открылись и из них появился Брок. Он шел, засунув руки в карманы, а за ним тянулась вся его семья и адвокат. Я думала, они остановятся, отступят, боясь нарушить незримую границу, которую им запрещалось пересекать. Но они только бросили на меня мимолетный взгляд и пошли дальше. У меня даже не было времени отойти, я так и стояла там, спиной к ним, а они шли мимо, будто я была никем. Посмотрев на себя их глазами, я сжалась до микроскопического размера. Я была всего лишь еще одной жертвой, грязным пятном на их жизни. Вдруг откуда ни возьмись появилась мой адвокат и сказала, что Тиффани уже ждет нас в машине.
Мы сидели в припаркованном автомобиле с запотевшими стеклами. Сестра сказала, что поедем, когда дождь немного успокоится. Но я понимала: ей просто нужно было посидеть некоторое время, отстранившись от всего. Я узнала, что ей не хватило времени и нужно будет продолжить завтра утром. Мне хотелось спросить ее, как все прошло, хотелось, чтобы она рассказала мне, но я боялась до чертиков, ведь нас могли обвинить в обмене информацией. Даже в запертой машине, укрытые шумом дождя, мы боялись, что за нами следят, боялись сделать что-то не так и всегда избегали разговоров.
В тот вечер, чтобы отвлечься, мы смотрели фильм с Томом Хэнксом. У Тиффани зазвонил телефон, прервав тишину. Звонила представитель окружного прокурора. Сестра вышла в коридор, а когда вернулась, глаза у нее были на мокром месте. Она опустилась на диван и уставилась в экран.
— Я все испортила, — сказала Тиффани.
— Не может быть, — ответила я.
— Да, — подтвердила она.
Слова утешения были бесполезны, сестра убеждала, что я ничего не понимаю, поскольку не была там. Меня разрывало от злости из-за того, что я понятия не имела, что там происходило. Как я узнала позже, сестра показала, что думала, я буду в порядке, когда ненадолго оставляла меня в тот вечер. Защитник подхватил это, заявив: у Брока, когда он нашел меня, тоже были все основания полагать, что я «в порядке». Если им удастся доказать, что Брок искренне полагал, будто я была в нормальном состоянии и дала свое согласие, то у них были все шансы выйти из этого дела победителями.
— То есть я имела в виду, что с тобой все будет в порядке, — оправдывалась Тиффани.
Я знала, что она «имела в виду»: она просто не предполагала, что ее старшую сестру изнасилуют. Позвонила Алале и сказала: ей нужно будет прояснить все и держаться своей версии, потому что завтра защита пригвоздит ее этим.
Я была готова схватить ключи и выбежать из дома. Мне хотелось подъехать к дому адвоката защиты, вбежать по устланной ковром лестнице, растолкать его, чтобы он проснулся в своей дурацкой пижаме, причем очки его обязательно будут лежать на прикроватном столике. Я сдернула бы с него стеганое одеяло, обнажив белые волосатые ноги. И спросила бы, знает ли он, как достал мою маленькую сестренку. Неужели нельзя было сделать все прилично, оставив это между мной и Броком? Посмотреть все улики на проекторе, на мой уровень алкоголя в крови, на голосовое сообщение. Что еще ему надо? «Хочешь уничтожить мою сестренку? Тогда я уничтожу тебя. С чего это вдруг именно мы стали во всем виноватыми?»
Сидя там, видя ее, разбитую, отчаянно пытавшуюся справиться со всем навалившимся, я наконец осознала. Адвокат защиты понял, что мы таим внутри себя некую неловкость, он знал про несмолкающий голос, нашептывающий нам о нашей неправоте: «А не ты ли ушла, решив, что она в порядке?» Он откопал это уязвимое место, подцепил его на крючок и тянул до тех пор, пока наше чувство вины не стало всепоглощающим. Пока мы не захлебнулись в этой вине, пока не ослепли от боли — ослепли до такой степени, что уже не могли ничего разглядеть.
Это происходило с ней, это происходило со мной, нам обеим скармливали извращенную реальность, наши слова выворачивали наизнанку, пока мы не начинали сомневаться в себе, чувствовать себя опороченными, пока не списывали себя в тираж как людей сломленных и потому никчемных. Запутавшиеся, вечно оправдывающиеся, неуверенные: а есть ли у нас вообще право открывать рот? — мы буквально бились головой о стену. Я разгадала секрет его игры. Это была не битва за справедливость, а проверка на выживаемость. Адвокат защиты ошибся в одном: он открыл охоту не на того человека. Ради своей сестры я могла пойти и на край света. Знаете, если это касалось бы только меня, если нападали бы только на меня, возможно, я отступила бы и, не веря в собственные силы, отползла бы на указанное мне место. Но Тиффани… Защитника интересовало, какой смысл я вкладывала, когда говорила, что чувствовала себя скорее матерью Тиффи, чем сестрой. Мне хотелось ему ответить: «Не знаю. Это вы мне скажите, что происходит, когда кто-то встает между медведицей и ее детенышем? Приходилось ли слышать о растерзанных телах и разодранных подчистую лицах?»
Я взяла так тщательно записанные мной наставления и слова поддержки, закинула их в шкаф и придумала для себя новую мантру: «К чертям жареный рис!». К чертям — что я пила, как я пила, когда и с кем я пила. К чертям — танцевала ли я на столе или на стуле. Вы хотите правду, одну правду и ничего кроме правды? Ответ, который вам нужен, все время сидел на своем стуле, опустив плечи и понурив голову. Вы хотите знать, почему всей моей семье, черт возьми, было больно? Почему я потеряла работу? Почему у меня на банковском счете была всего четырехзначная цифра? Почему моя сестра пропускала лекции? А все потому, что однажды прохладным январским вечером я пошла на вечеринку, и там был парень, которому захотелось кого-то трахнуть, и ему было все равно: с согласия или нет, трезвую или пьяную вусмерть. Он так решил, он вознамерился кого-то трахнуть — и этим кем-то оказалась я.
Это не делало меня неполноценной. Это не делало меня нерукопожатной. Но это сделало меня обозленной. Я действительно рассвирепела. Благодаря сестре я прозрела. Боль — когда подступает вплотную — все проясняет. Теперь я знала, чего добивался адвокат защиты, и не могла позволить этому случиться. Он думал, что может сломить нас, но с того дня я решила бороться. И выстраивать свою защиту.
Глава 8
Суд продолжался всю неделю, однако в зал меня не допускали. Я жила в своей параллельной вселенной: целыми днями бесцельно слонялась, а по ночам читала местные новости. Во вторник Тиффани закончила давать показания, и я спросила у представителя окружного прокурора, кто следующий. «Специалист по внезапной потере памяти», — ответила она. Я выдержала небольшую паузу, надеясь услышать, что она пошутила. Мне хотелось сказать, что я и есть настоящий эксперт по провалам в памяти. За свою экспертизу доктор Фромм получила от стороны ответчика десять тысяч долларов. Она заявила, что даже при потере памяти я была бы в состоянии желать близости и дать на нее согласие.
В среду показания давал Брок. Я шнуровала кроссовки и представляла, как он будет вытаскивать на обозрение зала специально подогнанную для этого случая версию меня. Достанет, как достают пыльный манекен из коробки. Заставит манекен вертеть бедрами в странном танце, растянет манекену в улыбку губы, скормит публике слова, сочиненные его защитником, и приправит все зрелище поцелуями. Меня вдруг затошнило, я почти задыхалась. Он будет стоять в том тесном зале, держа в руках мое тело. Я вышла на пробежку и по узким тропинкам, мимо холмов, где паслись толстобрюхие лошади, убегала как можно дальше от всего этого.
Новости появились в тот же вечер — статья высветилась на экране ярким прямоугольником. Зажмурив глаза, я размышляла, стоит ли читать то, что он сказал. В итоге решила быстро прокрутить, но зависла на новом слове — очень маленьком да. Подсчитала, сколько раз, по его мнению, произнесла его: да — на потанцевать с ним; да — на пойти с ним в его общежитие; да — чтобы он сделал это пальцами.
На одной из лекций по мастерству экранизации наш преподаватель мистер Эрнандес разбирал сцену из «Челюстей»[49], когда главный герой Мартин перед отплытием прощается со своей женой Эллен. Эллен боится, что он не вернется, но вместо банального береги себя, я люблю тебя говорит: «Я положила запасные очки в черный носок; а еще капли для носа, цинковую мазь, бальзам для губ…» И в ответ, вместо банального не волнуйся, я вернусь, Мартин отвечает: «Не разжигай в кабинете камин, я не починил вытяжку». Она кивает и спрашивает: «Что сказать детям?» — он говорит: «Что я на рыбалке».
Любовь сквозит в каждом слове. Она — в черных носках, в которые жена положила мужу лишнюю пару очков; в его обещании починить дымоход, когда вернется; в стремлении оградить детей; во внимательности обоих к мельчайшим деталям жизни другого; в стремлении успокоить друг друга перед лицом грядущих событий. Самое главное подразумевается, но ни разу не проговаривается открыто. Это и есть пример подлинного диалога.
А вот показания Брока.
Брок. Я спросил, хочет ли она, чтобы я удовлетворил ее пальцами.
Представитель окружного прокурора. И что она ответила вам?
Брок.Да.
Представитель окружного прокурора. Что именно она сказала?
Брок. Она так и сказала: «Да».
Еще он признался, что пытался поцеловать Тиффани.
Представитель окружного прокурора. Она что-то сказала вам на это?