Я с трудом не захлопала в ладоши, когда она закончила.
Едва Алале вернулась на свое место, как тут же поднялся адвокат защиты. На миг закралось сомнение: не улизнуть ли. Меня так переполняло впечатление от услышанного, что хотелось все завершить на этой высокой ноте. Но в зале зазвучало: «Леди и джентльмены…» — слишком поздно, не успела. Защитник начал с того, что попросил присяжных признать Брока невиновным.
Позвольте объяснить почему. «Когда я ушла из “Каппа Альфа”, Шанель была в порядке, так что я спокойно оставила ее одну», — кто сказал это? Тиффани, ее сестра. А кто из всех выступавших в суде знает ее лучше, чем Тиффани? Никто. Тиффани знает о ней всё… И именно так она описала состояние своей сестры, которую знает всю жизнь.
Я уже приподнялась, чтобы выйти, но вдруг поняла: независимо от того, уйду я или останусь, он все равно будет говорить. Именно поэтому я приготовилась ко всему, даже не заметив, как сжала в ладонях мамину руку. Она наклонилась ко мне и прошептала в ухо: «Не слушай его». Ее слова успокоили меня.
Мы знаем от самого Брока Тёрнера — и тесты ДНК это подтверждают, — что в ее влагалище он проник пальцами.
Непроизвольно я плотно сдвинула колени.
Из чего логически следует, что он не просто засунул их туда и держал какое-то время. Он вводил и выводил их. Это полностью совпадает с показаниями медсестры из SART. Так что ничего нового тут не обнаружилось.
Алале вывела нас к свету, а теперь он со своей извращенной логикой снова всех тащил во тьму. «Злобный крохотный старикашка», — прошептала мать.
Объясняя непоследовательность показаний Брока, адвокат защиты заявил:
Людям свойственно не помнить деталей происходящего, особенно если все случилось так быстро и имело сильную эмоциональную окраску.
Вот как! Броку было позволено легкое помутнение сознания. Жертвы часто путаются в фактах из-за провалов в памяти, вызванных травмирующими событиями или действием алкоголя. Однако противоречия в показаниях Брока были вызваны лишь тем, что он предоставил следствию одну версию — до того, как нанял адвоката, а на суде изложил другую — после того, как нанял адвоката. Когда Брок сразу после ареста отвечал на вопросы детектива, он не упомянул о нашем предполагаемом диалоге вовсе не по причине забывчивости. Это случилось потому, что тогда у него не было адвоката, который выстроил бы для него правильный сценарий и помог бы своему подзащитному выбраться сухим из воды.
Аргументы адвоката защиты были слабыми и несостоятельными. По его словам, мой голос в звуковом сообщении Лукасу звучал невнятно, потому что у меня такая манера говорить со своим парнем. Защитник утверждал, что Лукас прекрасно понял смысл фразы «я тебя отблагодарю»…
…Я полагаю, это дает нам четкое представление, о чем той ночью думала Шанель ровно в двенадцать часов восемнадцать минут… Она повторила фразу дважды и произносила ее с определенной целью.
Да, он проник пальцами в ее влагалище… При этом Шанель пребывала в сознании и была согласна. По тому, что видел и слышал мой подзащитный, никак нельзя предположить, что в тот момент она была не в состоянии дать свое согласие.
Он стоял с блокнотом, словно нерадивый студент, читающий доклад по домашним записям.
Я прошу вас снять с него то бремя, которое он несет на своих плечах уже четырнадцать месяцев…
Автоматически я посмотрела на плечи Брока.
Раньше он вгонял меня в дрожь, этот адвокат защиты, а теперь сам лишился сна на несколько месяцев. Он стоял передо мной с суровым сморщенным лицом и произносил свой неубедительный монолог. Неужели нечто подобное можно преподносить как заключительную речь — итог годового расследования известного адвоката? Если хочешь драться со мной — дерись. Но что происходит?
Все эти вызванные судом люди, выдержавшие четырнадцать месяцев ожидания, прошедшие через дачу показаний и перекрестные допросы. Весь причиненный им ущерб, все потраченные ими силы — ради чего? Неужели все делалось впустую? Неужели ради этой заключительной фигни, ради этой бездарной возни вокруг «ее влагалища» или чего-то подобного? Когда выступала помощник прокурора, на ней было сосредоточено все внимание зала, присутствующие ловили каждое ее движение, каждый жест. Она убежденно и ярко произнесла свою речь, которая была пронизана настоящей страстью. Ее продиктованные разумом и правдой слова легли на душу каждому. Я чувствовала, как что-то меняется во время ее речи, будто раздвигаются стены судебного зала. Она разила без ненависти, ясно давая понять, что мы не преследуем его, что мы выступаем против совершенного им и наша цель — привлечь его к ответственности.
Когда адвокат защиты закончил свою речь, слова его не осели в душах, они так и повисли, невесомые, в воздухе, потому что не стоили ровным счетом ничего. В зале воцарился полный штиль, и все мы спустили паруса в нависшей над нами духоте. Меня поразило, что он проглатывал окончания слов, как будто сомневался в собственных аргументах, зная, что те не имеют под собой прочного основания.
Когда для ответного слова поднялась помощник окружного прокурора, я представила ринг и едва держащегося на ногах адвоката с выбитыми зубами. Ей оставалось нанести последний удар, и гонг возвестит о победе.
Я не собираюсь оспаривать все сказанное, потому что, откровенно говоря, не считаю некоторые аргументы достойными внимания… и слова Тиффани о том, что Шанель в порядке, — слова, на которые опирается защита, — никак не оправдывают обвиняемого…
Прежде чем вводить свои пальцы девушке во влагалище, ему следовало бы убедиться, что девушка сама согласна на это, а не ссылаться на ее сестру, которая якобы считала, что «все в порядке».
Алале снова переключила всеобщее внимание на Брока, как и должно было быть. Она особо подчеркнула, что для завершения начатого изнасилования ему оставалось лишь расстегнуть ширинку. Я никогда об этом не думала. О том, что между его эрекцией и моими раздвинутыми ногами находились лишь маленькие золотые зубцы молнии.
Ни одна женщина — ни одна — не пожелает обнаружить грязь и мелкий мусор у себя между ног буквально через пять минут после знакомства с парнем. Никто. Не только Шанель. Ни одна женщина. Ни она, ни я, никто из присутствующих в этом зале.
Казалось, что Алале бросала в лицо аудитории не эти резкие слова, а швыряла в зал мои туфли, предлагая каждому примерить их — побывать в моей шкуре.
Мы здесь не обсуждаем, плохой вы человек или хороший, но нас интересует то, что вы сделали той ночью, — и это совершенно неприемлемо, недопустимо и противозаконно. Давайте отставим в сторону витиеватые термины и непогрешимые формальности — и правда предстанет такой, какая она есть. Никому и ни при каких обстоятельствах непозволительно причинять вред другому. Из этого правила нет исключений — никаких сносок мелким шрифтом.
Я прошу вас не забывать, что есть пострадавшая, на которую напали. И когда вы это поймете, то вы поймете, что в данном деле может быть только одно верное решение — признать его виновным по всем пунктам. <…> Тот груз, который он на протяжении всего процесса, по словам защиты, нес на своих плечах, — это бремя вины.
Я снова взглянула на плечи Брока. Но что я могла там увидеть?
Алале нашла нас и сказала, чтобы мы расходились по домам и ждали вердикта. Она объяснила, что присяжные будут собираться каждый день и решать вопрос о виновности или невиновности с девяти утра до пяти вечера; причем на вынесение решения может потребоваться от пары дней до нескольких недель. Алале пообещала, что сразу даст знать, как только присяжные примут вердикт, и тогда у меня будет пятнадцать минут, чтобы приехать в суд. Это означало, что я всегда должна быть при телефоне и не могу уезжать дальше, чем на несколько километров от здания суда.
Во вторник утром я составила список всех, кого хотела бы оповестить о решении, как только сама его узнаю. Я надела черные туфли на плоской подошве и аккуратно, чтобы не помять, влезла в блузку. Я наносила дезодорант каждый час. Закручивала волосы в тугую шишку, а потом смотрела, как они постепенно распадаются на локоны. Днем мать учила меня готовить мое любимое блюдо из креветок. Вместе мы очистили их, нарезали чеснок, перец чили. Когда водянисто-серые полумесяцы погрузились в горячее масло, оно зашипело и брызнуло мне на блузку. Я поспешно застирала пятна. Ведь в любую минуту мне могли позвонить из суда.
Просматривая в интернете нашу местную газету Mercury News, заметила имя Шанель. То было мое имя — Шанель Доу. Меня затрясло. Мое прикрытие лопнуло, и я приготовилась к шквалу сообщений и звонков. Эта журналистка сидела со мной в одном зале. Как же легко, как беспечно она сдала меня. Представитель окружного прокурора уже заделала небольшую утечку, но всего ей было не исправить. Я никому не доверяла и не могла избавиться от всепоглощающего чувства вторжения в мою жизнь. Бабушка Энн рассказала, что в суде журналистка наклонилась к ней и шепотом спросила, кем она мне приходится. Бабуля заткнула ее одним движением руки. Я позвонила узнать, как она. Бабушка Энн была туговата на ухо и, скорее всего, пропустила половину из того, что говорилось в зале суда (и слава богу). Но она приучила себя внимательно относиться к языку тела своего собеседника и поэтому, поверив помощнику прокурора, от которой исходила уверенность, чувствовала себя вполне бодро. Бабушка посоветовала мне принять теплый душ и надеть пижаму. «Я держу за тебя скрещенными все пальцы на руках и ногах», — сказала она.
Солнце зашло, но от Алале мне не пришло ни слова. Я стянула туфли и завернулась в одеяло. Все хорошо. Им просто нужно чуть больше времени. Но в груди так щемило, что трудно было дышать. Разве они не слышали, что она им говорила?
Я знала, что уснуть не удастся, поэтому просто легла под одеяло и включила «Мистера Роджерса»