Я думала, что буду рассматривать грустное лицо адвоката защиты, обязательно посмотрю в сторону Брока, стоящего с опущенной головой, думала, буду источать радость и наслаждаться триумфом. Но ничего из этого даже не приходит в голову. Я просто гляжу на присяжных, и все остальное словно растворяется.
Это как оглядываться с воды на песчаный берег, осознавая, как далеко тебя отнесло течением. Как далеко я сама позволила себе уплыть? Кто больше всех жаждал услышать ответ да? Я вспомнила Эмили, вспомнила, как она стояла под душем тем утром и силилась выпрямиться, окутанная паром. Со временем я превратилась в голос внутри нее, который твердил, что она недостойна, что ей нужно научиться смотреть правде в глаза. Я говорила, что она заслужила все это, даже ставила под сомнение ее природные склонности. Как же отчаянно я хотела от нее избавиться. Я совершенно не думала о ней и ее жизни.
Мне вновь становится грустно. Закрыв глаза, вдыхаю влажный воздух. Внутри что-то вздрагивает. Я отключаюсь — все это слишком. Виновато склоняю голову. Я ведь не сумасшедшая? Как немыслимо долго я верила, что мне обязательно нужно разрешение, чтобы вернуться к прежней жизни. Как же я ждала этого позволения. В ту минуту я пообещала себе никогда больше не сомневаться в том, что заслуживаю большего. Мой ответ всегда будет утвердительным — да, и еще раз да.
Тема переменилась. Теперь судья назначает дату вынесения приговора. Дату, когда он решит, какой срок будет отбывать Брок. Он показывает на календарь на стене: «Вынесение приговоров происходит по четвергам». Я смотрю на маленький ряд пустых квадратиков, некоторые закрашены желтым. Но мне нет до них особого дела. Приговор — это уже что-то второстепенное.
Представитель окружного прокурора настаивает, чтобы Брок оставался под стражей. Но наручники на него не надевают. Адвокат защиты уверяет, что Броку необязательно находиться в заключении. Он на два месяца полетит вместе с семьей домой и пробудет там до вынесения приговора в июне. Всех отпускают.
Я делаю шаг вперед, спеша покинуть зал. Я всего в полуметре от сплетенных рук его семьи. От них исходит жар, угрожающий спалить от горя все вокруг. Кто-то смотрит на меня, как на врага, заплаканными глазами. Я не менее упрямо отвечаю им таким же изможденным взглядом: «Вы вините не того человека».
Бабушка и Афина подхватывают меня за локти и буквально выносят из зала. Мы выходим в коридор праздничной процессией, за нами толпятся журналисты с большими сумками и маленькими диктофонами. Я наклоняюсь, втягивая шею в плечи, и семеню вперед, боясь, что если мы остановимся, то толпа сзади сметет нас. Мне нужно попасть в кабинет помощника окружного прокурора, чтобы спастись от людей.
Я протискиваюсь в дверь, все вокруг толпятся, растекаясь по углам маленькой комнаты. Помню первый день, как попала сюда, когда мать массировала мне руки, а я робко отвечала на вопросы. Теперь Алале спешит мне навстречу, раскрыв объятия. Наконец я кладу голову ей на плечо, мы стоим в центре кабинета, обнимаясь и плача.
Маленькой группой мы входим в конференц-зал. Никакого ликования — напротив, мы все слегка потрясены, так как, освободившись наконец от сдерживаемого страха, в полной мере ощутили, насколько были близки к совсем иному финалу. Напоминаю себе: «Ведь я думала, мое тело ничего не значит. Думала, что сама ничего не значу. Но все вышло наоборот», — и почему-то согласно киваю головой, будто слышу эти слова впервые. Алале глядит на меня своими огромными сияющими глазами и тоже кивает. Спроси меня в тот момент о Броке — я, наверное, ответила бы: «Кто это?» Все мысли о нем испарились.
Мистер Росс, чиновник из офиса окружного прокурора, говорит, что гордится нами и той нелегкой работой, что мы все проделали. Говорит, что теперь благодаря нам все изменится к лучшему. Вместе с моим представителем они выходят к камерам и репортерам, которые ждут их, облепив ступени перед входом в здание суда. Напоследок помощник окружного прокурора протягивает мне две открытки с потрепанными краями. Интересно, от кого они? Неужели кто-то знал, как меня отыскать?
Я всех приглашаю к нам домой и говорю, что увидимся там. Помощник шерифа провожает меня до задней двери. Выйдя на улицу, я в последний раз оборачиваюсь и вижу в окне лица охранников, застывшие в немом вопросе. Я делаю большой палец вверх, и они расплываются в улыбках, машут мне, хлопают и поднимают кулаки. Я скрываюсь на парковке, протискиваясь между машин. Нужно позвонить Тиффани.
Мой звонок застает ее по дороге на семинар, который она читает первокурсникам. «Мы сделали это, — говорю я. — По всем трем пунктам». Она отвечает как-то невнятно — никто из нас не знает, что говорить. Впервые за долгое время мне радостно, потому что наконец я могу сообщить сестре хорошие новости. Меня отпускает. Позже Тиффани рассказала, что, стоя тогда перед аудиторией, начала всхлипывать. Всхлипы перешли в смех, и студенты, не зная, как реагировать, тоже засмеялись. Она объяснила: «Просто сегодня очень хороший день. Но все равно прошу прощения».
Я звоню Лукасу и слышу, как он кричит срывающимся голосом. Я еду домой по хорошо знакомым улицам и чувствую себя совершенно новым человеком. Будто с меня соскребли корку и теперь я вся сияю. Вот парковка, которая была завалена тыквами. Ручей, где я ловила водяных клопов. Taco Bell[53], куда мы ходили после школьных дискотек. Я вернулась, и мое прошлое гордо шагает следом за мной. Я подарила себе и своему прошлому счастливый финал. Ну вот, наконец я дома.
Бабушка, мама и Афина у нас во дворе — я вижу их через кухонное окно и выхожу, чтобы утонуть в их объятиях и поцелуях. Бабушка наливает стакан холодного виноградного сока, разламывает плитку темного шоколада. Я набиваю им рот и жду, пока он растает, растечется по зубам. Запиваю соком. Снова чувствую себя живой. Нежные мамины руки гладят меня по волосам, мягко массируют шею.
Бабушка признается, что готовила речь на случай, если все выйдет не так, как мы рассчитывали, и я понимаю, что при плохом исходе меня все поддержали бы. Афина говорит, как она благодарна, что я позволила ей присутствовать в суде. Для нее это важно — словно восторжествовала справедливость и по отношению к ней. Папа звонит с работы: «Милая, как ты? Ты сделала это. Мама рядом? Вы в порядке? Что Тиффи сказала?»
Вечер окрашивает кухню в лавандовый цвет и растекается по всему дому. Я покупаю билеты на первый рейс в Филадельфию завтра утром — мне не терпится снова стать Шанель. Я запихиваю всю пропитанную потом одежду, в которой появлялась в суде, в корзину и начинаю паковать чемодан. Родители заглядывают в комнату: «Уверена, что хочешь лететь утром? Мы клубнику собрали. Можешь оставаться столько, сколько хочешь. Возьми в самолет теплую кофту».
Я записываю имена всех, с кем познакомилась за время этого дела. Тех, кто вошел в мою жизнь и помог, ничего не требуя взамен. Не знаю, как мне отблагодарить их — разве что прожить счастливо ту жизнь, которую они мне подарили. Я беру блокнот и рисую в нем двенадцать маленьких лиц, по памяти. Тех, кто согласился давать показания. И тут вспоминаю про лежащие в сумочке открытки.
Первая — из Вашингтона, с обезьянкой и надписью: «Держись!». Вторая — светло-голубого цвета, из Огайо, штата, которого я теперь подсознательно опасаюсь. Это письмо от женщины по имени Надя. На черно-белой открытке изображена маленькая девочка в пальто с цветочным узором, в носках с рюшами, торчащими из кроссовок. Она держит в руках покрытый мхом камень, раза в три больше ее самой. Внутри открытки неровным почерком синими буквами написано:
Так много людей читали о тебе.
Когда увидел эту открытку в магазине, сразу захотел купить ее для тебя, потому что ты так похожа на эту маленькую девочку — такая же сильная.
Я шлю эту открытку, чтобы ты знала: ты не одинока.
Не могу даже представить тот ад, через который ты вынуждена проходить.
Мы все преклоняемся перед твоей смелостью, стойкостью и крутостью.
Просто знай, тебя поддерживают все солдаты армии.
Эти ты, тебе, тебя — как сказочно они звучали. Целый год я буквально прорывалась сквозь кучи комментариев в Сети в поисках легкого намека на поддержку. Я ковырялась в мнениях, высказываемых местными газетами, надеясь найти хоть кого-то, кто заступился бы за меня. Я запиралась в машине и рыдала в трубку операторам горячих линий, убежденная, что окончательно свихнулась. Целый год одиночество следовало за мной по пятам, поджидало в лестничных пролетах на работе, на улицах Филадельфии, на отделанном деревом месте свидетеля, с которого я глядела в почти пустой зал.
Оказывается, все это время чьи-то глаза следили за мной, чьи-то души болели за меня. Эти люди наблюдали за мной из своих спален, машин, лестничных пролетов, квартир. Каждый из них, как и я, окуклился в собственной боли, собственном страхе, собственной анонимности. Вокруг меня были такие же выжившие, и я почувствовала себя частью чего-то большого. Они никогда не смотрели на меня как на второстепенного персонажа, как на безмолвное тело. Я была для них лидером, сражающимся на передовой, лидером, которого поддерживала целая армия пехотинцев. Все эти люди ждали справедливости. Мою победу мы будем отмечать тихо, каждый у себя дома, в своем городе, в своем штате — в тех местах, где я даже никогда не была.
Долгое время я представляла себя идущей по высохшей безлюдной равнине. Две открытки стали для меня глотком воды. Тем глотком, который открыл, что под сухой, растрескавшейся землей скрываются чистые источники, бурные реки, огромные океаны. Тем глотком, благодаря которому я осознала, что это только начало. Я не одинока. Они нашли меня.
Глава 9
Я так торопилась на прием к своему психотерапевту, что почти бежала по людным тротуарам, мимо iHop[54], через вращающиеся двери, — хотелось как можно скорее рассказать о своей полной победе. Кажется, я заслужила награду за свое душевное состояние. Каких-то семь месяцев назад — на диване в кабинете психотерапевта — меня буквально парализовало от одной мысли о возможности суда. Теперь ей больше не придется готовить меня к очередному судебному заседанию, теперь мы сможем стать просто знакомыми, которые всегда найдут о чем поболтать друг с другом. Как друзья по чату, как одноклассники в последний день перед летними каникулами.