Меня очень удивил этот звонок. Я привыкла быть безмолвной, привыкла, что мало кто интересуется моим мнением. За каждое преступление, по моему разумению, предусмотрено определенное минимальное наказание. Таким образом сейчас мне любезно позволялось внести свою скромную лепту. Мои слова, как я рассчитывала, действительно будут иметь вес — словно я бросала в фонтан монетки, загадывая желание.
Я позвонила инспектору и сказала, что пишу заявление о воздействии на жертву, но она начала задавать вопросы. Я ответила, что мне пришлось нелегко и тяжелее всего было видеть, как страдает моя семья. Но вопросы сыпались настолько густо, что мне пришлось закрыть глаза и сжать голову руками, чтобы хоть как-то сосредоточиться. Я сказала, что пережила стрельбу в своем университетском городке, что человек, устроивший ее, был обозлен из-за отсутствия понимания и помощи. Сказала, что не желала бы Броку вот так слететь с катушек; что боюсь, как бы он не начал мстить другим женщинам; что хотелось бы быть уверенной в его психологической реабилитации, пока он будет находиться в тюрьме.
— То есть вы не настаиваете, чтобы он сидел больше года? — спросила она.
Я несколько растерялась, поскольку ничего подобного не говорила. Инспектор сказала, что я упомянула окружную тюрьму, а там заключение подразумевает не более года лишения свободы.
— Тогда как в обычной тюрьме максимального срока не предусмотрено, — уточнила она.
— Вот как, — протянула я, — а в обычной тюрьме заключенные могут посещать психотерапевта?
Удивительно, почему никто заранее мне не объяснил этого. Больше всего мне хотелось, чтобы Брок признался в содеянном.
— Вы с ним уже говорили? — спросила я инспектора.
— Нет. Но на следующей неделе я с ним встречусь.
Пришлось объяснить, насколько трудно отвечать на ее вопросы, пока я не знаю, что скажет ей Брок.
— Я поняла, что конкретно вы от него ожидаете, — заверила она меня.
Разговор получился коротким. Я объяснила инспектору, что сейчас работаю над заявлением и мне удобнее было бы прислать ей законченный текст по почте, когда он будет готов. Но инспектор ответила, что успела записать кое-какие мои ответы и ее вполне устраивает мое устное сообщение, таким образом читать заявление ей необязательно.
— Ты молодец, — бросила она.
На этом мы закончили разговор.
Меня не покидало ощущение тревоги. Лучше бы при нашем разговоре присутствовал кто-то третий. Обозвав себя параноиком, я решила, что инспектор сумеет обо всем позаботиться.
Через несколько дней мне позвонила помощник окружного прокурора.
— Можешь мне сказать, о чем таком ты с ней говорила? — голос ее не предвещал ничего хорошего.
Весь прошедший год я нервничала из-за того, что могла все испортить, поскольку мало в чем разбиралась. Мне ничего не стоило при даче показаний перепутать время событий, прийти в суд в чем-то неподходящем, ляпнуть что-то неподобающее. Помощник окружного прокурора объяснила, что женщина, звонившая мне из уголовно-исполнительной инспекции, оказывается, высказала предположение, что Броку не место в тюрьме, и рекомендовала вынести ему мягкий приговор, сославшись при этом на наш разговор: мол, я главным образом обеспокоена вопросом его реабилитации, а заключение как таковое меня не волнует. Какая ирония! Мне наконец-то разрешили обрести свой голос, но воспользовалась я им совсем не так, как хотела. «Есть законы. Разве возможно, чтобы из-за меня одной так круто все поменялось в один момент?» — недоумевала я.
Я сказала, что снова позвоню в уголовно-исполнительную инспекцию и все исправлю, но, по словам помощника окружного прокурора, было слишком поздно — отчет уже подан. Она отправила мне на почту заявление Брока и текст инспектора, чтобы в своем заявлении я смогла на них отреагировать. В полном отчаянии я открыла ее отчет.
Инспектор отвела моему мнению всего один абзац. Да, она использовала мои слова, но, перекроив их смысл, выстраивала из них собственные предложения типа такого:
Жертве просто хочется, чтобы ему стало лучше.
В ее отчете я выглядела каким-то образцом смирения и всепрощения, а всю мою боль она аккуратно закатала в асфальт.
Жертва не испытывает от этого никакой радости.
«Не испытываю никакой радости» — вот к чему были сведены мои страдания. Из всего этого инспектор умудрилась сделать свой вывод:
Броку совершенно не обязательно находиться за решеткой.
Эта женщина, не принимавшая никакого участия в битве, появилась в самом конце и собиралась украсть нашу победу. Карабкаясь долгие месяцы, я выбиралась из глубокой ямы и вот наконец нащупала ее край. Теперь твердая земля под моими пальцами расползлась грязью, и я снова начала соскальзывать вниз.
Инспектор отметила, какое сильное впечатление на нее произвело мое благородство:
Я была поражена способностью жертвы настолько беспристрастно усвоить тяжесть ситуации и последствия поведения обвиняемого.
Какое слово найдено — усвоить. Она явно что-то перепутала, приняв мою выдержку за отменное пищеварение. Возможно, инспектор ожидала столкнуться с истеричной жертвой насилия, язвительной или слезливой. Конечно, она ведь не могла увидеть, как окаменело мое лицо, не могла знать, что после ее звонка Лукас нашел меня на диване, лежавшую без сил, совершенно онемевшую от нахлынувших воспоминаний.
Высказывая свое мнение, я, совершенно по-женски, старалась быть предельно сдержанной и не демонстрировать собственных интересов. Я подавила в себе взбешенную жертву. Но раз мое самообладание привело к такому результату, меня теперь не отпускало сомнение, не была ли я чересчур любезной, не перегнула ли палку, сдерживая себя. Инспектор, не сомневаясь, пришла к выводу, что совершенное Броком не имело для меня больших последствий, а мои слова об обязательном посещении им занятий психотерапией были восприняты как проявление сострадания, заботы и благородного отпущения грехов. Однако я имела в виду совсем другое. Я говорила, что необходимо обратить внимание на его душевное состояние, потому что, как подсказывает мой опыт, удрученный, одинокий и отверженный мужчина становится для нас, женщин, смертельной угрозой.
Со всем почтением рекомендовано назначить умеренное наказание с отбыванием в окружной тюрьме, с последующим условным освобождением и обязательной психотерапией для лиц, совершивших половые преступления.
Это пришибло меня. Рекомендация умеренного наказания означала, что его преступление не квалифицировалось как тяжкое, как вопиющее — а так себе, вполне терпимое. Окончательно добил меня следующий вывод:
Это дело, если сравнивать его с другими аналогичными преступлениями, можно расценивать как не столь серьезное из-за состояния алкогольного опьянения обвиняемого.
Она опросила Брока и вот что вынесла из беседы с ним:
…Обвиняемый испытывает искреннее раскаяние и сочувствие жертве.
«Интересно, может быть, она предложила смягчить приговор, потому что Брок наконец признал свою ответственность?» — с этой мыслью я открыла его файл.
Клянусь, я никогда не сделал бы ничего подобного, если [она] сама не захотела бы этого…
Мы были так распалены. Если бы у меня закралось малейшее сомнение, что она без сознания, я немедленно бы остановился…
…Я всегда относился к ней не иначе как к исключительной личности.
…Я совершенно не хотел, чтобы ее мучили во время суда. Это все мой адвокат, это его метод ведения дела.
…Сейчас мне придется пожертвовать всем… вот так, за один вечер, мимолетное веселье может разрушить всю твою жизнь.
Он рассказал, что работал над программой, в рамках которой будет рассказывать о пагубном влиянии чрезмерного употребления алкоголя, распространенного среди студентов в кампусах, а также о сопутствующих этому беспорядочных половых связях.
Дальше я не читала. Не было нужды. Прокрутив до конца, я увидела в конце файла почти сорок писем, подписанных школьными психологами, преподавателями, тренерами из Огайо и его родственниками. Я задержалась на текстах, написанных его бабушкой и дедом.
Брок оказался единственным, кого привлекли к ответственности за действия многих безответственных молодых людей.
Среди присланного Алале была форма, заполненная инспектором, с которой я говорила по телефону. В графе «раса жертвы» она отметила, что я белая. Никогда в жизни я не отмечала себя только белой, так как нельзя забывать, что наполовину я еще и китаянка. Эта маленькая галочка свидетельствовала, как мало времени эта женщина потратила на меня, как стремительно — после единственного телефонного разговора со мной — сделала вывод, что я белая, даже не потрудившись уточнить это.
Я пренебрегла советом представителя окружного прокурора и позвонила инспектору. Я скормлю ей историю про свое влагалище и посмотрю, как она ее усвоит. Пусть попробует на вкус. Я выдерну чеку из гранаты и покажу ей, что такое быть жертвой. Пока в трубке раздавались длинные монотонные гудки, в моей голове стройными рядами выстраивались доводы, но вежливый голос попросил оставить сообщение. Раздался сигнал, потом наступила тишина. Я положила руки на стол, уставилась на стакан с карандашами, на фотографию пляжа на стене. Все вокруг меня дышало спокойствием — не сравнить с бушевавшей во мне яростью, которую некуда было выплеснуть. Я ударила по стакану с карандашами, тоненькие палочки рассыпались по полу. «КИТАЯНКА, — кричала я и колотила по столу кулаками, откидываясь на стуле, — я КИТАЯНКА».
Едва я появилась в гостиной, Лукас вскочил с кресла, обнял меня за плечи и принялся успокаивать разговорами.
— Все нормально, все в полном порядке. Что происходит? — он говорил ровным голосом, пытаясь таким образом меня успокоить.
— Тебе нужно разозлиться. Когда будешь читать это, я хочу, чтобы ты злился, — проговорила я, отталкивая его руку.