Зал был забит совершенно посторонними людьми, из этого я сделала вывод, что мое дело было лишь одним из многих. Моя семья наблюдала, как какому-то мужчине вынесли приговор за вождение в нетрезвом состоянии. Затем поднялась девушка-китаянка в красной блузке с кипой бумаг в руках. Голос ее дрожал, английский явно не был родным. Она говорила о своем бывшем женихе, который избивал ее. Она попросила у судьи разрешения показать фотографии своего лица после избиений. Судья натянуто улыбнулся и ответил: «Ну, почему бы и нет». Девушка вынула несколько больших снимков. Вся нижняя часть ее лица была словно залита кетчупом. По залу прокатилась волна вздохов. Я поняла, что мужчина, стоявший в паре метров от нее, сложив руки за спиной, и был тем, кто сотворил с ней такое. Она сказала, что сейчас на ней та же блузка, что и в тот день. Судья прервал ее, подняв руку, и поинтересовался, долго ли она собиралась говорить. Меня это потрясло. Я даже не представляла, что он может так просто прервать говорящего. Девушка ответила, что почти закончила, и продолжила, стараясь набрать прежний темп на английском. Я смотрела то на нее, то на судью, боясь, что ей не дадут закончить. Я видела листы у нее в руках, мы добрались уже до заключительного абзаца, почти финал. Судья снова перебил ее, напоминая, что пора закругляться. Он уже начал складывать бумаги. Девушка заверила его, что осталась всего пара строк. Она стояла там, в паре метров от своего обидчика, боролась за свою жизнь на чужом языке, в чужой стране, а ей — пусть не в открытую, а только намеком — заявляли, что ее проблемы отнимают слишком много времени. Мужчина, которого она обвиняла в нанесении побоев, повлекших проблемы со здоровьем, просил смягчения приговора. Девушка спросила: «А когда избивают меня, могу ли и я просить о более мягком к себе отношении?»
На какое-то время я забыла, где нахожусь. Мужчину приговорили к семидесяти двум дням пребывания в тюрьме по выходным, чтобы он мог работать в будни. Я понятия не имела о таких «тюрьмах выходного дня». Каждую субботу и воскресенье он должен был проводить за решеткой, а каждый понедельник возвращаться в офис. У меня мороз пробегал по коже, когда я вспоминала фотографии окровавленного лица девушки, а судья только ерзал и подгонял ее.
Кто-то из моих поинтересовался, готова ли я. В панике я посмотрела на свои бумаги. Нет, не готова. Я недостаточно сократила речь, нужно вычеркнуть еще пару абзацев. Где ручка? Меня уже вызывали. Я машинально поднялась и начала боком протискиваться между рядами, задевая колени сидящих и пытаясь сосредоточиться. Помощник окружного прокурора встала рядом со мной. Я попыталась разгладить помятые листы, положив их на бордюр. «Просто читай». Когда я начала, то почувствовала, как дрожит мой голос, дрожит, словно подвесной мост. «Давай, соберись, не для того ты столько преодолела, чтобы оборвать все на первой же странице. И не плачь. Ты уже достаточно наревелась».
Я почувствовала у себя на спине руку помощника окружного прокурора — она поддерживала меня. Нежное прикосновение ее ладони помогало сосредоточиться, словно Алале шептала мне: «Я здесь, я рядом». Вскоре я услышала, как люди начали шмыгать носами и всхлипывать. «Сработало. Они слушают», — подумала я. Ко мне стали возвращаться силы, голос выравнивался. Вдруг я поняла, что говорю довольно громко, а микрофон еще усиливал сказанное. Но я не обращала на это внимания. Я смотрела на судью в упор, постоянно ловя его взгляд, напоминая, что еще не закончила. Теперь точно его лицо врезалось мне в память. Я сверлила глазами затылок адвоката защиты. Он ни разу не повернулся ко мне. Сверлила глазами неподвижное лицо Брока, ту часть его стоического профиля, которую видела. Я буквально впилась в него взглядом. Мне хотелось, чтобы все слышали мой голос, видели, насколько я собранна.
Я закончила, и воцарилась тишина. Я пошла на место — как бы возвращаясь в объятия всех, кто поддерживал меня в зале суда, словно я падала с неба, а они ловили меня. Люди вокруг были ошеломлены. Кто-то рыдал, кто-то вставал мне навстречу и что-то шептал, кто-то касался моей руки, кто-то похлопывал по спине. Я дрожала, и эти прикосновения помогали мне успокоиться. Но только когда я опустилась на кресло между Лукасом и Тиффани, я окончательно пришла в себя. Всё. Я это сделала. Сняла с себя этот груз. Наконец-то.
К моему удивлению, поднялся отец Брока. Я оценила его поступок, предполагая, что он собирается принести извинения от лица сына. Но он, даже не взглянув в мою сторону, направился прямиком к месту для выступлений, поправляя ремень и глядя на судью.
Брок все отдал бы, чтобы повернуть время вспять и изменить то, что произошло той ночью.
Перед нами предстала жизнь Брока. Начальная школа, диктанты каждую неделю, бейсбол, бойскауты. Я нервно моргнула, силясь понять, что происходит. Если жертва говорит, но ее не слушают, ее слова имеют хоть какое-то значение? Мы все узнали, что его сына приняли в университет прежде всего за знания, а не за спортивные успехи. У него было много предложений от тренеров первой лиги. Отец Брока вдруг оборвал речь, пытаясь восстановить дыхание, и судья терпеливо ждал, когда он продолжит. В команде по плаванию Брок был лучшим из первокурсников. Брок получал стипендию пловца, покрывавшую больше половины платы за обучение, — таких в Стэнфорде было всего четыре процента студентов.
В социальном плане Броку было очень непросто вписаться в студенческую среду. Оглядываясь назад, становится совершенно ясно, что он отчаянно старался соответствовать устоявшимся стандартам Стэнфорда — отсюда и алкоголь, и вечеринки. Вся эта культура, насаждаемая богатыми студентами в команде по плаванию, безусловно, сыграла важную роль в событиях семнадцатого января 2015 года. Теперь, думая о том недолгом времени, что Брок провел в Стэнфорде, я, честно говоря, не думаю, что то был лучший вариант для него.
Вот уж никогда не подумала бы, что тоску по дому можно предъявлять в качестве оправдания.
…Жизнь Брока изменилась коренным образом… Никогда ему уже не быть тем беззаботным, открытым, искренним парнем.
Ну просто панихида по Броку.
Я всегда с удовольствием покупал ему хорошо прожаренный на гриле большой бифштекс и его любимые снеки.
Теперь он ест, только чтобы поддерживать свое существование.
Я услышала, как зашевелились мои отец и мать.
Решение суда надломило Брока и во многих отношениях разрушает всю нашу семью.
Отец Брока говорил так, словно судебный вердикт был какой-то заразной болезнью, подкосившей их всех. Что это был за вердикт? Ах, то было признание виновности. Виновности в чем? Ах, в нападении с целью изнасилования. А кто же это все совершил? Да это был Брок. Это ваш сын разрушил вашу семью. Но в этом он никогда не признается.
Это слишком высокая цена за какие-то двадцать минут его двадцатилетней жизни.
Я оцепенела. Мне хотелось, чтобы это скорее закончилось.
Он никогда раньше не привлекался, никогда не проявлял жестокости ни к кому, включая и тот вечер семнадцатого января.
Это уже был удар прямой наводкой — послание, адресованное лично мне. Я смотрела прямо перед собой, и у меня было чувство, что мой взгляд упирается в глухую стену. Я почувствовала, что в зале нарастает напряжение, которое обычно возникает перед дракой. По крайней мере, теперь мне стало понятнее, в каком состоянии пребывал Брок. Все это время — для меня — он будто находился под колпаком, не принимая в расчет решение суда, не вникая в то, что придется нести ответственность.
Затем вышел сам Брок. Никогда раньше я не слышала его голоса. Больше года он был для меня молчаливым персонажем в зале суда. Теперь он стоял, ссутулившись, держа в руках свернутый пополам один-единственный листок. Сквозь свет, падающий на бумагу, можно было увидеть, что там было всего несколько строк. Его заявление выглядело невесомым. Казалось, дунь с того места, где я сидела, и листок вырвется из его рук. Я посмотрела на толстую кипу бумаги у себя на коленях — каждый листок был исписан поправками.
Брок начал медленно, растягивая каждое слово, как будто вытаскивал тяжелые ведра из колодца, — получалось невозмутимо и монотонно.
Я так сожалею о каждой минуте, каждой секунде.
Умом, душой и телом я страдаю от той боли, которую причинил Шанель и Тиффани…
Хотелось заткнуть ему рот, чтобы он никогда не произносил им наши имена. Его речь состояла из десятка предложений: формальных извинений и обещаний «просвещать студентов об опасностях, которые таит в себе алкоголь». На все ушло не больше минуты. Он протащил нас по самому малому кругу. Я не верила своим ушам. Мы прошли такой долгий путь, мы дошли до решения суда, но казалось, что ничего не изменилось.
Судья объявил короткий перерыв. Все изнывали от нетерпения, раздражения и ощущения надвигающейся грозы. «Черт возьми, что это было?» — я была возмущена, но убеждала себя, что все это ничего не значит. Всего лишь последняя отчаянная попытка перед тем, как их вышвырнут за борт. Ведь судья слышал, что сказала я.
Заседание возобновилось. Судья открыл его цитатами из моего заявления. Он сказал, что привел эти фразы, так как они соответствуют вынесенному приговору. Это вселило в меня надежду. Судья говорил тихо, будто мы находились в библиотеке и он боялся кому-то помешать. Не отрываясь от своих бумаг, он пробежался по статьям Уголовного кодекса, и вдруг прозвучали слова шесть месяцев. Я терпеливо ждала, когда он огласит приговор полностью. Но вскоре он начал обосновывать свое решение.
…В подобного рода делах условные сроки запрещены.
«Хорошо», — подумала я.
За исключением необычных случаев…
Вот уж не думала, что мое дело было необычным.
Нужно принимать во внимание тот факт, что подсудимый хотя и по собственной воле, но находился в состоянии алкогольного опьянения. А это не то же самое, что обвиняемый, который в абсолютно трезвом состоянии нападает с намерением совершить изнасилование. Определенно, на подсудимом, который находится в состоянии алкогольного опьянения, лежит куда меньше моральной ответственности.