В начальной школе мы вели читательские дневники. Однажды мы все сидели в классе, и каждый читал свою книгу, а учительница в это время проверяла записи в наших дневниках. Она сидела за последним столом. Я услышала свое имя, повернулась и увидела ее поднятую руку с моим дневником: «Шанель, не бывает сорок второго января!» После тридцать первого января я автоматически поставила тридцать второе, потом тридцать третье — и так до сорок второго. Весь класс залился смехом, а я — краской от стыда. Мир жил по своим законам, о которых я тогда не знала. Что еще я упустила? Теперь судья размахивал моей речью, все так же смеялись, а я сгорала от стыда. В январе тридцать один день, насильникам дают три месяца. Все об этом знают, кроме меня.
«Прошу прощения», — произнесла я и поспешно вышла из зала суда. Мне нужно было взять сумку из «каморки для жертвы». Я прошла по коридору, подергала ручку, но дверь оказалась запертой. Повернувшись в надежде, что кто-то даст мне ключ, я увидела, как все смотрят на меня. Все, кого я любила, смотрели с волнением и надеждой: что дальше? Хуже и быть не могло, ведь мне нечего было им сказать. Что я могла им сказать? Что мне жаль? Что больше у меня ничего не осталось? Что я думала спасти всех, но не смогла? Мои слова ничего теперь не стоили.
Я увидела Джулию, шагающую в нашу сторону. Ее руки то поднимались, то опускались, она плакала и бормотала срывающимся голосом: «Ненавижу, ненавижу». Она выразила то, что все мы, стоя там, чувствовали, но пока не подозревали об этом.
Помощник окружного прокурора принесла ключ. Раньше Алале всегда выглядела сильной и уверенной в себе, раньше она обязательно сказала бы, что мы сделали это, теперь лицо ее было бледным и она молчала.
Мы собрались в конференц-зале. Я слышала гнев в голосе отца, когда он разговаривал с мистером Розеном: «Его отец даже не посмотрел на нее, как он мог даже не взглянуть». Я снова стала невидимкой, снова нуждалась в родительской защите, жалкая и никчемная. Первым заговорил мистер Розен, он отметил, что справилась я отлично, но я-то знала, какой листок он выбрал для своей речи. Его коллега сказал, что это было самое невероятное заявление о воздействии на жертву, которое он слышал за двадцать лет: я высказала все то, что многие жертвы чувствуют, но не могут выразить. Я кивнула, справедливо полагая, что это его дежурная фраза, которую он говорит каждой жертве. Детектив напомнил, что без меня им не удалось бы продвинуться так далеко, и мой адвокат заверила, что это чистая правда. Меня осыпали комплиментами, а я смотрела на них и думала, что слишком хорошо научилась считывать опущенные плечи, протянутые с теплотой руки, осторожную манеру разговаривать. Сочувствие, утешение — в этом я уже не нуждалась.
Я не смогла сразу распознать, что мое дело, втиснутое в виде какой-то цифры в длинный список, было лишь одним из многих. Того мужчину, избивавшего невесту, приговорили к семидесяти двум дням, теперь я понимала, что это означает ровно половину — тридцать шесть дней. Для меня мое дело оставалось самым важным в жизни, но судья рассматривал подобные дела каждый день, и я была одной из многих. Вдруг мне пришло в голову: а чем я вообще занималась этот год, по какому поводу, собственно, страдала. Я не могла вспомнить, почему уволилась с работы, почему жила на Восточном побережье. Я свернула свою речь в тугой квадратик и спрятала в сумку.
Мистер Розен и Алале спросили у меня разрешения опубликовать мое заявление. Я согласилась: «Конечно, если от этого будет прок». Я подумала, что речь идет о каком-то местном форуме или сайте местной газеты. Мишель сказала, что мы не сдадимся, — видимо, это должно было меня успокоить. Я кивнула, но продолжать не собиралась. Мистер Розен с Алале вышли через парадную дверь, где их ждали изголодавшиеся репортеры со своими камерами. Он заявил:
Наказание не соответствует преступлению. Приговор не отражает всей серьезности сексуального преступления, как и травмы, нанесенной жертве. Изнасилование в студенческом городке ничем не отличается от любого другого изнасилования. Потому что изнасилование есть изнасилование.
Мы все пошли к задней двери. Впервые за долгое время я не торопилась. Я больше не чувствовала необходимости защищать себя, на мне не было доспехов. Стоял солнечный тихий день. Машины заполнили Калифорния-авеню — все спешили на обед. Для большинства людей наступил обычный полдень. Я успокаивала себя, убеждала, что теперь точно буду жить как все. Но свобода должна была ощущаться мною несколько иначе. Я увидела его семью и адвоката, они стояли на парковке кружочком, метрах в тридцати от нас. Я представила, как прохожу мимо них и теперь, когда все барьеры исчезли, встречусь с ним лицом к лицу: «Ну что, вы всё еще продолжаете смотреть сквозь меня?» Родные уговаривали меня ехать домой, напоминали, что здесь нам больше нечего делать. А я молча стояла на бордюре, в полной уверенности, что еще минута — и нас позовут назад и скажут: «Простите, произошла ошибка». Люди расходились от здания суда в разные стороны, а я продолжала ждать.
Друзья позвали меня поесть замороженный йогурт. Мы сели за столик в кафе, обсуждая разницу между обычной тюрьмой и окружной, пытаясь понять, как это работает. В окружной тюрьме, как правило, содержались преступники, совершившие мелкие правонарушения, за которые давали в среднем полгода. В основном это были такие преступления, как копание ямы для костра в неположенном месте, запуск дрона, порча огнетушителей, проникновение на стройку. Может, стоило вырыть яму для костра на пляже и отправиться в окружную тюрьму, чтобы там разобраться с Броком? Мы вспомнили, как его отец говорил про бифштексы на гриле, про успехи в орфографии. Я рассказала, как однажды завалила диктант, потому что неправильно написала слово цукини. На самом деле добрая половина населения не знает, как оно пишется. Мы делились историями о нападениях, домогательствах, потере девственности не по своей воле, неприятных прикосновениях в палатках и на дискотеках. Вспоминали все случаи, когда нужно было больше думать о себе. У каждого имелась такая история, и не одна. Но в том, что касалось поиска справедливости, я продвинулась дальше всех. Видимо, так и выглядит справедливость: когда ты, опустошенная, сидишь перед чашкой тающего йогурта.
Во второй половине дня Лукас уехал к своей семье на озеро Тахо. Тиффани отправилась в университет сдавать выпускные экзамены. Друзья приступили к своей работе. Родители дома устроились каждый в своем уголке. К вечеру я снова оказалась в полном одиночестве. Я так долго ждала этого момента. По крайней мере, все закончилось. Пришло письмо от Мишель, она связалась с Эми Зиринг, продюсером документального фильма «Зона охоты»[60]. Дочь Эми предложила опубликовать мою речь на BuzzFeed, в этом могла помочь надежная журналистка Кэти Джей Эм Бейкер[61]. Я не возражала. Я снова была в поисках временной работы. Мне хотелось преподавать искусство в летнем лагере. Сидеть целыми днями на скамейке, приклеивать перышки к палочкам, ни о чем не думать, покупать завернутые в коричневую бумагу сэндвичи с арахисовым маслом. И пусть бы мне платили восемь долларов в час, и пусть бы я жила у родителей, в своей комнате. Главное — я сама выбирала, что буду делать. Я переписала названия лагерей. Вот было бы здорово. На глаза навернулись слезы. Я закрыла все окна.
Если ты стала жертвой изнасилования, тебе говорят, что там, на высокой горе, есть королевство, есть суд — место, где ты найдешь справедливость. Большинство жертв разворачивают еще у подножья, потому что у них нет достаточно улик, чтобы совершить это восхождение. Кто-то срывается на полпути, не в силах нести тяжелые доказательства. Я отправилась в дорогу с сильной командой, помогавшей мне во всем. Я дошла до вершины, куда мало кто добирался, — земля обетованная для жертв. Мы добились ареста, признания виновного виновным. Нас таких мало, кому везет доползти до вынесения вердикта. Настало время пожинать плоды справедливости. Мы распахнули двери, а за ними — пустота. У меня дух перехватило. Но еще страшнее было смотреть с этой горы вниз, где остались другие жертвы. Они подбадривали, махали руками, ждали новостей: «Что ты видишь? На что это похоже? Что происходит, когда ты оказываешься на вершине?» Что я могла им ответить? Система работает не для вас. Все тяготы процесса того не стоят. Преступления, совершенные против нас, не воспринимаются таковыми — а так, инциденты, доставляющие неудобства занятым людям. Ты можешь бороться и драться, но ради чего? Если на тебя напали, просто беги и не оглядывайся. И вряд ли приговор по моему делу можно считать неудачным. Наверное, это лучшее, на что мы могли надеяться.
В самом начале заседания по оглашению приговора судья сказал, что спрашивал себя: «Является ли заключение в тюрьму штата справедливым наказанием за отравленную жизнь Шанель?» Сама формулировка мне тогда показалась странной. С его точки зрения, потеря работы, страдание моей семьи, тающие ничтожные накопления, утраченные удовольствия — все это сопоставимо с тремя месяцами окружной тюрьмы?
Интересно, они когда-нибудь рассматривали жертву вне пределов тех двадцати минут? Или она навсегда осталась для них в той застывшей единственной позе, в то время как Брок раскрывался с разных сторон как существо многогранное, его окружали воспоминания, у него была своя история. Он на глазах судебного зала вырастал в личность. А где история жертвы? Никто не упоминал, что и она могла бы чем-то заниматься. Я выложила весь каталог своих страданий, но о главном не подумала. Судья проявил по отношению к Броку то, что на меня не распространялось, — сочувствие. Его потенциал всегда был важнее моей боли.
Никакой разницы, отправится Брок в тюрьму или нет. Судья отпустил его, позволив и дальше пребывать в полной уверенности, что он не совершил ничего плохого. Тогда к чему всё? Какова цель? Судья неоднократно пытался представить, как может сложиться жизнь Брока. И находил одни неудобства, доставленные обвиняемому во время процесса, но все это лишь усиливало необходимость вновь обрести почву под ногами.