я от других людей, что ты отклонение от нормы, что ты грязнее, ты глупее многих и ты совсем неразборчива в связях. Но это сплошная уловка. В насилии над тобой, как правило, нет ничего личного — в отличие от нападок на тебя.
Поскольку мои фотографии нигде не появлялись, мне было интересно, как будут проиллюстрированы статьи. Силуэт девушки, смотрящей в окно; слеза на щеке; рот, залепленный куском грязного скотча, — все точно. Все соответствовало стандартному образу жертвы — воплощение одиночества и безмолвия. Но самое невероятное заключалось в другом. Жертва — это и улыбающаяся продавщица в зеленом фартуке, которая сделала для вас кофе и отсчитала вам сдачу, и молодая учительница, ведущая урок в первом классе, и юная девушка с наушниками в вагоне метро, отбивающая туфелькой ритм любимой мелодии. Жертвы — они среди нас.
То лето запомнилось мне тысячами писем, которые передавала мне в продуктовых пакетах представитель окружного прокурора. Я помню многое из этих писем. Женщина, признавшаяся мне, что больше не чувствует себя одинокой, — она писала эти строки, сидя на диване, в окружении коробок, собираясь вместе с дочкой сбежать от своего мужа, который издевался над ней. Мать, вложившая в конверт фотографию своего малыша, на обороте ее было написано: «Вот кого ты спасаешь». Жена, разбудившая мужа, чтобы рассказать ему свою историю. Шестнадцатилетняя девочка, которая впервые за два года смогла наконец встать утром с постели. Именно этот образ врезался мне в память — пустая кровать, теперь уже пустая.
Теперь уже и я могу признаться вам, что целый год до суда почти каждую ночь подходила к окну и осторожно отодвигала край шторы, скрывающей от меня настоящую жизнь, текущую параллельно моей, — жизнь, где с другими людьми ничего подобного не случалось. Я представляла, какими делами заполняла бы свои дни: с девяти до пяти — работа; прогулки под жарким солнцем; забота о теле, чтобы всегда было здоровым; радостные праздники. Потом я возвращала штору на место и снова оставалась в своей реальности. Сейчас я вижу перед собой пустую кровать той девочки и понимаю, зачем выбрала этот путь. Ведь только по нему я могла добраться до нее. В итоге я приняла случившееся, полностью осознав, к чему оно меня привело. Я никогда больше не прикасалась к той шторе, поскольку знала, что одна шестнадцатилетняя девочка нашла в себе силы, спустила ноги с кровати и, осторожно сделав первый шаг, отправилась в свою жизнь.
Мой двадцать четвертый день рождения совпал с выпускной церемонией в Стэнфорде. Некоторые студенты в шапочках выпускников пришли с лозунгами. На листах бумаги, сквозь которые пробивались лучи солнца, жирными красными буквами было написано: «СТЭНФОРД ЗАЩИЩАЕТ НАСИЛЬНИКОВ», «БРОК ТЁРНЕР НЕ ИСКЛЮЧЕНИЕ», «ТЫ БОРЕЦ». Их смелость я восприняла как подарок на свой день рождения. Я так и представляла чью-нибудь мать, которая в одной руке держит камеру, а другой машет сыну: «Джейсон, хоть на минутку выпусти из рук этот плакат! Улыбнись нам». А Джейсон отвечает: «Мам! Ну это же важно!» Для меня невероятно много значило, что на такое радостное событие они не побоялись принести с собой столь горькую правду. В Стэнфорде, надеялась я, вскоре поймут, что такое количество людей нельзя просто взять и замести под ковер — потому что ковер тогда вздыбится горой. Приглашенный на церемонию режиссер-документалист Кен Бёрнс сказал:
Если человек говорит вам, что подвергся сексуальному насилию, отнеситесь к этому со всей серьезностью и выслушайте его. Может быть, когда-нибудь это убедительное заявление пострадавшей девушки станет для нас таким же важным, как письмо доктора [Мартина Лютера] Кинга из Бирмингемской тюрьмы.
Какое великодушное сравнение.
Мистер Розен внес в законодательство поправки об обязательном тюремном сроке для осужденных за изнасилование человека, находящегося без сознания или в состоянии алкогольного опьянения, и расширил определение «изнасилование», принятое в Калифорнии. Два законопроекта были приняты с подачи губернатора Калифорнии Джерри Брауна. Алале прислала мне их подписанные копии. Я могла спать спокойно, уверенная, что больше не будут выноситься подобные бездарные приговоры. Я снова начала верить в справедливость.
Мишель Даубер начала кампанию по отставке судьи Перски. Это был неслыханный акт — в Калифорнии ни одного судью не отзывали с 1932 года. Мишель хотела включить вопрос об отставке в бюллетень на предстоящих выборах, которые должны были состояться через два года. Николь стала ее верным помощником и партнером в этом деле. Она вдохновляла волонтеров, часами писала письма, чтобы поднимать их боевой дух. Она объяснила, что им необходимо собрать как минимум 58 634 подписи в округе Санта-Клара, чтобы добиться внесения фамилии Перски в бюллетень. Потом понадобится не меньше пятидесяти процентов голосов — и отставка состоится.
Мне постоянно пересылали мое заявление со словами: «Ты должна это прочитать». И неизменно мне хотелось ответить: «Это я написала». Однажды подруга сказала, что слышала, будто это кто-то из наших общих знакомых. Я замерла и во время разговора тщательно наблюдала, не проверяет ли она меня, но ничего не заметила. Я равнодушно пожала плечами, как будто ничего подобного не слышала. Как-то Тиффи познакомилась с парнем, у которого была собака, которую звали Брокколи. «Знаешь, вообще-то сначала мы называли его Броком. Ну ты слышала о деле Брока Тёрнера? — Сестра кивнула. — Это оскорбляло достоинство моего пса, поэтому мы сменили имя». Я нашла нового психотерапевта в Сан-Франциско, но прошли месяцы, прежде чем мне захотелось открыться и сказать, что я и есть Эмили Доу. При знакомстве единственное, в чем я призналась, — это в изнасиловании. В ответ она поинтересовалась, читала ли я Стэнфордскую жертву, и очень рекомендовала мне познакомиться с моей же историей, отмечая глубину и силу моего заявления. Я кивнула и постаралась сменить тему. Мне хотелось, чтобы меня сначала узнали как Шанель — со всеми моими недостатками, неловкостями, с моими ежедневными делами, — прежде чем узнают как дерзкую и храбрую Эмили, у которой, казалось, были ответы на все вопросы.
Я стала легче относиться к жизни. Если кто-то сигналил мне в потоке машин, я смотрела в зеркало заднего вида, думая: «Этот парень мог плакать над моим заявлением». Выстаивая длинные очереди в продуктовых магазинах, я задавалась вопросом: «Может быть, та женщина впереди писала мне письмо, делясь своим тайным горем».
Когда тем июньским днем я выходила из зала суда, где читала текст своего заявления, моя храбрость была, наверное, последней вещью, о которой я могла бы тогда думать. И только позже я поняла, что мне в жизни было дано сделать что-то хорошее и очень полезное. Я обратила боль в силу и рассказала людям, оставаясь честной во всем, с чем приходится сталкиваться жертве. Они, в свою очередь, открыли мне, кто я такая есть. Оставалось только понять, как выразить им свою признательность.
Через Кэти со мной связалась писательница Энн Ламотт, и я спросила у нее совета. Вот что она ответила:
Я верю: ты будешь трудиться не покладая рук и найдешь ответ в самых глубинах своей души, потому что это всегда в тебе было… ты обретешь что-то очень важное и захочешь попробовать свои силы…
…Знаешь, как люди ныряют под волну, которая готовится обрушиться на них сверху? Мне помогает писательский труд… Я пишу — и таким образом спасаюсь от неразберихи, смятения и надвигающихся потрясений. Я записываю воспоминания, впечатления, размышления — и в этом процессе нахожу свое убежище…
Я так долго и мучительно шла к тому, чтобы наконец покончить с моим делом и забыть все, — поэтому сама мысль снова погрузиться в него показалась мне абсурдной. Но я понимала: только пройдя через это испытание, я смогу двигаться дальше. Чтобы спокойно смотреть в будущее, необходимо было вернуться в прошлое. Теперь я знала, как это сделать. Той волной, о которой писала Ламотт, стало мое заявление. Настало время погрузиться еще глубже и вернуться к началу.
Глава 11
В то лето я говорила себе, что худшее позади, что можно возвращаться к нормальной жизни. Но что теперь считать нормальным? По ночам меня мучили кошмары. Чувство облегчения и приподнятое настроение посещали меня все реже и реже. Я уверила себя, что если меня обвиняли в причинении душевной боли Броку, то кто-то мог подумывать расквитаться со мной, следуя принципам Эллиота Роджера: «Я хотел девушек, но девушки не хотели меня. Подобную несправедливость нельзя оставлять безнаказанной». Таковы были правила в его мире. У моей кровати лежала сумка с письмами. Я читала их медленно, стараясь растянуть процесс. Каждый вечер вынимала два или три письма — это помогало уснуть. Добрые слова, написанные мне чьей-то матерью из Висконсина, славно убаюкивали.
Мы с Лукасом довольно тоскливо бродили по холмам Сан-Франциско в поисках квартиры. Все предыдущие попытки не увенчались успехом. С жильем ничего не выходило — на счету пусто, работы не было, как не было и рекомендаций от прежних владельцев. Самой себе я, пожалуй, написала бы: «Налицо хорошо развитый эмоциональный интеллект, обладает способностью к глубокому самоанализу, прошла через кучу всякого дерьма, которое невозможно описать словами». Наконец мы нашли крошечный квадратный домик, который прозвали коробкой для салфеток. Мы посадили нефритовые суккуленты на заднем дворе, разложили корм для птиц на перилах, поставили на подоконник кувшин с пучком базилика, который за день тут же пожелтел. Я приобрела все, что обычно покупают домовитые взрослые, например: клетчатые полотенца для рук, центрифугу для сушки листьев салата. Я была очень осторожна и нигде не указывала свой новый адрес. Мой дом — моя крепость. Я планировала именно здесь заново выстроить свою жизнь и начать писать.
— Ты как добираешься до офиса? На машине? — спросила как-то подруга.
— В смысле? — не поняла я.
Я напрочь забыла про свою старую работу — а ведь все так и думали, что я продолжаю туда ездить.