сте он назвал фамилии своих сбежавших товарищей, среди которых оказался Брок. Позже его вызвали в полицию повесткой. В полицейском отчете написано:
Когда он появился, на нем был ярко-оранжевый смокинг, помощник шерифа Шоу отметил, что от него пахло алкоголем.
…С собой у него был черный рюкзак, в котором лежало пиво Coors Light, одну банку этого пива он держал в руке. Он признался, что пытался спрятать пиво, потому что знал, что ему не разрешается распивать спиртное, так как он еще не достиг двадцати одного года. Он показал, что, заметив приближающегося помощника шерифа Шоу, принял решение бежать. Он слышал приказы остановиться, но продолжал убегать.
Он утверждает, что это было сиюминутное решение, о котором он теперь сожалеет.
Именно помощник Шоу три месяца спустя будет фотографировать мое тело после нападения.
Через полгода после нападения на меня две девушки обратились к детективу Киму и сообщили, что встречали Брока в общежитии «Каппа Альфа» в выходные, предшествующие моему изнасилованию. В полицейском отчете говорится:
Он надел на нее свою кепку, но она сняла ее. Затем он принялся танцевать, пристроившись «позади» нее, и все время пытался развернуть ее лицом к себе. Она чувствовала себя неловко и пыталась отодвинуться, чтобы он не стоял прямо за ней. Он очень «обиделся» и положил руки ей на талию, а потом на живот. Попытался обхватить ее бедра. Девушка, окончательно почувствовав неловкость, вернулась за свой столик. Она сообщила, что ответчик просто «выбесил» ее своей липкой настойчивостью.
В том же месте — за неделю до. Я была благодарна девушкам, которые нашли время и рассказали это моему детективу. Я знала, насколько проще было бы посмотреть новости и сказать: «Вот это да! Тот самый парень, что приставал к нам на вечеринке», — и продолжать жить дальше. Но они рассказали свои истории, а затем вернулись к повседневным делам.
Вскоре после ареста обвиняемого, ранним утром восемнадцатого января 2015 года, детективы заметили сообщение в приложении Group Me, высветившееся на экране телефона обвиняемого. Там была подпись к несуществующей фотографии: «Чьи это сиськи?»
Сами фотографии были удалены кем-то из группы. Ходили слухи, что Брок сфотографировал мою грудь и рассылал снимки. Если это правда, я не хочу об этом знать.
Истории о том, как Брок убегал от полиции с полным рюкзаком пива, как терся о девушек, как курил дурь, закидывался кислотой, фотографировал обнаженную грудь девушки, находящейся в бессознательном состоянии, — все это напрочь отсутствовало в том образе, который рисовали его близкие, его адвокат защиты и средства массовой информации. Как только не представляли его на страницах The Washington Post: чистый как стеклышко; красавчик; румяный херувимчик. Авторы писем настаивали, что его «ошибочно называют преступником». Они сами называли его:
Невинный человек, борющийся за свою свободу.
Жизнерадостный.
Нисколечко не зловредный человек.
При малейшем поводе заливается румянцем.
Добрый, заботливый, талантливый.
Скромный, ответственный, надежный.
Даже мухи не обидит.
Если нужно было бы выбрать одно слово, я сказала бы нежный… есть такие люди, как ретриверы…
Даже после вынесения обвинительного приговора его поклонники считали, что их кумир должен избежать наказания. Их поддержку было не сломить, они отказывались называть произошедшее изнасилованием и употребляли такие выражения, как ужасная ошибка или неприятная ситуация. И вместе с тем все они утверждали, что Брок не выше закона и у него не должно быть никаких привилегий. В заявлении его матери, написанном на трех с половиной страницах с одиночным интервалом, обо мне не было ни слова. Разве пренебрежение не считается одним из видов травли? Но зато она написала:
Как женщина могу сказать, что никогда не ощущала, что от него исходит хоть какая-то угроза.
Через четыре месяца после обнародования записи разговора Трампа с Билли Бушем, двадцатого января 2017 года, Америка наблюдала, как Трамп улыбался и, подняв руку, произносил присягу президента Соединенных Штатов. Меня буквально трясло. Это был грохот тысяч драже «Тик-так». Абсолютная вседозволенность.
Новости застали меня в снегах. С момента вынесения приговора прошло полтора года, стоял декабрь — второе декабря 2017 года. Мы с Лукасом гостили у его друга в горах. Полусонная, я слышала шуршание его штанин, когда он ходил по дому в лыжном костюме, слышала пыхтение чайника на кухне, шлепки падающих из крана капель, дыхание батарей в трубах.
Я взяла телефон и, как обычно, лежа в постели, начала просматривать накопившуюся информацию. Увидела пропущенные новости: оказывается, Брок уже успел подать апелляцию. Он настаивал на несправедливом судебном разбирательстве и отсутствии достаточных доказательств. Жалоба была составлена на ста семидесяти двух листах. В The New York Times отметили, что около шестидесяти страниц были посвящены моему состоянию алкогольного опьянения.
Снежный пейзаж рассеялся, опять появились сосны. Мне нужно было выяснить, что все это значит, позвонить представителю окружного прокурора, родителям, сказать им, что я слышала новости, успокоить и убедить, что со мной все в порядке.
Апелляция — дело обычное, у каждого есть право оспорить решение суда, но мысль, что дело не закрыли, что есть вероятность, пусть и мизерная, следующего процесса, — сама эта мысль была невыносима. Я дозвонилась до помощника окружного прокурора, и она сказала, что это факт, который надо принять. Генпрокурор штата должен дать ответ в течение нескольких месяцев. После этого апелляционный адвокат Брока мистер Мултауп выступит с устным заявлением перед комиссией из трех судей. Все это случится уже в новом году, но когда точно, неизвестно. Значит, седовласый адвокат почему-то не подошел, его сменили на этого, с «мысом вдовы»[75].
Позвонила сестра. Новость застала ее во время завтрака в компании друзей. Тиффани выскочила из-за стола и тут же набрала мой номер: «Что это значит? У нас все в порядке?» Она стояла одна на улице, я сидела в каком-то домике, среди заснеженных гор, и больше всего на свете мы хотели быть вместе. Люди в соседнем помещении уже натягивали на головы огромные защитные очки — все они остались в той реальности, частью которой я была еще несколько минут назад. Вернувшись, ко мне в комнату заглянул Лукас, увидел меня неодетой, приклеенной к телефону и поинтересовался, что со мной случилось. Я рассказала ему, но он категорически не хотел терять этот день — ведь мы собирались кататься на лыжах. Я замотала головой.
Слишком знакомая для него картина. Конечно, его разозлила новость об апелляции, но еще больше расстроило мое состояние, когда он понял, что творит со мной эта новость. Он хотел успеть вырвать меня из ее хватки, вытолкнуть из дома, усадить на подъемник, где я и должна была бы сейчас находиться. Но этого не хотела я — ни собираться духом, ни разыгрывать счастливую жизнь перед другими. В конце концов Лукас, забрав свой телефон, сказал, что оставляет меня в покое и мы встретимся в любую минуту, как только я буду готова. Я услышала, как все вывалились за дверь, и дом наконец погрузился в тишину.
Сто семьдесят две страницы. Я посмотрела на содержание, увидела параграфы, посвященные сестре мисс Доу, парню мисс Доу, Джулии. Я увидела дорогих мне людей, снова разобранных на части; увидела, что для обвинений их подобраны новые доводы, еще более злобные и оскорбительные. Хотелось вырвать их имена из этого текста, из рук адвоката, и крепко прижать к себе.
Тогда, полтора года назад, я писала свое заявление, чтобы поставить наконец точку. Чтобы раз и навсегда прекратить нападки на меня. Чтобы заставить их перестать отрицать мою правду. С меня хватит. Я довольно вытерпела и больше не собираюсь. Все закончено. Но они были не согласны. Они огласили это на ста семидесяти двух страницах — их способ говорить нет. Они жили в звуконепроницаемой камере и хотели, чтобы я задохнулась там вместе с ними.
Понимает ли кто-нибудь, на что идет пострадавший человек, когда его просят сообщить о нападении, уговаривают написать заявление? Такой обычный вопрос: «Почему она не обратилась в полицию?» Постараюсь объяснить. На моей стороне были помощники шерифа, детективы, врачи. Вокруг меня собрались полицейские машины и кареты скорой помощи. На него надели наручники, меня фотографировали, записывали показания свидетелей, задокументировали каждую деталь: от цепочки на шее до шнурков на ботинках. Мою одежду конфисковали, его одежду конфисковали. Я подала заявление в течение двадцати четырех часов с момента нападения. И вот три года спустя в апелляционной жалобе адвоката защиты я читаю:
…Она определенно находилась перед мусорным баком, а не лежала за ним.
Это был просто поверхностный массаж ее открытых интимных мест.
Они были увлеченными друг другом молодыми людьми, именно так выражающими свои сексуальные желания.
Когда говорят написать заявление в полицию, то вряд ли имеют в виду этот фарс. Я была благодарна своей команде. Но у полиции возникают другие дела, в то время как жертва остается наедине со своей болью, с затягивающимся судебным процессом. Жертву заставят сначала сомневаться в своей правоте, а потом и вовсе забыть, кто она такая. На вас просто напали? Вот слова, которые поведут вас долгой дорогой словесных оскорблений. Часто кажется, что проще пережить изнасилование, оставаясь одинокой, чем ожидать поддержки и подвергаться публичному расчленению.
Если жертва все-таки обращается за помощью, ее уже перестают считать пострадавшей стороной, она становится стороной нападающей. Она атакует напавшего на нее. Но не нужно все сваливать в одну кучу. Ее первичный мотив — это поиск помощи. Последствия, которые все это будет иметь для него, — дело второстепенное. Но мы крепко усвоили, что если жертва заговорит, то ему будет совсем плохо. Жертву будут обвинять всякий раз, когда ему откажут в работе, когда запретят участвовать в спортивном соревновании. Его семья, друзья, приятели, спортивная команда загонят тебя, жертву, в настоящий ад. Каждый из пострадавших уверен, что хочет этого? Система требует от жертвы поразмыслить, как судебное разбирательство отразится на его жизни, но при этом никто не задумывается, как его поступок отразится на ее судьбе. Как правило, жертва всегда в меньшинстве, она представляет собой единственный объект его сексуальной агрессии. Она должна в одиночку влиять на сознание публики, находящейся под влиянием неоспоримых аргументов его стороны, подкрепленных дивными семейными историями из его детства. Жертва обычно слышит: «Мы никогда не видели, чтобы он вел себя подобным образом, из чего мы делаем вывод, что, скорее всего, вы лжете». Это расхожее мнение эхом прозвучало в заявлении сестры Брока: