мой текст, но я не собиралась отдавать его так просто. И вот почему.
Когда-то мою двадцатишестилетнюю мать сняли в документальном фильме «Бродяги Пекина». В нем шла речь о группе неформальных художников, живших в бедности и бросающих вызов китайскому коммунистическому режиму. Мать тогда уже была писателем. В фильме у нее такой монолог:
Когда я думаю о поездке в Америку, то представляю себе, как возвращаюсь в утробу матери. Там очень темно, и ты не можешь знать, будет ли свет в твоем будущем. Когда окажусь в Америке, думаю, первым делом займусь поиском работы.
Пока я росла, мать работала в химчистке, инструктором по аэробике, регулировщиком движения у школы, в цветочном магазине, в багетной мастерской, в местной газете, в агентстве недвижимости. Но каждую ночь она сидела, закутавшись в плед, в гостиной перед экраном компьютера и писала. А каждое утро, когда отец вел нас в школу, я видела, проходя мимо ее двери, как она спит. Однажды я застала ее в слезах. Китайский сайт, где она размещала свои работы, заблокировали и закрыли. Я даже не представляла, что такое возможно.
Когда мне исполнилось двадцать четыре, я на поезде поехала в Нью-Йорк, чтобы подписать контракт на книгу и отпраздновать это десертом из жареных персиков. Я отправила матери фотографию высоких сверкающих зданий, залитых солнечными лучами, и она ответила: «Ты мамочкина мечта».
Да, мои мысли так глубоки, потому что у меня была фора, потому что это зрело во мне годами, потому что я впитала опыт матери и ее матери, моей бабушки. Когда я пишу, у меня есть возможность свободно пользоваться языком, в котором моя мать всю жизнь силилась разобраться. И когда спорю с кем-то, я благодарна, что мой голос не режет цензура. Я воспринимаю свободу слова, множество окружающих меня книг, доступность образования, свой родной язык как должное. Моя мать писатель. Я тоже писатель. Разница между нами в том, что первые двадцать лет своей жизни она вынуждена была бороться за существование, а я провела первые двадцать лет своей жизни в любви и заботе, в доме и школьных классах.
В каком-то смысле они были правы. Это не моя заслуга. Это заслуга матери, которая держала меня за руку во время своих автограф-сессий. Заслуга бабушки Энн, сажавшей меня в вельветовое кресло и читавшей мне книги. Заслуга мистера Томаса, учителя во втором классе, который ламинировал обложки наших книг и делал для них переплет, превращая класс в настоящее издательство. Это заслуга школьных преподавателей мистера Данлапа, Уилсона, Оуэна, Кэролайн, Эллен, Тэдди, Кипа. Заслуга бабушки Бэм. Моего двухметрового дедушки Ловика, ветерана Второй мировой, который читал книги, толстые, как кирпичи, но сидел у себя в кабинете с моими написанными от руки стишками, набирая их на машинке, один стишок за другим, чтобы ничего не потерялось. В том, что мое заявление получилось таким, заслуга многих людей. Всех тех, кто учил меня смотреть на этот мир, замечать детали, выражать свое мнение, потому что оно имеет право быть высказанным. Тех, кто говорил мне, что я заслуживаю быть услышанной и замеченной.
Пятого июня 2018 года судья Перски был отправлен в отставку. Я помню его признание, сделанное газете The San Francisco Chronicle:
Женщинам не нравится, как к ним относится общество и вся судебная система. И это недовольство искренне, его необходимо выразить.
Но выразить — слово неверное. Мы, жертвы, устали выражаться. Я всякого навыражала в зале суда. Верные слова были бы признать, заметить, принять всерьез.
В тот день, когда в судебном зале мной было прочитано заявление о воздействии на жертву, я вернулась домой в полной уверенности, что проиграла. Сколько жертв до и после меня были унижены и раздавлены лишь потому, что не услышали ни одного голоса в поддержку — а ведь этого было бы достаточно, чтобы поколебать их уверенность в собственном поражении. Скольких из нас унижали и принимали за истеричек, вместо того чтобы похвалить за храбрость. Подумать только, один человек мог помешать мне пробудить миллионы. Вопрос в том, кто создает нашу реальность. Пересмотрите свой взгляд на это. Кто решает, насколько вы важны. Судья ведь не Господь Бог. Он всего лишь человек, одетый во что-то черное, похожее на халат, возглавляющий маленькую группу профессиональных людей, правящий королевством, умещающимся в одном помещении на Грант-авеню. Он не истина в последней инстанции, не законотворец, не за ним последнее слово. Он всего лишь избранный представитель, за которого проголосовало шестьдесят два процента.
Когда судью отправили в отставку, не устраивали никакой церемонии. Думаю, то был обычный день, когда он просто проснулся и понял, что больше никогда не застегнет свою мантию, что она так и будет теперь безжизненно висеть в шкафу. В Los Angeles Times написали, что после вынесения приговора по моему делу судья якобы сказал: «Я, конечно, ожидал негативной реакции. Но не такой». Конечно, он знал, что приговор не приведет меня в восторг, вот только не учел, что это заденет еще восемнадцать миллионов человек и что двести тысяч из них поставят свои подписи под бумагами о снятии его с должности. Но независимо от того, согласен кто-либо с отставкой судьи или нет, волонтеры научили меня тому, что я буду помнить всегда: жизнь не стоит на месте.
Двадцать пятого июля 2018 года апелляционный адвокат Брока предстал перед комиссией из трех судей и заявил, что Брок лишь намеревался совершить действия сексуального характера без проникновения. В Mercury News процитировали ответ судьи Джастиса Франклина Элии. Он сказал:
Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.
Это в полной мере выражает все то, что хотела сказать я.
Восьмого августа 2018 года представитель окружного прокурора написала мне: «Решение принято!» Апелляцию отклонили. Это был словно звук последнего выдоха, звук биения сердца. Пришла легкость, с какой птица вспархивает с проводов. Наконец через три года и восемь месяцев после той январской ночи дело было закрыто. Я почему-то вспомнила строки из Хафиза[85]:
И вот придет тот миг, когда умолкнет все
И ничего не будет волновать.
И в этот времени момент придет покой.
Больше никаких звонков, никаких новостей, никаких выяснений, никаких а что дальше? Я уже забыла, что можно жить без него, что можно не думать о нем постоянно. Вечером я накупила печенья Oreo, забросила его в миску, залила молоком, подождала, пока размякнет, и вычерпала всю массу ложкой — так в одиночестве я отпраздновала тот день. Ни в тот день, ни на следующий я не отвечала на сообщения представителя окружного прокурора — боялась, что не все еще закончено. Прошли недели, а я все с опаской следила за новостями, не веря тому, что свободна.
Не могу сказать наверняка, что такое исцеление, как оно происходит, откуда берется и как ощущается. Но я знаю точно, что в четыре года не могла поднять четырехлитровую бутылку молока, тяжелую, словно плещущийся булыжник. Я пододвигала деревянный стул, чтобы дотянуться до стола, где стояли хлопья, и наливала молоко, держа бутылку обеими трясущимися руками. Проливала, конечно. Совсем не помню, когда именно стала с легкостью поднимать огромную бутыль. Сейчас я делаю это не задумываясь, могу поднять ее одной рукой, разговаривая по телефону, в спешке. Думаю, этот образ справедлив для всего остального — и наступит день, когда я смогу рассказать свою историю без дрожи внутри. Не обязательно каждый раз проходить весь полный цикл: вставать на стул, проливать, вытирать пот со лба, промокать стол и пол бумажными полотенцами. Однажды легкость поступка станет частью моей жизни, и с каждым днем он будет даваться мне все легче.
Рам Дасс писал:
Разрешите себе думать, что в настоящий момент вы находитесь в правильном месте. Представьте, что в этой игре нет ошибок. Просто представьте. Представьте, что все правильно и все, что оказывается перед вами, таково, каково есть. И так мы существуем.
Не думаю, что судьбой мне предназначалось быть изнасилованной. Но я верю, что все случилось так, как должно было случиться. И так все устроено. Долгое время мне было слишком больно существовать здесь и сейчас. Мое сознание предпочитало отстраняться. Я верила, что главное — это забвение.
Мне потребовалось много времени, чтобы понять: восстановиться — не означает получить преимущество, это значит постоянно возвращаться, постоянно учиться новому. Работа над книгой позволила мне снова вернуться туда. Я научилась жить со своей болью, научилась не прятаться от нее. Если я начинала буксовать на воспоминаниях из зала суда, я переводила взгляд на Могу и думала: если я ушла с концами в прошлое, то как этот моргающий комочек оказался в моем доме? Я перебирала письма снова и снова, раскладывала их, чтобы они описывали все, что я видела и чувствовала. Возвращаясь на то место, я с каждым разом была все более собранной, могла приходить и уходить, когда сама того хотела. И вот однажды я поняла, что больше нечего собирать.
Расшифровки допросов, раньше изматывающие мне душу, теперь стали просто листами бумаги. Я училась жить в настоящем, а не в прошлом. Я не пыталась никуда убежать, только спрашивала себя: «Тебе лучше?» Иногда я сама себе отвечала: «Сегодня нет». Да, порой становилось хуже, но голос внутри меня теперь был ласковее, а сама я при любом ответе была терпеливее, стараясь понять себя.
Горе переросло в уверенность, ведь я помнила, через что мне пришлось пройти. Гнев превратился в цель. Засунуть эти чувства в дальний угол означало бы отказаться от самого ценного, что они мне принесли. Если вам интересно, простила ли я его, скажу так: ненависть — очень тяжелое чувство, которое занимает слишком много пространства внутри человека. Я на самом деле никогда не перестану надеяться, что он изменился. Потому что если мы не меняемся, то зачем тогда вообще жить? Но если я и простила его, то не потому, что святая. Просто мне нужно было освободить место в душе, оставить многое в прошлом и двигаться дальше.