Многие стремятся сбросить с себя то, что на нас наваливается, освободиться от ярлыков, которые на нас навешивают. Иногда я боюсь, что растеряла все воображение, потому что была заточена в рамки своей роли жертвы. Но даже когда я оказалась запертой в ловушке, я понимала, что могу двигаться. Когда мне было совсем плохо, я писала и представляла свое будущее в мельчайших деталях — это и детские книги, которые я проиллюстрирую; и цыплята, которые будут бегать у меня во дворе; и мягкие хлопковые простыни; и вымазанные соусом деревянные ложки на кухонном столе. Необязательно все должно сбыться. Важен был сам процесс воображения.
Я написала книгу, потому что мир часто бывает жесток, ужасен и бескомпромиссен. Потому что были времена, когда мне совсем не хотелось жить. Потому что судебная система неповоротлива, а жертвы вынуждены тратить массу времени на борьбу, вместо того чтобы заниматься творчеством, рисовать или готовить. Потому что хотела показать, как жестоки существующие нормы, насколько универсально гендерное насилие, как многое решают деньги и положение в обществе. Но все было бы зря, если, прочитав эту книгу, вы не почувствовали бы человечность, не увидели бы то, что увидела я: тысячи и тысячи писем или подмигивающего секретаря в зале суда. Меня все время сопровождали какие-то маленькие чудеса. Мы можем потратить половину жизни на поиски смысла, на раздумья о том, что мы вообще делаем в этом мире, стоит ли все это потраченных усилий. Но жизнь сама по себе невероятна. Невероятно быть здесь, чувствовать, хотя бы чуть-чуть, всю глубину и мощь человеческого сострадания. Я написала эту книгу, чтобы рассказать, насколько прекрасным может быть наш мир.
Я представить не могла, заканчивая университет, что пройдет семь месяцев — и меня изнасилуют; что я буду жить в Провиденсе, потом в Филадельфии; что буду нырять с аквалангом; рыдать, давая показания в суде; что напишу двенадцать страниц текста, который отзовется во всем мире; что буду жить под одной крышей с очень высоким парнем и очень маленькой собачкой; что проведу два с половиной года, трудясь над этой книгой. Внутри своей боли я создала нового человека. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что изнасилование неотделимо от моей жизни. Это факт. Я родилась в июне, изнасиловали меня в январе. Возможно, горькие чувства никуда не делись, но я определенно научилась с ними справляться. Я не могу сказать, что будет дальше, потому что там, дальше, я еще не была. У этой книги нет счастливого финала. Счастливая ее часть — далеко не финал, так как жизнь продолжается.
Двадцать третьего сентября 2018 года в Пало-Альто было организовано ночное бдение со свечами в поддержку Кристин Форд[86], когда стало известно, что она будет давать показания в юридическом комитете сената. Хотя слово бдение какое-то странное. Скорее, это было напутствие, поддержка перед тем, как отправить ее в бой, зная, с чем ей придется столкнуться. В небе светила огромная белая луна. Я ехала знакомой дорогой из Сан-Франциско. Подъезжая, заметила группы людей со светящимися экранами телефонов, растянувшиеся вдоль улиц дорожки фонариков, стекающиеся к центру, к тому перекрестку, что недалеко от дома моих родителей. Слышала, как сигналят машины в знак солидарности. Я притормозила на обочине, светящиеся точки слились в зеркале заднего вида в большой прямоугольник. Я хотела выйти, но так и осталась сидеть с открытой дверью, рыдая и поставив ноги на землю. Я вслушивалась в ночь, наполненную непрекращающимся гулом, прекрасной яростью, поддержкой моего родного города. Люди заполняли тротуары, по которым я бегала в детстве, улицы, где мы с Тиффани гоняли на самокатах и ели лимонные конфеты. Я слышала, как по толпе разливалось: «Мы — это она, она — это мы». Как долго я мечтала увидеть такое.
Приехала мать, сунула мне привезенный в кармане лунный пряник, и мы пошли в толпу, где нас ждала бабушка Энн, повторявшая как мантру: «Мы верим в тебя». На следующий день, в праздник середины осени, в Китае скончалась мать моей матери. Я вспомнила, как она всегда говорила, когда я приезжала к ней: «У тебя милые ямочки! И огромные ноги!» У бабушки стопы были перевязаны с детства и выросли всего до десяти сантиметров. Не сравнится с моим сороковым размером. Вот так каждое поколение становится чуть свободнее предыдущего.
Через несколько дней Форд давала показания. Я проснулась и увидела ее фотографию: глаза закрыты, голова высоко поднята. Я затаила дыхание, потому что знала это чувство опустошенности, когда ты словно ковыряешь все свои раны. Все утро я не могла ни на чем сосредоточиться и отправилась прогуляться по эвкалиптовой аллее. Шел дождь, и я несколько часов бродила по пахнущей ментолом земле, вдыхая влажный воздух.
В новостях я увидела, как Кавано дает показания. Раздраженный, шмыгающий, полный едкого сарказма, со сверкающими глазками. Когда сенатор Эми Клобушар спросила, напивался ли он когда-нибудь до такой степени, что ничего не помнил, он ответил:
Вы спрашиваете о провалах в памяти — так я не знаю. А вы, вы знаете? Интересно, помните ли вы свои провалы?
Мне задавали точно такие же вопросы. Но я сидела смирно, никогда не повышала голоса, никогда не огрызалась в ответ. Я не могла понять, почему мужчина, собиравшийся заседать в Верховном суде страны, не в силах сдерживать свои чувства и говорить спокойно. Неужели он до такой степени разозлен несправедливостью происходящего, что может только огрызаться?
Я смотрела, как сенатор Линдси Грэм залился краской и оскалил зубы, пытаясь найти виноватого. Раньше я боялась, когда кто-то повышал голос, и всегда вздрагивала, как от окрика. Потом поняла: чтобы быть озлобленным, многого не нужно. Не нужно практически ничего. Очень просто орать, брызгать слюной, изрыгая слова, которые жалят и прожигают насквозь, как горячие угольки. Я поняла также, что я — вода. Долетая до меня, угольки остывают и рассыпаются. Сейчас те горячие угольки превратились в простые черные камушки, разбросанные по полу.
Годами сексуальные преступления были скрыты из-за нашего молчания. Вернее, наше молчание покрывало эти преступления. Их покрывал наш страх — страх того, что произойдет, если мы заговорим. Общество находило для нашего молчания тысячи причин: не говори, если у тебя недостаточно улик; если это произошло очень давно; если ты была пьяна; если мужчина влиятелен; если можешь столкнуться с ответной реакцией; если это угрожает твоей безопасности. Форд нарушила все неписаные правила. Она не сделала ничего, что рекомендует делать общество жертве, прежде чем открыть рот. У нее были все предпосылки оставаться невидимой, но она вышла против самого публичного, непредсказуемого и враждебного сообщества, потому что у нее было единственное, что необходимо, — правда.
Укрепления, сдерживающие нас, больше не работают. И когда прервется молчание, когда рассеется стыд, нас уже ничто не остановит. Мы не отступим — хотя они привыкли затыкать нам рты и овладевать нашими телами. Мы будем говорить, говорить и говорить. Раньше была некая черта, которую жертвам не разрешалось пересекать. Форд переступила ее в тот момент, когда подняла руку для клятвы.
В тот день многое нельзя было выразить словами или услышать — только почувствовать. Слова Кавано и Грэма — желчные, трусливые, нервные и раздраженные — отлетали от стен. Плевки и споры, искаженные лица, обличительные речи, оскорбления, спутанное сознание — настоящий рой злобных насекомых. Но в чьих руках была ситуация? В ее руках. Потому что ее слова исходили от самого сердца и находили поддержку у всей страны. Она стояла, как гора, а их слова и плевки, как ветер и дождь, не могли сдвинуть ее. Когда она говорила, всех переполняла печаль, всех засыпало песком, и люди вдавливались в свои стулья. Правда действительно имеет вес.
Через несколько дней Трамп высмеял ее на съезде в Миссисипи:
— Как вы добрались домой? — Я не помню. — Как оказались там? — Я не помню. — Где это место? — Я не помню. — Как давно это было? — Я не знаю. — В каком районе? — Я не знаю. — Где тот дом? — Я не знаю. — На первом или на втором этаже, где все произошло? — Я не знаю. Но я выпила всего один бокал пива — это все, что я помню.
Толпа громко смеялась и аплодировала. А я видела Трампа, плюющегося углями, в то время как мы оставались водой.
В самом начале этой истории я была одна и представляла собой полуголое бесчувственное тело. Я ничего не помнила. И так многого не знала. Мне пришлось бороться с судебной системой, о которой я не имела представления, с лысым судьей в черной мантии, с адвокатом защиты в узких очках. С Броком и его волевым подбородком, с его серьезным отцом, с двумя адвокатами по апелляционным делам. Против меня были обстоятельства, против меня держали оборону образованные и влиятельные мужчины. Дело принимало все более серьезный и суровый оборот. Я читала комментарии, в которых люди смеялись над моей болью. Я помню, как была беспомощна, напугана, унижена, как постоянно рыдала. Но я помню и другое — неподвижные плечи адвоката защиты, когда произнесли слово виновен. Я знаю, что Броку пришлось спать на жесткой койке в тюремной камере всего девяносто дней, но все-таки пришлось. Знаю, что судья, давший ему этот срок, больше никогда не появится в суде. Знаю, что апелляция Брока была отклонена. Один за другим все они растеряли свое влияние, повалились на землю, и когда пыль улеглась, я осмотрелась и увидела, кто из нас устоял.
Только Эмили Доу. Я выжила, потому что оставалась тихой, потому что больше слушала, чем говорила, потому что писала. Потому что не отступала от правды, оберегала ее, как крохотный огонек в бурю. Так и вы не опускайте голову, когда подступают слезы, когда над вами насмехаются, когда вас оскорбляют, когда вам не верят, угрожают, когда говорят, что вы ничтожество, когда ваше тело воспринимают только как набор отдельных отверстий. Да, путь может оказаться длиннее и тяжелее, чем вы думали, боль будет настигать вас снова и снова. Но не становитесь такими же, как те, кто издевался над вами. Будьте сильны в своей нежности. Никогда не боритесь, чтобы обидеть, сражайтесь за то, чтобы вдохновлять. Боритесь, потому что заслуживаете безопасности, радости и свободы. Боритесь, потому что это ваша жизнь. Ваша, а не чья-то еще. Я боролась, и я здесь. И теперь вижу, что почти все, кто сомневался во мне, кто пытался обидеть или почти сломил меня, исчезли. Осталась я одна. Пришло время стряхнуть с себя эту пыль и двигаться дальше.