<…> может быть, скажут мне в разговоре: „Помилуйте, батюшка!“ или: „Посудите же сами, Фома Генрихович!“ Но потом началась мировая война, и поездка в страну Гоголя пошла прахом».
Как, впрочем, и сама страна Гоголя. «Крепкий чай, – подводят итог уже в парижской эмиграции, – был для поколений русских интеллигентов, от петрашевцев до эсеров, чем-то вроде гашиша». Да-с. «Отводили душу» и под чаи политические городские – ночь, окурки, но и чаи идиллические летние, усадебные и дачные – утро, веранда, варенье. Ну вот где-нибудь тут, в минуту незлую для него, мы нашего знайку и оставим. Погоди, дядя Ваня, мы отдохнем… На веранде, в панамке, покусывающим губы за чтением толстого журнала, Kulturzeitschrift, revue littéraire, czasopismo; в счастливом неведении, – какой лучший подарок можно для него придумать? А сами подведем итоги.
ИТОГИ. СКУЧНАЯ ИСТОРИЯ
Контролер все это время внимательно ее разглядывал – сначала в телескоп, потом в микроскоп и, наконец, в театральный бинокль. Наконец, он сказал: – И вообще ты едешь не в ту сторону! Опустил окно и ушел.
Что ж, будемте закругляться: пора закольцовывать композицию. С конца 1980‐х вопросы об историческом пути и перспективах интеллигенции занимают все затронутые страны. В спорах, жив пациент или нет, все едины по крайней мере в том, что, по выражению Георгия Степановича Кнабе, «что-то кончилось», страница перевернута. Этот поезд в огне и вообще едет не туда. Завершение исторического бытия интеллигенции, о котором в наши 1990‐е годы не писал только ленивый, происходит, паки и паки, в рамках процессов глобальных. Распадается система мироустройства XX века. Победа западного либерального капитализма настала кругом, и чаемый конец истории превращает ее в бенефис среднего класса. В лексиконе образованной элиты понятия буржуазия, Bürgertum снова становятся допустимыми в приличном обществе. В составе среднего класса приоритет у экономической буржуазии – в ущерб конкурентам с их символическим капиталом знания. Последний девальвируется и в истории, и в жизни, имея шансы только с обналичиванием в капитале реальном. С отсутствием в обозримом будущем реальных альтернатив капитализму или, скажем мягче, «рыночному хозяйству», знание обречено стать тем же, что и любой фактор производства в условиях рынка – земля, рабочая сила, капитал, а именно – товаром. Интеллигенцию охотно признают великим проектом прошлого, но теперь скрипач не нужен.
(Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву.)
В то же время происходит смена модели знания классического модерна, на которой выросли знайки. С цифровой информационной революцией и выстраиванием нового информационного общества меняются способы присвоения, передачи и социальные функции знания. В этом новом обществе требуются эксперты, профессионалы (professionals), реализующие себя в социальных и мировоззренческих рамках среднего класса. Уже Федор Степун, сравнивая «душевную» русскую дореволюционную интеллигенцию с западной (у него немецкой), писал, что «профессиональная культура целиком покоится на труде, знании и жажде постоянного совершенствования. Души, в русском смысле, в ней немного, но успех ее очевиден». В 1990‐е годы те же типы сопоставляются уже внутри страны как сменяющие друг друга: «Интеллигент должен был уступить место специалисту» (Г. С. Кнабе); «Наступили будни как социального существования в целом, так и интеллектуальной работы в частности. Она, хочет этого кто-то или нет, становится кропотливым, повседневным, прозаическим занятием профессионалов» (Б. В. Дубин, Л. Д. Гудков). В Польше говорят о «клерках», «белых воротничках» и экспертах. Иначе говоря, сделав круг, мы возвращаемся к моменту, когда просто Знание, знание-что снова уступает первенство Знанию-как.
На вопросы «Что?..» («…есть истина?», скажем) говорится с задумчивой оттяжкой: «Ну как вам сказать…». Мысль отождествляется с игрой в бисер, историей мысли и мыслью о мысли. Но это значит, что интеллигенция не выполнила обещаний, взятых на себя когда-то в век Просвещения. С нехорошим предчувствием берем мы последний из немецких философских opera magni (и как бы не последний во всех смыслах…) только что (в конце 2019 года) вышедший 1752-страничный труд 90-летнего Юргена Хабермаса с шаловливым (насколько может быть шаловлив девяностолетний немецкий философ) названием, переиначенным из Гердера, «Тоже история философии». Читаем: «Bisher konnte man davon ausgehen…» Извините, «до сей поры можно было исходить из того, что и далее будут предприниматься честные попытки ответить на основные вопросы Канта „Что я могу знать?“, „Что я должен делать?“, „На что я смею надеяться?“ и „Что такое человек?“ Но я не уверен, имеет ли будущее та философия, какой мы ее знаем, не пережил ли себя формат таких вопрошаний». И далее: «Что останется от философии, если она не будет пытаться, как раньше, вносить свою лепту в рациональное толкование понимания себя и мира?» Конец цитаты.
Но если «люди культуры» Макса Вебера перестали отвечать на вопросы, «сознательно занимать определенную позицию по отношению к миру» и «придавать ему смысл», то в чем, спрашивается, смысл их существования в обществе как класса.
Так что провисание это общее, а наша специфика выступает в нем лишь частным случаем: дикий капитализм 1990‐х, распад государственных и мировоззренческих структур. Если «умом Россию не понять», а «другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остается махнуть рукой», – язвит Тэффи в эмигрантском Париже. В развитие темы – известный стишок про «давно пора, ядрена мать, умом Россию понимать». А иначе вы не то что нас – и себя-то не представляете.
(Шум в аудитории. Indistinct chatter.)
Тише, пожалуйста. Так вот, на уровне истории слов все это вычеркивает собирательное понятие интеллигенция и оставляет только интеллигентов. Intelligentia неоплатоников, завершив круг, возвращается, следовательно, откуда пришла, к обозначению свойства отдельных личностей. И тут вроде бы тоже все закольцевалось – хотя и на новом уровне. Интеллектуалам-экспертам, не составляющим «сообщество ценностей», не собирающимся никого представлять или, упаси Бог, любить, и нужно сохранение неопределенности мира как главного профессионального ресурса. Они его лелеют и пестуют. В соответствии с этим главная задача «детей хаоса» (П. Б. Уваров) – «не искать истину, а компетентно контролировать вечный процесс ее поисков».
В «Опыте о Чехове» (1954), который я цитировал в начале нашего курса, Томас Манн говорит о своем любимом произведении Антона Павловича, «Скучной истории». Ее герой, профессор Николай Степанович, обнаруживает, что скоро должен умереть. «Если оглянуться назад, – говорит он, – то вся моя жизнь представляется мне красивой, талантливо сделанной композицией. Теперь мне остается только не испортить финала». Но – «во всех мыслях, чувствах и понятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то общего, что связывало бы все это в одно целое… А коли нет этого, то, значит, нет и ничего». В конце повести воспитанница «в поисках пути» задает ему неизбежный классический вопрос: «Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите же: что мне делать? – По совести, Катя, не знаю…» «Не обманываю ли я читателя, не зная, как ответить на важнейшие вопросы?», – приводит Манн слова самого Чехова и добавляет: «Ни одно из его высказываний не поразило меня так, как это». Далее он уже прямо переносит на себя «Скучную историю»: «и в наши дни у Чехова есть братья по мукам душевным… Они с таким же успехом могут поставить себя на место … героя, не умевшего дать ответ на вопрос „Что делать?“».
В наши дни и читателей поубавилось, но главное – сложно обмануть того, кто не ждет ответов. Что ж, это означает только, что пора прощаться. «Вот она вышла от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и, вероятно, на повороте оглянется. Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги… Прощай, мое сокровище!»
– …Хм. Это всё? – Еще литература и указатель, но в общем всё. Как вам? – Как будто и ничего, но финал… финал, знаете ли, мрачноватый. Давайте так: у вас же было про «интеллектуальную одиссею» в начале? Ну вот и заканчивайте: Одиссей растерял спутников, иллюзию всевластия, веру в богов и все такое, но вернулся к своим на Итаку, уже другим человеком. И цитату в конце: возвратился, мол, пространством и временем полный. А?
– Пожалуй.
(Пожимают друг другу руки. Занавес.)
БЛАГОДАРНОСТИ
Разбирая семантический скелет интеллигенции из слов, мест, вещей, чувств и привычек, я уже по инерции отмечаю совсем недавнее появление нового для русских публикаций раздела «благодарностей». Некогда пышные посвящения XVIII–XIX веков все более съеживались, пока от них не осталась лишь скромная строчка курсивом на первой странице, да и то по преимуществу в художественной литературе. Между тем речь идет не просто о ритуале, но о показателе того, насколько важны для интеллектуального труда общение и контакты с коллегами. В западной традиции acknowledgements – важная часть академического этикета с изощренными вариантами. Включая не-благодарности (unacknowledgements) некомпетентным рецензентам и несговорчивым фондам или, к примеру, предложение руки и сердца: в статье о «новом рогатом динозавре» пару лет назад автор особо отметил в благодарностях «неизменную и постоянную поддержку» сотрудницы, закончив «Лорна, ты выйдешь за меня замуж?» (она ответила «да», если что).
Мои «благодарности» (множественное число пока звучит неуклюже, но ничего, со временем притрется) не столь эксцентричны, но не менее искренни. Спасибо Ирине Прохоровой за издательство и замысел, а Дмитрию Спорову за воплощение серии «Что такое Россия» в этом издательстве; им обоим – за бесконечно лестное предложение стать автором в этой серии и ангельское терпение в ожидании плодов моего творчества. Отдельная благодарность Андрею Тесле за вдумчивую и благожелательную работу рецензента, Ольге Яриковой и Илье Крохину за внима