– Такое умение часто бывает полезным, – сказал Холмс. – Когда я пришел в себя, то с помощью одной не слишком хитроумной уловки смог заставить старого Каннингема написать слово «twelve», чтобы сравнить его с таким же словом, имевшимся в записке.
– Каким же ослом я был! – вырвалось у меня.
– Я заметил, как вы переживали из-за моей слабости, – с улыбкой сказал Холмс. – Прошу прощения, что доставил вам огорчение; я знаю, как вы заботитесь обо мне. Итак, затем мы вместе поднялись наверх. Заметив халат, висевший за дверью в первой комнате, я нарочно опрокинул стол, чтобы ненадолго отвлечь внимание, а сам незаметно вернулся туда, собираясь обыскать карманы халата. Я едва успел достать записку – как я и ожидал, она оказалась в одном из карманов, – когда оба Каннингема набросились на меня и, вполне вероятно, убили бы меня прямо на месте, если бы не ваша своевременная и дружная помощь. Даже сейчас я ощущаю хватку этого молодого человека у себя на горле, а его отец самым нещадным образом выкручивал мне руку, пытаясь отобрать записку. Как видите, они сообразили, что мне все известно, и неожиданный переход от абсолютной уверенности в себе к полному отчаянию сделал их особенно опасными.
Позднее я немного побеседовал со старым Каннингемом относительно мотива преступления. Он проявил сговорчивость, хотя его сын оказался настоящим демоном, готовым вышибить мозги себе или любому другому человеку, если бы ему удалось добраться до своего револьвера. Когда Каннингем понял, что улики против него неопровержимы, он совсем пал духом и рассказал все начистоту. Похоже, что Уильям тайно следил за своими хозяевами в ту ночь, когда они совершили набег на дом мистера Эктона. Получив таким образом власть над ними, он принялся шантажировать их, угрожая рассказать правду. Однако с мистером Алеком было опасно играть в подобные игры. С поистине дьявольской прозорливостью он увидел в первой краже, переполошившей всю округу, благоприятную возможность избавиться от шантажиста. Уильяма заманили в ловушку и убили. Если бы Каннингемы забрали записку целиком или уделили немного больше внимания подробностям в своих показаниях, то весьма возможно, что подозрение так и не пало бы на них.
– А записка? – спросил я.
Шерлок Холмс развернул перед нами записку, приложив к ней оторванный уголок[42].
– Очень похоже на то, чего я и ожидал, – сказал он. – Разумеется, мы еще не знаем, какая связь существовала между Алеком Каннингемом, Уильямом Керованом и Анни Моррисон. Но результат свидетельствует о том, что ловушка была снабжена привлекательной наживкой. Уверен, вам доставит удовольствие проследить наследственные признаки, проявленные в написании буквы «p» и хвостиках буквы «g». Отсутствие точек над «i» в почерке старшего Каннингема тоже очень характерно. Думаю, Ватсон, наш спокойный отдых за городом завершился вполне успешно, и завтра я со свежими силами вернусь на Бейкер-стрит.
Горбун
Как-то летним вечером через несколько месяцев после моей женитьбы я сидел у камина, курил последнюю трубку и клевал носом над раскрытой книгой, утомленный до изнеможения после дневных трудов. Моя жена уже поднялась, а щелчок ключа в двери прихожей говорил о том, что слуги тоже удалились на покой. Я поднялся с кресла и начал было выбивать пепел из трубки, но тут в дверь вдруг позвонили.
Я посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать. Гость не мог пожаловать в такой поздний час; значит, меня вызывают к пациенту и, возможно, придется всю ночь провести на ногах. С недовольной гримасой я вышел в прихожую и открыл дверь. К моему изумлению, на крыльце стоял Шерлок Холмс.
– Ах, Ватсон, – сказал он. – Я надеялся, что вы еще не легли спать.
– Заходите, дорогой друг, прошу вас.
– Вы удивлены, и это понятно. Но надеюсь, при виде меня вам стало легче? Гм! Вы по-прежнему курите смесь «Аркадия», как и в холостяцкие времена! Этот пушистый пепел на вашем пиджаке ни с чем нельзя перепутать. Сразу видно, что вы привыкли носить военный мундир, Ватсон. Вы никогда не сойдете за чистокровного штатского, пока не оставите привычку носить носовой платок за обшлагом рукава[43]. Не могли бы вы приютить меня на ночь?
– С удовольствием.
– Вы говорили, что у вас есть комната для одного гостя; судя по вешалке для шляп, вы сейчас не имеете других постояльцев.
– Буду рад, если вы останетесь.
– Спасибо. Тогда я повешу шляпу на свободный крючок. Печально видеть, что у вас дома недавно побывал британский рабочий. Это дурной знак. Надеюсь, с канализацией все в порядке?
– Это газ.
– Ага! Две отметины от гвоздей на подметке его башмака остались на вашем линолеуме – как раз там, где на них падает свет лампы. Нет, спасибо, я поужинал в Ватерлоо, но с удовольствием выкурю с вами трубочку.
Я вручил Холмсу свой кисет. Он уселся напротив меня и некоторое время курил в молчании. Я хорошо понимал, что ничего, кроме важного дела, не привело бы его ко мне в такой час, и терпеливо ждал разъяснений.
– Вижу, работа сейчас отнимает у вас много времени, – заметил он, смерив меня проницательным взглядом.
– Да, день выдался суматошный, – ответил я и добавил: – Возможно, вы сочтете меня простофилей, но я действительно не понимаю, как вы до этого додумались.
Холмс издал довольный смешок.
– У меня есть преимущество, мой дорогой Ватсон, – сказал он. – Я знаком с вашими привычками. Когда у вас короткий обход, вы возвращаетесь домой пешком, а когда пациентов много, вы берете двуколку. Ваши ботинки, хотя и поношенные, совсем не грязные, поэтому я не сомневаюсь, что сейчас вы достаточно заняты, чтобы ездить в экипаже.
– Превосходно! – воскликнул я.
– Элементарно, – ответил он. – Это один из тех случаев, когда логика может произвести впечатление на собеседника, упустившего из виду незначительное обстоятельство, на котором основан ход его рассуждений. То же самое, мой друг, можно сказать о некоторых ваших литературных зарисовках, довольно поверхностных в силу того, что вы умалчиваете о некоторых вещах, предпочитая не делиться ими с читателями. Теперь я нахожусь в положении этих читателей, поскольку держу в руках несколько нитей одного из самых странных дел, когда-либо занимавших человеческий ум. Однако мне еще не хватает одной-двух нитей, необходимых для подтверждения моей теории. Но я найду их, Ватсон, обязательно найду!
Глаза Холмса заблестели, а на впалых щеках заиграло слабое подобие румянца. На какое-то мгновение передо мною поднялся занавес, обычно скрывавший движения его напряженной и страстной натуры, но это продолжалось недолго. В следующий момент его лицо снова приобрело бесстрастное выражение, как у индейца, которое заставляло иногих считать его скорее машиной, чем человеком.
– В этой проблеме есть интересные особенности, – продолжал он. – Можно даже сказать, исключительно интересные. Я уже провел предварительное расследование и думаю, дело скоро будет раскрыто. Если бы вы составили мне компанию на последнем этапе, то оказали бы мне большую услугу.
– Буду рад помочь.
– Вы можете завтра отправиться в Олдершот?
– Не сомневаюсь, что Джексон согласится временно заняться моими пациентами.
– Отлично. Я хочу выехать в десять минут двенадцатого с вокзала Ватерлоо.
– У меня будет достаточно времени, чтобы уладить свои дела.
– Тогда, если вас не слишком клонит ко сну, я вкратце расскажу о случившемся и о том, что остается сделать.
– Я клевал носом перед вашим приходом, но теперь вполне проснулся.
– По возможности я постараюсь сократить свой рассказ, не упуская важных подробностей. Возможно, вы даже читали об этом происшествии в газетах. Речь идет о предполагаемом убийстве полковника Барклая из полка Королевских Мюнстерцев, который сейчас расквартирован в Олдершоте.
– Я ничего об этом не слышал.
– Оно еще не получило широкой огласки, если не считать местных газет. С тех пор прошло лишь два дня. В целом факты таковы.
Как известно, Королевские Мюнстерцы – один из самых прославленных ирландских полков британской армии. Они проявили чудеса отваги во время Крымской войны и Сипайского мятежа и с тех пор отличались во всех боевых действиях. До понедельника полком командовал бравый ветеран Джеймс Барклай, который начал службу рядовым, получил офицерский чин за храбрость во время Мятежа[44] и в конце концов стал командиром полка, где когда-то носил мушкет в общем строю.
Полковник Барклай женился еще в то время, когда был сержантом. Его жена, в девичестве Нэнси Девой, была дочерью отставного сержанта-знаменщика, служившего в том же полку. Нетрудно представить, что в офицерском кругу молодую пару ожидал не слишком теплый прием. Впрочем, они быстро приспособились к новой обстановке, и миссис Барклай, насколько я понимаю, так же хорошо ладила с полковыми дамами, как и ее муж – со своими собратьями-офицерами. Могу добавить, что она была чрезвычайно хороша собой и даже сейчас, спустя много лет, сохраняет печать былой красоты.
Судя по всему, семейная жизнь полковника Барклая была счастливой. Майор Мэрфи, которому я обязан большей частью этих сведений, заверяет меня, что ни разу не слышал о размолвках между супругами. В целом он считает, что Барклай был больше привязан к своей жене, чем она к нему. Полковник не находил себе места, если расставался с ней хотя бы на один день. С другой стороны, она не позволяла себе открытых проявлений нежности, хотя и хранила верность мужу. В полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было абсолютно ничего, что могло бы подготовить сослуживцев к грядущей трагедии.
У самого полковника Барклая был весьма своеобразный характер. В нормальном настроении он был добродушным и общительным воякой, но иногда проявлял склонность к насилию и мстительности, хотя эта сторона его натуры никогда не раскрывалась в отношениях с женой. Другой особенностью, отмеченной майором Мэрфи и тремя из пяти других офицеров, с которыми я разговаривал, было необычное уныние, порой овладевавшее им. По словам майора, когда полковник присоединялся к застольному веселью в офицерской столовой, улыбка часто вдруг пропадала с его губ, как будто стертая невидимой рукой. Когда на него находило такое настроение, он целыми днями пребывал в глубочайшей меланхолии. Это, а также некоторая суеверность были единственными странными чертами его характера, на которые обратили внимание его коллеги. Он не любил оставаться в одиночестве, особенно после наступления темноты. Такая ребяческая боязливость в его натуре, мужественной во всех остальных отношениях, была причиной всевозможных догадок и толкований.