Обнаружив, что Холмс слишком занят для разговора, я отбросил опостылевшую газету, откинулся на спинку кресла и погрузился в глубокое раздумье. Внезапно голос Холмса прервал неторопливое течение моих мыслей.
– Вы правы, Ватсон, – сказал он. – Действительно, это крайне нелепый способ разрешения споров.
– Самый нелепый! – горячо поддержал я, а потом вдруг понял, что Холмс каким-то образом прочитал мои сокровенные мысли. Я выпрямился в кресле и в немом изумлении уставился на него.
– Что это значит, Холмс? – воскликнул я. – Такого я и представить себе не мог!
Он от души рассмеялся, глядя на мое недоумение.
– Наверное, вы помните, что недавно, когда я прочитал вам отрывок из рассказа Эдгара По, где вдумчивый герой следует за невысказанными мыслями своего спутника, вы отнеслись к этому описанию как к художественному преувеличению автора, – сказал он. – Когда я заметил, что постоянно делаю то же самое, вы не поверили мне.
– Нет-нет, – быстро возразил я.
– Возможно, вы промолчали, дорогой Ватсон, но вас выдало движение бровей. Поэтому когда я увидел, как вы бросили газету и погрузились в раздумье, мне выпала счастливая возможность проследить за ходом ваших мыслей, а потом и вмешаться в них, чтобы представить доказательство нашей психической связи.
Но такое объяснение не могло удовлетворить меня.
– В том примере, о котором вы упомянули, собеседник делал свои выводы на основании поступков человека, за которым он наблюдал, – сказал я. – Если я правильно помню, тот человек споткнулся, запнувшись о камень, потом посмотрел на звезды и так далее. Между тем я тихо сидел в своем кресле. Какие намеки я мог вам дать?
– Вы несправедливы к себе. Лицо дано человеку как средство для выражения эмоций, а черты вашего лица были для меня верными слугами.
– Вы хотите сказать, что прочитали мои мысли по выражению лица?
– Да, особенно по выражению ваших глаз. Вы сами помните, как начались ваши грезы?
– Нет, не припомню.
– Тогда я расскажу вам. Отбросив газету (именно это привлекло к вам мое внимание), вы полминуты сидели с отсутствующим видом. Потом ваш взгляд остановился на фотографии генерала Гордона[50], и по тому, как изменилось выражение вашего лица, я понял, что ваши мысли потекли в новом направлении. Впрочем, они завели вас не очень далеко. Вы стали рассматривать портрет Генри Уорда Бичера[51] без рамки, который стоит на стопке ваших книг в другом конце комнаты. Потом вы посмотрели на стену, и ваше намерение было вполне очевидно. Вы подумали, что если вставить портрет в рамку, он закрыл бы пустое место и перекликался бы с фотографией Гордона на противоположной стене.
– Вы точно угадали мои мысли! – воскликнул я.
– До тех пор я едва ли мог бы сбиться с толку, но потом ваши мысли вернулись к Бичеру, и вы стали внимательно изучать портрет, как если бы хотели проникнуть в душу человека через его изображение. Постепенно ваш взгляд утратил остроту, но вы продолжали задумчиво смотреть на портрет. Вы вспоминали важные моменты в карьере Бичера. Я понимал, что при этом вы не можете не думать о его миссии от лица северных штатов во время Гражданской войны, ведь я помню ваше возмущение тем, как к нему относились некоторые из наших наиболее буйных соотечественников. Ваши чувства были так сильны, что я понимал: вы не можете думать о Бичере, не вспоминая об этом. Секунду спустя, когда вы отвели взгляд от портрета, я заподозрил, что теперь ваши мысли обратились к событиям Гражданской войны. Ваши губы плотно сжались, глаза засверкали, а руки стиснули подлокотники кресла. Я был уверен, что вы думаете о благородстве, проявленном обеими сторонами в этой отчаянной борьбе. Но потом ваше лицо приобрело печальное выражение, и вы покачали головой. Несомненно, вы размышляли об ужасах войны и бессмысленной трате человеческих жизней. Ваша рука потянулась к старой ране, а губы изогнулись в улыбке, указывавшей на ваше отношение к абсурдности подобного метода разрешения международных разногласий. В этот момент я согласился с вами, что это нелепо, и был рад обнаружить, что мои выводы оказались верными.
– Абсолютно верными! – заверил я. – Даже теперь, когда вы все объяснили, признаюсь, что я так же поражен, как и раньше.
– Уверяю вас, дорогой Ватсон, это лежало на поверхности. Я не стал бы вторгаться в ход ваших мыслей, если бы вы не выразили недоверия к таким методам в нашем предыдущем разговоре. Но наступает вечер, и в воздухе повеяло прохладой. Что вы скажете насчет прогулки по Лондону?
Я устал сидеть в нашей маленькой гостиной и с радостью согласился. Три часа мы бродили вместе, наблюдая за постоянно меняющимся калейдоскопом жизни в ее приливах и отливах на Стрэнде и Флит-стрит. Характерная манера речи Холмса в сочетании с его вниманием к мелочам и неотразимой логикой, как всегда, увлекала и зачаровывала меня. Было уже десять часов, когда мы вернулись на Бейкер-стрит и увидели брогам[52], стоявший у дверей нашего дома.
– Гм! – произнес Холмс. – Насколько я понимаю, это экипаж врача-терапевта. Он практикует недавно, но уже многого добился. Полагаю, он приехал посоветоваться с нами. Удачно, что мы вернулись домой вовремя.
Я достаточно хорошо познакомился с методами Холмса, поэтому мог следовать за ходом его рассуждений и понимал, что характер и состояние разных медицинских инструментов в плетеной корзинке, висевшей в брогаме под уличным фонарем, послужили основой для его быстрых выводов. Свет в окне наверху говорил о том, что этот поздний гость действительно приехал к нам. Любопытствуя, что могло заставить коллегу-медика явиться к нам в такой час, я последовал за Холмсом в наше небольшое святилище.
Когда мы вошли в комнату, бледный узколицый мужчина с бакенбардами песочного цвета поднялся с кресла у камина. На вид ему было не более тридцати трех или тридцати четырех лет, но изможденное лицо с нездоровым оттенком кожи свидетельствовало о жизни, которая раньше срока подточила его силы и унесла молодость. Его манеры были нервными и застенчивыми, словно у чувствительного джентльмена, а худая белая рука, которой он взялся за каминную полку, когда вставал, была скорее рукой художника, а не хирурга. Он носил черный сюртук и темные брюки; лишь цветной галстук немного оживлял этот унылый наряд.
– Добрый вечер, доктор, – учтиво поздоровался Холмс. – Я рад, что вы прождали нас не более нескольких минут.
– Значит, вы говорили с моим кучером?
– Нет, я определил это по свече на приставном столике. Пожалуйста, садитесь и расскажите, чем я могу быть вам полезен.
– Меня зовут Перси Тревельян, – сказал посетитель. – Я живу в доме 403 по Брук-стрит.
– Это вы написали монографию о малоизвестных нервных расстройствах? – спросил я.
Когда доктор узнал, что я знаком с его работой, его бледные щеки вспыхнули от удовольствия.
– Я так редко слышу о ней, что уже похоронил ее, – сказал он. – Издатели обескуражили меня известием о плохих продажах. Полагаю, вы сами имеете отношение к медицине?
– Я отставной армейский хирург.
– Я всегда интересовался нервными расстройствами и хотел сделать их своей главной специальностью, но человек должен довольствоваться тем, что он может получить. Впрочем, мистер Шерлок Холмс, это не относится к делу, и я не буду отнимать у вас ценное время. Дело в том, что в моем доме на Брук-стрит произошел ряд весьма необычных событий, а сегодня вечером они приняли такой оборот, что я больше не мог ждать даже одного часа, прежде чем обратиться к вам за помощью и советом.
Шерлок Холмс сел и закурил трубку.
– Буду рад предоставить вам и то и другое, – сказал он. – Прошу вас, расскажите подробнее об обстоятельствах, которые встревожили вас.
– Некоторые из них настолько банальны, что мне стыдно упоминать о них, – признался доктор Тревельян. – Но само дело необъяснимое, а последнее происшествие настолько удивительное, что я расскажу обо всем по порядку, а вы сами будете судить, что здесь важно, а что нет.
Сначала придется упомянуть о моем обучении. Видите ли, я окончил Лондонский университет, и не думайте, что я незаслуженно превозношу свои успехи, если скажу, что профессора считали мою студенческую карьеру весьма многообещающей. По окончании университета я продолжал заниматься исследованиями на незначительной должности в больнице Королевского колледжа[53]. Мне посчастливилось привлечь заметный интерес к моим исследованиям каталепсии и наконец завоевать премию и медаль Брюса Пинкертона благодаря монографии о нервных расстройствах, о которой только что упомянул ваш друг. Думаю, не будет натяжкой, если я скажу, что в то время мне прочили блестящее будущее.
Но главным препятствием для меня была нехватка средств. Как вы понимаете, для специалиста с высокими устремлениями разумно открыть свою практику на одной из десятка улиц вокруг Кэвендиш-сквер, что подразумевает высокую арендную плату и большие расходы на обстановку. Помимо этих предварительных затрат, он должен быть готов содержать себя в течение нескольких лет и нанимать приличный экипаж для разъездов. Это выходило за пределы моих возможностей, и я мог лишь надеяться, что при строгой экономии за десять лет я накоплю достаточно, чтобы повесить на дверь собственную табличку.
Но тут неожиданный случай открыл для меня новую перспективу. Это был визит одного человека по фамилии Блессингтон, которого я совершенно не знал. Однажды утром он заглянул ко мне в комнату и сразу же перешел к делу.
«Вы тот самый Перси Тревельян, который недавно получил премию за выдающиеся успехи?» – спросил он.
Я поклонился.
«Будьте откровенны со мной, – продолжал он. – Вы убедитесь, что это в ваших интересах. У вас явно есть ум, необходимый для достижения успеха, но как насчет тактичности?»
Я невольно улыбнулся, чтобы сгладить этот резкий вопрос.