– Не нужно водить нас за нос, Смолл, – строго произнес Этелни Джонс. – Если бы вы хотели выбросить сокровища в Темзу, вы бы выбросили их вместе с ларцом, так ведь намного проще.
– Мне проще выбросить – вам проще найти, – сказал Смолл, хитро поглядывая на нас. – Человеку, которому хватило ума выследить меня, хватит ума и поднять железный сундучок со дна реки. Но когда драгоценности разбросаны на расстоянии пяти миль, сделать это будет не так-то просто. Сказать по правде, я чуть не плакал, когда швырял сокровища в воду, но вы нас настигали и я чуть не сошел с ума. Хотя чего о них жалеть? Всякого я повидал на своем веку, и хорошего, и плохого, и научился понимать, что лить слезы над тем, чего уж не вернешь – последнее дело.
– Все это очень серьезно, Смолл, – сказал детектив. – Если бы вы пошли навстречу правосудию, помогли восстановить справедливость, а не посмеялись над ним таким образом, на суде вы могли бы рассчитывать на снисхождение.
– Справедливость! – рассвирепел бывший каторжник. – Какая справедливость? Кому как не нам принадлежат эти драгоценности? Разве справедливо отдавать сокровища в руки людей, которые не имеют и никогда не имели на них прав? Вы хоть знаете, как они мне достались? Двадцать лет я провел в этом испаряющем лихорадку болоте, днем работая от зари до зари в джунглях, а по ночам сидя на цепи в грязном бараке, когда кругом тучами летают малярийные комары и каждый вонючий чернокожий надсмотрщик считает своим долгом унизить белого, смотрит на тебя как на грязь под ногами. Вот как я заработал эти сокровища! А вы говорите мне о справедливости. Я не хочу, чтобы другие наслаждались тем, что досталось мне такой ценой. Пусть лучше меня повесят десять раз, пусть лучше мне в шкуру воткнут одну из стрел Тонги, но я не хочу сидеть за решеткой, зная, что кто-то другой живет во дворце и купается в деньгах, которые должны принадлежать мне. – Смолл уже не пытался выглядеть благородно-сдержанным, и эта прочувствованная речь вылетела из его уст сплошным стремительным потоком. Глаза его неистово сверкали, а наручники бряцали, когда он в ярости сжимал кулаки. Видя гнев и неистовство этого человека, я начал понимать, почему смертельный ужас охватил майора Шолто, когда он узнал, что этот калека вышел на его след.
– Вы забываете, что нам об этом ничего не известно, – невозмутимо сказал Холмс. – Вашей истории мы не слышали и поэтому не знаем, как оценивать ваши поступки.
– Что ж, вы, сэр, разговариваете со мной по-хорошему. Хоть я и понимаю, что именно благодаря вам у меня на руках эти браслеты, на вас я не в обиде. Все было честно. Если вам хочется выслушать мою историю, пожалуйста, отмалчиваться я не собираюсь. Все, что я вам расскажу, – святая правда. Каждое слово. Спасибо, поставьте стакан вот сюда, поближе ко мне, чтобы я мог дотянуться, когда в горле пересохнет.
Сам я родом из Вустершира… родился недалеко от Першора. Если вы решите туда наведаться, думаю, Смоллы до сих пор там обитают. Мне часто хотелось вернуться, посмотреть, что там к чему теперь, да только для семьи моей я всегда был как бельмо в глазу, и не думаю, что они будут страшно рады меня видеть. Все мои родственники – тихие набожные люди, мелкие фермеры. В деревне их все знали и уважали, и только я один всегда был хулиганом. Но потом, когда мне исполнилось восемнадцать, я избавил их от своего присутствия, ввязался в скверную историю из-за девушки, и от тюрьмы меня спасло лишь то, что я записался в Королевский восточнокентский полк «Баффс», который как раз должен был отправиться в Индию.
Да только солдата из меня не вышло. Едва я научился ходить строевым шагом и управляться с ружьем, как черт меня дернул сходить искупаться в Ганге. Мне повезло, что мой сержант Джон Холдер оказался в ту минуту рядом – он считался у нас одним из лучших пловцов. Как только мы с ним отплыли от берега, на меня напал крокодил. Он отхватил мне правую ногу по самое колено, да так ровно, что иной хирург позавидовал бы. От боли и потери крови я лишился чувств и наверняка бы пошел на дно, если бы Холдер не поймал меня и не оттащил к берегу. После этого я пять месяцев провалялся в госпитале, и, когда наконец смог выйти оттуда с этой деревяшкой, выяснилось, что меня по инвалидности уволили из армии и ни к какому делу я теперь не пригоден.
Вы, конечно, понимаете, что творилось у меня в душе. Мне еще не было двадцати, а я уже превратился в никому не нужного калеку. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Человеку по фамилии Эйблуайт, хозяину плантаций индиго[43], нужен был надсмотрщик для его кули[44]. Оказалось, что плантатор этот дружит с нашим полковником, который после происшествия в Ганге с участием отнесся к моей судьбе. Короче говоря, полковник посоветовал своему другу взять меня, и поскольку почти все время нужно было проводить верхом на лошади, мое увечье не могло мне помешать. Своей культей я мог крепко держаться за седло. Мне нужно было объезжать плантацию, следить за работающими людьми и сообщать начальству о лентяях. Платили мне хорошо, я обзавелся собственным домиком и начал уже подумывать о том, чтобы остаток дней своих провести там, на плантации. Мистер Эйблуайт был человеком добрым, он частенько заглядывал в мою маленькую лачугу, чтобы выкурить со мной трубку. Понимаете, там, в Индии, между белыми людьми совсем другие отношения, намного душевнее, чем здесь, на родине.
Но и тут счастье мое было недолгим. В Индии началось восстание сипаев[45]. Только что все было тихо и мирно, ни дать ни взять какой-нибудь Суррей или Кент, и вдруг вся страна превратилась в ад кромешный, двести тысяч темнокожих дьяволов словно с цепи сорвались. Но я не сомневаюсь, джентльмены, что вы и так это все знаете… Намного лучше меня, потому что по части чтения я не большой мастак. Мне известно только то, что я видел своими собственными глазами. Наша плантация находилась недалеко от города Муттра у границы Северо-западных провинций. Каждую ночь на небе горело зарево от пылающих бунгало, каждый день через нашу усадьбу шли европейцы, небольшими группами или семьями, с женами и детьми. Направлялись они в Агру, где стояли наши войска. Мистер Эйблуайт был человеком упрямым. Он вбил себе в голову, что все, что творится, не так серьезно и скоро закончится так же внезапно, как и началось. Пока страна пылала в огне, он преспокойно сидел у себя на веранде, потягивал виски и курил сигары. Я и Доусон с женой, которые занимались счетами и управляли работой на плантации, конечно, остались с ним.
Но вот однажды грянул гром. Я тогда ездил на отдаленную плантацию, поэтому возвращался домой поздно. На дне пересохшего ручья я заметил какую-то бесформенную кучу. Мне стало интересно, что это, и я подъехал поближе. Сердце похолодело у меня в груди, когда я вдруг понял, что это жена Доусона, изрубленная на куски. Шакалы и дикие собаки уже успели приложиться к ее останкам. Чуть дальше по дороге я нашел и самого Доусона. Он лежал мертвый, уткнувшись лицом в землю, с пустым револьвером в руке, а рядом валялись четверо сипаев. Я остановил лошадь и стал думать, что теперь делать, но тут заметил густой дым, поднимающийся над бунгало Эйблуайта, и языки пламени, которые начали пробиваться через крышу. Мне стало понятно, что своему хозяину я уже ничем помочь не могу и только сам лишусь жизни, если сунусь туда. С того места, где я стоял, мне хорошо были видны сотни черных демонов в красных одеждах, которые как бешеные плясали и вопили вокруг полыхающего дома. Кто-то из них заметил меня, и тут же рядом со мной просвистело несколько пуль. Тогда я повернул лошадь, что было духу поскакал через рисовое поле и поздно ночью был уже в Агре.
Но, как оказалось, и там было небезопасно. Вся страна превратилась в гудящий пчелиный улей. Выживали только те англичане, которые собирались в группы и могли с оружием в руках защитить свою территорию, остальные превратились в беспомощных беженцев. Восставших были миллионы, а нас сотни, и самое ужасное то, что против нас воевали наши же наемники, пехота, конница, артиллерия, которых мы же сами обучили и которым дали в руки оружие. Они даже трубили в горны наши военные сигналы. В Агре укрылся Третий бенгальский стрелковый полк[46], немного сикхов[47], два конных отряда и артиллерийская батарея. Из служащих и торговцев был сформирован отряд добровольцев, в него записался и я со своей деревянной ногой. В начале июля мы выступили к Шахганджу и стали теснить повстанцев, но у нас закончился порох, поэтому пришлось возвращаться в Агру. Со всех сторон к нам приходили самые тревожные вести… Да это и неудивительно, потому что если вы посмотрите на карту, то увидите, что мы находились в самом сердце восстания.
До Лакхнау больше сотни миль на восток, до Канпура почти столько же на юг. Вокруг нас была смерть, пытки и насилие.
Агра – большой город, наполненный разного рода индусами-фанатиками и безумными идолопоклонниками, наши люди легко могли затеряться на его узких петляющих улочках. Поэтому наш командир приказал перейти через реку и занять старую агрскую крепость. Не знаю, слышал или читал кто-нибудь из вас, джентльмены, об этой крепости. Это очень необычное место… самое необычное из тех, где мне приходилось бывать, а уж я, можете мне поверить, повидал на своем веку всякого. Во-первых, эта крепость просто огромна. Думаю, ее площадь – несколько акров[48]. Она как бы разбита на две части, старую и новую. Наш гарнизон, вместе с женщинами, детьми, продуктами и всем остальным разместился в новой части, однако и после этого там еще оставалось полно свободного места. Но новая часть – ничто по сравнению с размерами старой части. Однако туда никто не ходил, и жили там одни скорпионы да сороконожки. В старой части было множество огромных заброшенных залов и целый лабиринт длинных извилистых коридоров и галерей, в которых можно запросто заблудиться. Поэтому редко кто отваживался сунуть туда нос, хотя время от времени те, кому было интересно, собирались в группки и ходили там с факелами в руках.