– А потом?
– Потом Нэнси потеряла сознание, я взял у нее из рук ключ, чтобы открыть дверь и позвать на помощь. Но в ту секунду мне показалось, что будет лучше оставить все как есть и убраться оттуда подобру-поздорову, потому что все выглядело так, будто это я приложил Баркли, и если меня схватят, моя тайна раскроется. Я так спешил, что сунул ключ в карман, и, пока ловил Тедди, который залез на гардину, потерял свою дубинку. Но я его быстро поймал, посадил в ящик и рванул оттуда что было духу.
– Тедди это кто?
Калека нагнулся и снял крышку с ящика, стоявшего в углу.
В тот же миг из него выскользнул красивый красновато-коричневый зверек, худой и юркий. У него были лапы горностая, вытянутый тонкий нос и симпатичные красные глазки.
– Это мангуст! – вскрикнул я.
– Да, одни называют их мангустами, другие ихневмонами, – сказал Генри Вуд. – Но я их зову змееловами. Тедди так быстро справляется с коброй, глазом моргнуть не успеешь. У меня есть одна без ядовитых зубов. Когда мы выступаем в кабачках, Тедди ловит ее каждый вечер на потеху публике. Еще чем-нибудь я могу помочь вам, сэр?
– Что ж, возможно, нам придется еще раз обратиться к вам, если у миссис Баркли возникнут какие-либо действительно серьезные затруднения.
– Если такое произойдет, мне, конечно же, придется открыться.
– В противном случае, я думаю, нет смысла ворошить прошлое покойного, каким бы гнусным оно ни было. Возможно, вас утешит то, что последние тридцать лет он горько сожалел о своем поступке. Ага, вон по другой стороне улицы идет майор Мерфи. Прощайте, Вуд. Я хочу поинтересоваться, узнали ли они что-нибудь новое со вчерашнего дня.
Мы успели догнать майора, когда он еще не дошел до поворота.
– А, Холмс! – воскликнул он. – Вы уже слышали, что все это дело оказалось пшиком?
– Как так?
– Экспертиза установила, что причиной смерти стало кровоизлияние в мозг. Все очень просто.
– В самом деле, поразительно просто, – улыбнулся Холмс. – Пойдемте, Ватсон, похоже, мы в Олдершоте больше не нужны.
– Мне вот что непонятно, – сказал я Холмсу, когда мы подходили к вокзалу. – Если мужа зовут Джеймс, а Вуда – Генри, кто такой Давид?
– Знаете, Ватсон, если бы я был тем идеальным логиком, которым вы так любите изображать меня в своих рассказах, уже по одному этому слову я мог бы восстановить всю картину. Это имя было произнесено в качестве упрека.
– Упрека?
– Да. Царю Давиду тоже случалось сбиваться с пути истинного, и однажды он свернул на ту же дорогу, что и сержант Джеймс Баркли. Помните историю про Урию и Вирсавию? Боюсь, мое знание Библии оставляет желать лучшего, но, если мне не изменяет память, вы можете прочитать об этом в первой или второй книге Царств[89].
Дело восьмоеПостоянный пациент
Просматривая свои беспорядочные записки, с помощью которых я пытаюсь проиллюстрировать некоторые необычные особенности мышления моего друга Шерлока Холмса, я натолкнулся на одну сложность. Оказалось, что выбрать подходящий пример, который полностью соответствовал бы моим целям, не так-то просто. Скажем, я выуживаю из своих архивов дело, в котором аналитические способности Холмса достигают прямо-таки заоблачных высот, а сам он демонстрирует поистине виртуозное владение своими знаменитыми методами, но оказывается, что обстоятельства этого дела настолько неинтересны или незначительны, что я считаю себя не вправе утомлять ими читателей. Или наоборот, часто случалось и такое, что моему другу приходилось заниматься расследованием дел самого драматического, а порой и скандального характера, но на поиски истины он тратил сил меньше, чем мне, как его биографу, хотелось бы. Небольшое приключение, которое я озаглавил «Этюд в багровых тонах» и чуть более поздний рассказ об исчезновении «Глории Скотт» могут служить примерами этих Сциллы и Харибды, которые извечно угрожают историку. Быть может, в деле, о котором я хочу рассказать сейчас, роль моего друга не столь существенна, но обстоятельства этого происшествия настолько примечательны, что я просто не могу заставить себя исключить его из своих записок.
Дело было в октябре. День выдался душный и дождливый. Шторы в нашей комнате были задернуты, но не наглухо. Холмс лежал на диване, уже в сотый раз перечитывая письмо, которое пришло на его имя с утренней почтой. О себе могу сказать, что служба в Индии приучила меня переносить жару лучше, чем холод, поэтому девяносто градусов[90] на термометре не были для меня помехой. Но газета была неинтересной, сессия парламента закрылась, все разъехались из города, и мысли мои поневоле устремились к лесам Нью-Фореста[91] и галечным южным пляжам. Истощившийся банковский счет заставил меня отложить отдых, а Холмса ни деревенская пастораль, ни море не трогали совершенно. Настоящее удовольствие ему доставляло лежать на диване в самом сердце пятимиллионного города, ощущая всеми фибрами каждый шорох, слух или подозрение о том, что где-то произошло преступление. Восхищение чудесами природы никогда не было свойственно Холмсу. Он менял обстановку лишь тогда, когда переставал думать о каком-нибудь орудующем в городе преступнике, чтобы заняться выслеживанием его деревенского собрата.
Поняв, что Холмс слишком занят своими мыслями, чтобы разговаривать, я отбросил скучную газету и погрузился в раздумья.
– Вы правы, Ватсон, – неожиданно сказал мой друг. – Это действительно нелепый способ решать споры.
– Не то слово! – воскликнул я и вдруг сообразил, что его слова полностью совпали с тем, о чем я в ту секунду думал. Я выпрямил спину и в полнейшем недоумении уставился на своего друга. – Что это, Холмс? – растерянно пролепетал я. – Это просто мистика какая-то.
Мое удивление его рассмешило.
– Помните, – сказал он, – я недавно читал вам отрывок из одного рассказа Эдгара По, в котором наблюдательный человек следил за мыслями своего друга[92]. Вы тогда сказали, что это выдумки автора и на самом деле такое невозможно. Когда я заметил, что сам постоянно проделываю нечто подобное, вы мне не поверили.
– Нет, что вы!
– Ну, может быть, вы об этом и не сказали вслух, дорогой Ватсон, но весьма красноречиво повели бровями. Так что, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, у меня появилась прекрасная возможность проследить за ходом ваших мыслей и в конечном итоге вторгнуться в них, чтобы доказать, что мои выводы верны.
Однако меня его объяснение не удовлетворило.
– В том рассказе, что вы мне читали, – сказал я, – человек, делавший выводы, основывал их на действиях того, за кем он наблюдал. Если я правильно помню, он спотыкался о камни, смотрел на звезды и так далее. Но я-то сидел в кресле неподвижно. Чем я мог выдать свои мысли?
– Вы несправедливы к себе. Черты лица для того и даны человеку, чтобы с их помощью выражать душевные переживания и чувства. Ваши служат вам безотказно.
– То есть вы хотите сказать, что смогли проследить за ходом моих мыслей по моему лицу?
– По лицу и особенно по глазам. Вы можете вспомнить, с чего началась ваша задумчивость?
– Н-нет, вряд ли.
– Тогда я вам расскажу. Бросив на пол газету (это движение, кстати, и привлекло мое внимание к вам), вы полминуты просидели с отсутствующим видом. Потом взгляд ваш сфокусировался на фотографии генерала Гордона[93], которую вы недавно вставили в рамку, и я понял, что эшелон ваших мыслей тронулся в путь. Однако довольно скоро помыслы ваши устремились в другом направлении. Вы посмотрели на портрет Генри Уорда Бичера[94], который стоит без рамки на книжном шкафу, потом перевели взгляд на стену, и ваша мысль сразу же стала понятна. Вы подумали, что если портрет вставить в рамку, он как раз займет вон то пустое место, да и прекрасно будет гармонировать с портретом Гордона.
– Удивительно точно! – искренне удивился я.
– Пока что все было настолько очевидно, что мне просто трудно было ошибиться. Но после этого ваши мысли снова устремились к Бичеру, вы стали внимательно всматриваться в изображенное на картине лицо. Потом перестали щуриться, но продолжали смотреть в ту же точку. Значит, вспоминали жизнь Бичера. Мне было понятно, что, думая о нем, вы не могли не вспомнить о его деятельности на стороне северян во время Гражданской войны[95], ведь я помню, как страстно вы возмущались из-за того, как к нему отнеслись некоторые наши наиболее горячие соотечественники. Вас тогда это так задело, что сейчас вы просто не могли, думая о Бичере, об этом не вспомнить. Когда вы отвели глаза от портрета, я решил, что, скорее всего, вы начали думать о Гражданской войне, а увидев сверкнувшие глаза и плотно сжатые губы и кулаки, я почти перестал сомневаться, что вы вспомнили о мужестве и героизме, которые проявили обе стороны в этой отчаянной борьбе. Но потом на лицо ваше опять наползли тучи, вы тряхнули головой. Ваши мысли переключились на ужасы войны, страх, горе и бесцельно погубленные жизни. Рука ваша непроизвольно потянулась к старой ране, а на губах у вас промелькнула горькая усмешка. Это и подсказало мне, что в голову вам пришла мысль о том, как нелепо решать международные вопросы таким способом. В эту секунду я согласился с вами, что это удивительно бестолковый способ, и рад был увидеть, что все мои выводы оказались верными.
– Абсолютно верными! – воскликнул я. – Но сейчас, когда вы все объяснили, признаюсь, я поражен не меньше.
– Это было совсем не трудно, мой дорогой Ватсон, уверяю вас. Я бы и не стал привлекать к этому ваше внимание, если бы не так давно вы не усомнились в том, что это возможно. Однако к вечеру стало свежо. Вы не хотите прогуляться по Лондону?