«Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в обычаях, всякую защищенность и непорочность! Конечно, не все это чувствуют с одинаковой силой. Такой человек, как Ницше, выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение, раньше других».
Не думаю, что стоит напоминать, в какой слом эпох пришлось жить Башлачеву, и он чувствовал это с недоступной другим силой - уже тогда, когда другие еще называли этот катастрофический слом переменами. Трагедия усиливалась тем, что ни одна из эпох, в которые он жил, не была его временем.
Совсем не там нам привелось родиться.
А если там, то, значит, не тогда.
Александр Башлачев.
«Ах, до чего ж веселенькая дата»
Письма господина N госпоже К:
«Здравствуй! Маленькая язычница, мне казалось, что ты приедешь в карете, а ты трогала холодные ступени босыми ногами, и духи твои - роса? Я услышал тебя, хотя мой мир и враждебен тебе. Мой мир? Он скучен и сер, и крахмальный воротничок больно врезается в шею. Но участь графа, согласись, не самая худшая в этом мире, и поэтому я граф».
Ну, и самые дальние рубежи мечтаний о другой жизни: «Галактическая комедия».
Так видит себя «ранний» Саша Башлачев.
Новая эпоха приближалась, в стране и, главное, в нем самом происходили большие перемены. Саша Башлачев в 1984 году превратился в гениального, небывалого поэта Александра Башлачева, который смотрит уже не в прошлое, видит себя далеко за пределами всех галактик, да и мысли его -уже не о жизни в нашем ее понимании.
В большинстве поздних песен он легко и часто незаметно переходит границу жизни-смерти, рассказывает нам уже о том, что происходит на той стороне, и откровение его поражает: не знаю поэта, так глубоко впускавшего других в самое интимную и закрытую часть жизни человека - в свою смерть.
Не стала здесь приводить примеры невыносимости для Степного волка жизни в мещанском мире: вся ранняя поэзия Башлачева - об этом, вся его жизнь - про это.
И последнее - ещеразотворчествеижизни Саши Башлачева словами Гессе.
«И эти люди, чья жизнь весьма беспокойна, ощущают порой, в свои редкие мгновения счастья, такую силу, такую невыразимую красоту, пена мгновенного счастья вздымается порой настолько высоко и ослепительно над морем страданья, что лучи от этой короткой вспышки счастья доходят и до других и их околдовывают. Так, драгоценной летучей пеной над морем страданья, возникают все те произведения искусства, где один страдающий человек на час поднялся над собственной судьбой до того высоко, что его счастье сияет, как звезда, и всем, кто видит это сиянье, кажется чем-то вечным, кажется их собственной мечтой о счастье».
Валерия Матвеева, журналист
КОНСТАНТИН КИНЧЕВ
ПРОНЗИТЕЛЬНОЕ «ЭХ!»
Я познакомился с Башлачевым прежде того, как увидел его вживую. Ко мне попали записи квартирных концертов, и не побоюсь этого слова, потрясли - так это было мощно, неожиданно и самое главное - высокохудожественно, если говорить о слове. А познакомились мы в мае 1985 года. Я слышал его записи, а он увидел меня на рок-клубовском фестивале. Он позвонил после фестиваля, а я уже знал, кто он, и с радостью откликнулся на предложение просто пообщаться. Он приехал ко мне в гости, мы распили с ним много бутылок вина, ходили несколько раз в магазин. Мы здорово пообщались, посидели, попели песен. Потом он пригласил меня на день рождения, и там уже мы поближе познакомились, по-человечески. Это было на юго-западе у Жени Каменецкой. Задерий был, Фирсов… Потом у Фир-сова зависали пару суток. Саня тогда пел и пел… И это был такой восторг! Просто лились из него - эта сила и любовь. Глаза лучились, фикса сверкала! Непередаваемые ощущения…
Саня мне дал, вообще, очень много. Я тогда к слову относился так: «что бог на душу положит», а благодаря Башлачеву стал более ответственным и бережным. Посмотрев, как он работает над песнями, я понял, что любой человек, пишущий песни, должен отвечать за свои слова и не зазорно над этими словами, в принципе, и поработать. Замечательно, когда существует импульс и его можно зафиксировать на бумаге, но потом его нужно обязательно поправить, подравнять, сделать более четким. Этим Башлачев и занимался. Это я в меру своего скудного, по сравнению с Башлачевым, таланта почерпнул и, как умею, пытаюсь до этих вершин докарабкаться. Планку он всем поставил будь здоров. Человеку тебя живет, показывает свои тетрадки, показывает формулу написания - какое слово за какое цепляется. Целая структура у него была разработана, и здесь технологии очень много. Ведь каждое слово должно вытекать одно из другого, подчеркивая и подкрепляя его, слова превращаются в предложение, которое стимулирует рождение следующего предложения, состоящего из таких же слов. И он чертил графики и схему, стрелочки рисовал, как одно слово с другим должно соотноситься. Не в рифме дело, а должно соотноситься именно смыслово. И стилистически как они должны завязываться и, соответственно, начинать играть благодаря этой огранке, гореть, как бриллианты. Да, он так работал. Он научил меня шлифовать и заниматься огранкой. То есть, конечно, он меня не учил, мне просто было интересно, и он мне рассказывал, как он работает над текстами. Я именно этим интересовался, и он делился, как ученик-отличник за партой руки не ставил, давал списывать мне, двоечнику. Пожалуйста… Осознание его уровня пришло как бы «от противного», я это еще на записях понял. Мне на записях попадались и песни Юры Наумова, к примеру, но здесь было по-другому. К Юре Наумову я относился как к равному, а Башлачева сразу воспринял как учителя. Он меня пронзил при первом прослушивании записи какого-то квартирника. В первый день, когда мы вот так у меня на Щелчке посидели, я помню очень хорошо, у меня была написана «Иди ко мне». Он меня, кстати, поправил, подсказал, что надо именно «иди» петь. У меня там было по-друго-му… И «Мое поколение» было написано так же. Ау него в ту пору, в мае 1985 года, был написан «Посошок». Он мне его спел как песню, которую только-только написал. Я и Насте говорил, что слышал «Посошок» в мае. Она же его атрибутировала осенью восемьдесят пятого. Он его не пел на концертах. Не знаю, работал над ним, наверное. Просто был импульс, захотелось поделиться, а потом он просто работал над текстом. Песня написана, а он ее лопатил и чистил, чистил, чистил… Как настоящий поэт трудился.
Человек он очень хороший был, открытый, но со своими тараканами. Он ведь был молодой… Я был более ровный, чисто по-человечески. Он как-то спросил меня: «Ты не устал?» Я говорю: «Ну, я ж городской! Я в этом ритме вырос и расту, меня сломать в этом плане сложно». Это не к тому, что он был какой-то «деревенский». Он был другого темпа просто. Его Москва так завихрила, что он физически очень сильно уставал. Потому что все время кочевки, ни своего угла, ничего своего. Он так радовался, когда я уезжал… Башлачев у меня в Москве часто останавливался, я ему квартиру оставлял, когда уезжал в Питер. И у него появлялась возможность отдохнуть, остаться наедине с собой. А когда не было такой возможности, начинались депрессии, причем достаточно длительные.
Его стало накрывать, видимо, от усталости, оттого, что он эту огненную нитку потерял, этот импульс первоначальный. В душу к нему я как-то особенно не лез. Была масса причин, там и свердловские мистические истории с его друзьями, которых я не знал, и с девушками какие-то истории… Одна песня «Ванюша» чего стоит, это тоже после определенных событий, которые у него в жизни случились. Все вместе…
Почему перестали писаться песни, он не говорил, но это, вообще, неизвестно. Это точно, куда бы он ни приходил, все от него ждали песен и в определенный момент начинали действовать, как вампиры сосущие: «Давай-давай!» А без песен он вроде и не особенно интересен. Но так оно и есть. Главное, что есть у поэта - это его песни, его слова. Пока он делился - всем был в радость. Он кочевал по квартирам, и его все любили. Кто ему нравился, к тому он и приезжал. Не ко всем подряд, естественно. В жилетку никогда не плакался.
Знал ли он заранее, как кончит? По-моему, путь самоубийцы, если вспоминать «Степного волка» Германа Гессе, был прописан очень четко. Другое дело, что этим самоубийцей в ту пору был каждый из нас. Жили сегодняшним днем, и что будет дальше, никто не знал, и знать не хотел, абсолютно этим не озадачивался. Ощущение это давало колоссальный импульс жить, как бы тебе херово ни было, и как бы тебя ни грузила действительность - у тебя всегда есть возможность с этой действительностью распрощаться раз и навсегда. И после этого возникал вопрос: а стоит ли эта действительность того, что с ней пора прощаться, или она все-таки не настолько ужасна? И мне всегда казалось, что не настолько ужасна. У меня после небольшого самоанализа возникало ощущение, что все не так уж и херово, то есть все можно поправить и есть смысл жить дальше. А у Сани, видимо, настал момент отчаяния. Попытки самоубийства он делал и раньше, вены себе резал, я знаю об этом.
Такая отстраненная веселость, такое «эх!» пронзительное в глазах. Это сложно словами передать. Этот импульс я читал и в глазах Чумы, нашего гитариста… У Чумы было так же. Я даже пугался: вдруг Башлачев так - пум! - и возникал. Я, видимо, это читал, я это чувствовал сердцем. И получилось, как получилось… Башлачев мне позвонил 1 февраля, поздравил с рождением сына, Женька у меня родился. А 17 февраля его и не стало. Это был наш последний разговор с Башлачевым, вроде вполне нормальный… В последний год-то он был тяжелый, замкнутый, ведь у него бывали периоды, когда он вообще ни с кем не разговаривал.
Если бы в ту пору Саня пришел к Церкви, как я пришел, это бы все ушло на периферию ценностей. Возникли бы новые, более мощные и содержательные ценности. Это называется благодать Святого Духа, это приходит только после тайны исповеди и таинства причастия. Благодать Святого Духа начинает работать и взнуздывать душу, которая рвется во всевозможные полеты. Я уверен, в душе Саш-Баш был православным. Прожил бы дольше, и стал бы ортодоксом, таким же, как я. Все его последние тексты, как и тексты Цоя, христианские и до боли глубокие. Я, кстати, Башлачева и Цоя на один уровень ставлю по слову. Майк еще там, и Гребенщиков, и Ревякин - пятеро. Вот, кстати, Цоя слушаю все время, а Башлачева только читаю. Потому что невыносимо слушать Башлачева. Очень больно. Очень тяжело. Когда он живой рвался, оно вроде как было не так страшно. А вот когда мертвый так же рвется, мне тяжело. Читать, все время читаю. Он, конечно, больше поэт, чем Витька в плане чистоты жанра. Вот есть бумага и слова, написанные на бумаге, и эти слова вставляют. Настоящий поэт. А Цой - простые слова, заезженные рифмы, но когда все вместе - они несут глубину и понимание всего мироздания, в котором вращаемся мы, люди.