Померла, правда, дочка его, супруга Удатного, но дружба-то осталась, никуда не делась. Эвон, зимой, когда Удатный заезжал к нему погостить, Котян сам помощь предлагал. Мстислав в ту пору отказался, держа в памяти киевского князя, но не беда. Переиначить-то недолго, и тогда делиться ни с кем не придется.
«Ай да я, ай да молодец, — похвалил он сам себя за мудрую мысль. — А Ростиславе после отпишу», — решил он.
Дочь же ответа от отца и вовсе не ждала. Знала, что зело ленив батюшка на письменные дела. Да и не больно-то ей нужен был ответ на тот вопрос, который она в грамотке задала. Тут совсем иное.
Просто поделился как-то с нею муж Ярослав мыслью о том, что уж нынешней-то осенью он Константина Рязанского точно побьет, а когда княгиня недоверчиво фыркнула, он ей и рассказал свой план, супротив которого нет у рязанцев спасения, ибо когда сразу в три руки бьют — как тут защититься? И какой бы рубеж ни сунулся закрыть Константин, на двух других у него вмиг все оголится.
Поначалу-то она хотела усовестить Ярослава. Мол, негоже так-то. Грех это — самому поганых нехристей на Русь звать, пусть и в помощь против другого князя. Всем известно, что там, где половцы прошлись, на следующий год земля хорошо родит — зола да трупы славно ее удобряют. Жаль, что некому ее, матушку, засевать, некому и урожай собирать. Пустынно там и страшно.
Но Ярослав о такой ерунде никогда не задумывался. Наорал лишь. Мол, ратные дела не бабьим умом решать, и нечего ей совать свой нос туда, где она вовсе ничего не смыслит. Он уж и замахнулся было, но не ударил, в последний момент одумался, вспомнив про тестя. Никак нельзя ему вступать в свару с новгородским князем. Потом когда-нибудь можно Удатному все припомнить, а сейчас цель одна — рязанец проклятый.
Словом, дешево княгиня отделалась. Одни оскорбления ей достались, а они — дело привычное.
Когда же муж в бешенстве выбежал из ее светелки и Ростислава осталась одна, ей почему-то сызнова зимняя встреча с этим рязанцем припомнилась. Особенно восторг, с которым он на нее смотрел, да еще неподдельное восхищение, ясно читаемое во взгляде, и еще что-то эдакое, от чего у нее самой екнуло сердце и стало так томительно и приятно… Вообще-то она старалась о Константине не думать и не вспоминать, но сердцу не прикажешь, и нет-нет да и снились ей сладкие сны, один другого соблазнительнее, один другого несбыточнее. О таких и на исповеди не расскажешь — стыдобушка, потому Ростислава их молчком отмаливала.
Нет-нет, если разбираться, то вроде бы все невинно. Поцелуев — и тех не было, не говоря уж о постельных утехах. Но рязанец с такой любовью на нее смотрел, так ласково улыбался, так нежно брал ее за руку, такие слова говорил… Вот Ярослав так на нее никогда не смотрел, даже в первые дни после свадьбы. У него и взгляд иной был — хозяйский. Словом, никакого сравнения. И мгновенно, как назло, в памяти всплывал голос Константина: «Но ты же не вещь».
Вот тогда-то Ростислава и отписала своему отцу грамотку в Новгород. И вопрос умно задала, и про Галич исхитрилась намекнуть. А когда она выдавливала свою печать на синеватом воске, произнесла странное:
— Живи, купецкий сын, — и ласково улыбнулась.
А к чему слова эти княгинины были, гонцу, что рядом в ожидании стоял, и невдомек вовсе. Да и забыл он про них напрочь уже к вечеру другого дня. Послы же новгородские от князя Мстислава Удатного попали к хану Котяну хотя и с запозданием — люди от владимирских князей чуть раньше у него побывали, — однако своего добились. Твердое ханское слово дал Котян, поклявшись в том, что непременно подсобит он Мстиславу Мстиславичу. Чуть раньше, правда, такое же твердое слово услышали от него послы Ярослава, но в том Котян не видел ничего зазорного. Народ половецкий издавна известен тем, что он, от простого пастуха и до самого хана, подлинный хозяин своего слова. Захотел — дал, перехотел — назад забрал.
К тому же у Котяна еще до прибытия послов Мстислава возникли немалые опасения насчет Рязанского княжества. Уж больно осильнело оно за последний год. Опять же Ярославу укорот изрядный даден под Коломной. Эдак у самого Котяна, чего доброго, столько воев погибнет, что никакая добыча не нужна. Коль худо с воинами, и орда не орда, а так, одно название. Котян — старый волк, а старым в слабых ходить опасно — вмиг молодые в шею вгрызутся, прокусят загривок крепкими зубами. Он и сейчас-то хоть и старейший хан, а выставить может немногим больше, чем тот же Юрий Кончакович. Да что там перед собой душой кривить — считай, поровну.
И вскоре все половецкие отряды, которые были подвластны Котяну, мало-помалу двинулись на новые кочевья, поближе к быстрому Днестру.
Получалось, что набег на юг рязанских земель Юрию Кончаковичу предстояло совершить в одиночку. К нему тоже гонцы от Мстислава наведались. Однако, вызнав — в степи слух летит быстро, — что Котян собрал свои становища и подался на запад, Юрий Кончакович, поразмыслив, решил Ярославу не отказывать. Ни к чему двум волкам одновременно в одну овчарню лезть.
Ярослав его еще и тем привлек, что наобещал, будто самый первый удар нанесут владимирские князья, а черед Давида Муромского и половцев настанет тогда, когда Константин увязнет. Получалось, приходи, дорогой хан, и бери голыми руками хоть Пронск, хоть Ожск, хоть Ольгов, а то и саму Рязань. Везде раздолье для степняка, а в любом из городов ждет славная добыча.
Но едва его передовые отряды стали продвигаться поближе к пределам Рязанской Руси, как пожаловал к Юрию Кончаковичу дорогой гость — хан Данило Кобякович.
Радушно встретил его хозяин. Ссориться им и впрямь было нечего — все степные угодья давным-давно поделили еще их деды и прадеды. Правда, время от времени более сильный утеснял соседа послабее, но тут какие могут быть обиды — сегодня ты у моего стремени бежишь, а завтра я у твоего коня поплетусь. Такова уж жизнь кочевая.
Но отцы их жили дружно. Подчас и воевали на одной стороне — к примеру, когда общими силами Южную Русь зорили. Больше всего доставалось новгород-северским землям да еще князьям Переяславля-Южного. Кончак, правда, более удачливым был, а Кобяку везение не всегда сопутствовало, особенно в лето шесть тысяч шестьсот девяносто второе[21], когда сидящему в ту пору в Киеве князю Святославу удалось собрать воедино все княжеские дружины и у реки Ерелы начисто разбить почти всю его орду. Одних пленных половцев насчитывалось до семи тысяч. Попал в плен и сам хан Кобяк, и два его старших сына. Один из них так и умер в полоне, другой же благополучно воротился домой вместе с отцом. У обоих на груди сверкали золотые кресты — надеялись глупые князья, что утихомирят они степных волков.
Хотя и впрямь именно с тех пор Кобяк перестал самовольно хаживать на Русь. Конечно, не в золотом кресте тут дело было и не в вере христианской. Да и принял ее Кобяк для того, чтобы из плена отпустили, и все. Просто он воспринял разгром своей орды как последний упреждающий звонок судьбы и больше искушать ее не отважился. Да и с силами собраться нужно. Половчанки — бабы плодовитые, но дите только вынашивать девять месяцев нужно, а уж ждать, когда чумазые карапузы воинами станут, надо лет пятнадцать, не меньше.
Зато когда сами князья приглашали, Кобяк не отказывался — очень уж выгодно. Тут тебе и гривенок серебряных отсыплют, и город взятый пограбить можно. Окончательно же Кобяк убедился в правильности избранной им тактики, когда он по приглашению Рюрика Ростиславовича в лето шесть тысяч семьсот одиннадцатое[22] вместе с черниговскими князьями ходил брать Киев. Сам Рюрик на серебро был небогат, потому заранее оговорил — все, что в городе, ваше. Мудрый Кобяк тут же особое условие поставил. Мол, в городе с жителей много не взять — уж больно часто князья его брали за последнее время, а вот в домах, где христианские волхвы своему богу кланяются, есть чем поживиться. Если ты, князь, мне и их отдашь, тогда я согласен, а коли нет — ищи кого другого. Помялся Рюрик, вздохнул, перекрестился и… отдал.
Ох и славная была добыча! С одного начисто разграбленного Софийского собора золотой и серебряной утвари столько взяли, что она еле-еле поместилась на двух десятках лошадей. А ведь помимо того еще и Десятинная церковь была, и прочие. Ну и монастыри тоже. В них, конечно, укромных мест в достатке, есть где ценности спрятать, да так что несколько дней искать придется, но если главному волхву пятки поджарить — сам все отдаст. Опять же живой полон. После дележа Кобяку одних монахинь на продажу не меньше сотни досталось. Про люд простой и вовсе говорить нечего — не сосчитать.
То был последний поход хана Кобяка и первый — его сына Данилы Кобяковича. А дальше так и пошло. Спустя три года вместе с тем же Рюриком совсем юный Данило ходил Галич зорить, позже — уже с черниговским Всеволодом Чермным — Киев у Рюрика отбирал… Словом, скучать не приходилось, и без добычи молодой хан не оставался. Не раз он и рязанским князьям подсоблял, даже сестру свою выдал за Константина, князя ожского.
За пятнадцать лет таких походов Данило Кобякович научился виртуозно торговаться с русскими князьями, зная, когда надавить — заплатит и никуда не денется, когда ослабить нажим, но взамен потребовать город на разграбление. Но вот ныне весь этот опыт Даниле не годился, ибо тем, с чем он приехал к Юрию Кончаковичу, ему раньше никогда заниматься не доводилось. Предстояло не в набег на Русь идти, но другого хана от набега отговаривать. Да еще какого хана — на сегодняшний день орда Кончаковича, пожалуй, самая многочисленная во всей степи. С таким затевать свару — себе дороже, а значит, предстояло договориться миром, по-соседски.
До этого они друг дружке не мешали — люди Кончаковича пасли свои многочисленные табуны в среднем течении Дона, у Кобяковича стойбища в Лукоморье[23]. Пастбища их граничили, но пока грызни за них тоже не случалось. Не настолько слаб был Данило Кобякович, не настолько силен Юрий Кончакович. Теперь иное. Ныне их интересы, пожалуй, впервые разошлись в разные стороны, потому как Юрий собрался по просьбе своего бывшего зятя зорить Константина Рязанского — союзника и побратима Данилы Кобяковича.