Далее тоже все как положено — рязанец и благословить сей совет у епископа попросил, и сам к руке владыки припал, и на неспрошенное ответил, пояснив, для какой такой надобности он счел нужным собрать всех, а не только бояр с епископом.
— Самые именитые здесь ныне сидят, — заметил он уважительно. — На вас ныне все прочие жители глядят. Ратники городовые боярину Еремею Глебовичу верят, ремесленники и гости торговые — старшинам своим, а весь люд христианский — служителям церкви. Не хочу, чтоб судьба града в одних хоромах боярских да в покоях епископских решалась. Посему и желаю, чтобы вы все меня услышать могли.
И Константин вкратце повторил то, что еще раньше его послы сказывали. Условия же выдвинул простые и необременительные. Да что там — можно сказать, и вовсе пустячные. По сути дела, самым тяжким из них был прокорм Константиновых воев, которые здесь, во Владимире, до весны останутся. Обрадовал он горожан и тем, что ежели они ныне миром договорятся, то всех, кого в полон под Коломной взяли, уже через месяц по домам распустят. Правда, по первому снегу тем, кто помоложе, вновь собраться придется, но исключительно для ратной учебы, чтоб впредь владимирцев с таким позором не вязали.
— Ну а теперь вопрошайте, если что любопытно, — подытожил Константин.
— А много ли в сече сынов да братьев наших полегло? — степенно осведомился коваль Бучило.
Еремей Глебович недовольно обернулся на него, глядя со всей строгостью — почто лезешь поперед набольших, да и епископ Симон с неодобрением вздохнул, но уж больно невтерпеж было Бучиле. Шутка ли, оба сына ушли с ополчением пешим — удаль молодецкая, вишь ли, взыграла. А остановить, воспретить не смей — с князем Юрием не поспоришь. Потому и не выдержал старый коваль, не до приличий тут, лишь бы о судьбе сынов узнать, хотя откуда чужой князь про их участь ведать может.
Константин склонился ухом к соседу своему Хвощу, и тот, догадавшись, что от него нужно, глянув в список, негромко произнес:
— Бучило это. Он от ковалей здешних.
Рязанец вопрошающе уставился на чернеца Пимена, сидящего по левую руку от князя. Перед ним на дощатом столе лежала толстая пачка бумаги, но монах в нее и не глянул — память не подвела.
О том, кто будет присутствовать на переговорах, стало известно за час до их начала. Рязанцы, встречающие владимирскую процессию у самых городских ворот, зря времени не теряли, мигом всех в список занесли, а Пимен незамедлительно приступил к проверке, есть ли в составе владимирской делегации такие люди, родичи которых погибли или оказались раненными под Коломной. Таковые все были занесены монахом в два списка, которые получились не столь велики. В одном, который инок про себя назвал черным, всего-то две сотни с лишним, в другом, «сером» — вдвое больше. Если считать общее количество ратников, собравшихся под Коломной, оставалось подивиться, сколь малой кровью все обошлось для побежденных. Очень малой.
Он и дальше, сидя в ладье, не бездельничал. Едва ладьи отплыли от Рязани, как князь распорядился размножить списки, расписав раненых и погибших по каждому крупному городу отдельно. Владимир — град велик. Каждый пятый из погребенных родом из него. Но сорок имен в памяти держать ни к чему, да и пять с половиной десятков раненых тоже — для того и лист под рукой.
И в то время, пока посольство неспешно шло да усаживалось за столы, Пимен скоренько разыскал в списках имена родичей всех тех, кто ныне сидел за столом. По счастью, таковых оказалось всего пяток, ибо по большей части те, что входили в черный список, были не из простецов, а находились в шатрах. Там их и смерть настигла. У этих же, что здесь, Пимен отыскал всего пятерых, да и то в «сером» списке — совсем хорошо.
— Воев у вас полегло немного. Из владимирцев и четырех десятков не наберется, — неторопливо пояснил Константин и довольно оглядел ошарашенные лица присутствующих, никак не ожидавших услышать о столь малом количестве.
Да и как его ожидать, когда трое раненых бояр, привезенных и переданных в город вместе с телом погибшего князя Юрия и еле живым Ярославом, понарассказывали эдаких страстей. И про крест синеватый, в сотню саженей высотой, что сам господь пред ними зажег, предвещая муки мученические; и про десять тысяч факелов, кои разом на стене Коломны вспыхнули; и про грохот страшенный — куда там громам небесным; и про…
Много чего они успели поведать. И тут вдруг четыре десятка. Как же так?! Ведь если раненых послушать, выходило, что чуть ли не все бояре полегли. Что уж тогда о рядовичах говорить, которых завсегда больше, чем вятших мужей гибнет.
— А ты не спутал, княже? — недоверчиво переспросил Еремей Глебович. — Али всей правды сказывать не желаешь?
— Желаю, — возразил Константин. — Желаю и говорю без утайки. Если совсем точно, то погибло тридцать восемь человек, а еще пятьдесят пять — ранено, из них шестеро тяжко, навряд ли выживут, а остальные как господь даст. — И он перекрестился.
Все сидящие незамедлительно последовали его примеру, а епископ одобрительно крякнул — не забывает князь о боге, значит, все будет в порядке. Константин меж тем продолжил:
— Но тебя ведь, Бучило, больше всего о сынах печаль снедает, верно?
Тот неуверенно пожал плечами. Неизвестность, конечно, штука плохая, но лучше уж она, чем то страшное, что он может сейчас услышать. В голове мастера зашумело, в горле неожиданно все пересохло, и он не своим — чужим голосом выдавил из себя с натугой:
— Да уж… хотелось бы… Кровь родная как-никак. — И с тревожным ожиданием уставился на Константина, который — показалось или впрямь? — одними глазами, легонько, обнадежил его.
Да нет, не показалось, вон и легкая улыбка в уголках княжеских губ появилась. Неприметная вроде, еле видна под бородкой, но Бучило зорок был, вмиг узрел. Когда речь о родных сыновьях идет, любой отец самую крохотную мелочь углядит.
— Живы твои сыны, коваль, — просто сказал князь и уточнил: — Оба живы. Правда, у старшого левая рука немного поранена. Но лекари у нас хорошие, мазь ему нужную на рану наложили, перевязали. Думаю, через пару седмиц она у него совсем заживет. Он у тебя крепкий парень, Боженко-то.
Пимен потер лоб, старательно припоминая подробности, и что-то коротко шепнул князю, который, усмехнувшись, добавил:
— А младшему твоему, Петраку, мои вои, — (коваль вновь затаил дыхание в тревожном ожидании), — ба-альшущую шишку на лоб посадили.
Бучило счастливо заулыбался.
— Вот домой вернется, я ему вторую посажу, — скрывая за напускной суровостью звонкую щенячью радость, грозно пообещал он.
На той стороне стола, где сидели владимирские ремесленники, вмиг стало оживленно. Лица у всех повеселели. Вроде бы хорошая весть одного коваля касалась, но как же тут не порадоваться за соседа.
— А мой-то как, княже? Чурила я, из древоделов, дома ставлю, — робко подал голос сухощавый мужичок. — А сынка моего Кострецом кличут. Здоровый он такой, в сажень ростом вышел, да еще без малого локоть добавить надо. Про него не поведаешь?
И вновь повторилась прежняя процедура, но на сей раз — коли человек сам представился — обошлось без Хвоща. Пимен, услышав, о ком идет речь, не замедлил с подсказкой для князя.
— С ним малость похуже, — сказал Константин с видимым сожалением. — До весны твой Кострец тебе не помощник — плечо ему посекли.
— До весны, — облегченно повторил Чурила. — Да хошь до осени. Главное — жив.
— А мой братанич? Михасем его кличут, — пробасил непомерно здоровый в плечах мужик. — Гавря я, старшина всех владимирских кожемяк. Так как с братаничем-то? О нем тебе не ведомо? Я ведь ему стрыем довожусь, а отца с матерью у него и вовсе нет.
Пимен, хмыкнув, на сей раз не стал заглядывать в список и негромко произнес:
— Тот самый, княже.
Константин кивнул и, посуровев лицом, ответил:
— У него дела плохи. Животом мается.
Кожемяка побледнел. Да и то взять, рана в живот всегда справедливо считалась одной из самых страшных. После нее человек если и выживал, что бывало нечасто, то прежнего здоровья все одно уже не имел.
— Может, натощак подранили, — вполголоса пробормотал он и с надеждой уставился на князя.
— Если бы натощак, то он бы брюхом не маялся, — возразил Константин. — А так он близ Коломенки все кусты запакостил, не говоря уж про свои порты. Жаль, что в реке вода студеная, а то бы мои ратники так его с голым задом и оставили бы отмокать до утра.
— Так это оно что же — не ранило его, стало быть, в живот? — начало доходить до Гаври.
— Какое там ранило. Обожрался он чего-то, вот и все. — И под дружный хохот присутствующих Константин добавил, уже не скрывая своей улыбки: — Его и вязали-то, когда он со спущенными портами в кустах сидел. Поначалу ведь думали — затаился. Чуть не зарубили. Ну а когда пригляделись да принюхались, поняли, что иным делом храбрый вой занят.
— А мой как, княже?.. — приподнялся было из-за стола сухонький старичок, но договорить не успел.
Боярин Еремей Глебович, устав терпеть, не выдержал, негодующе крякнул и стал привставать с лавки. Однако произнести резкое слово в адрес тех, кому свои плошки дороже городского котла, Константин ему не дал. Повелительно махнув рукой — дескать, погоди, не договорил я, — князь обратился к остальным:
— Чтоб и прочие успокоились, отвечу сразу всем. Тут у моего чернеца список погибших владимирцев имеется да другой, с ранеными. Так вот, больше ни в одном из них ваших сыновей нет, а касаемо прочих родичей, мыслю, сами все прочтете… после того как мы с вами все остальное обговорим. — Он обвел строгим взглядом присутствующих, выждал, пока воцарится тишина, и продолжил: — Что же до вольностей и прав ваших городских, то о том мое слово вам тоже известно. — Но, заметив несколько недоуменные лица, уточнил: — Или вам боярин того не сказывал?
Кто-то смущенно кашлянул, кто-то крякнул, кто-то пожал плечами. Самым смелым оказался Чурила, вслух озвучив то, что не решались произнести остальные:
— Не больно-то мы велики, чтоб таковским с нами делиться. Иное дело руду проливать да на стенах стоять — там про нас не забывают, а тут…