— Ну гляди, боярин, — народ слово за тебя молвил, я тоже, так что служи достойно, доверия не урони.
Однако финал должен быть запоминающимся, да и какой-никакой атрибут власти, пускай символический, но следовало вручить, причем непременно сейчас, чтоб из княжеских рук.
Но с этим было проще всего. Нужные слова найти несложно, да и атрибут был давно готов. Еще месяц назад у Константина зародилась в голове идея, и он самолично вычертил и заказал у своих златокузнецов[39] аж тридцать одинаковых перстней, из коих десяток был золотым, а еще два десятка серебряные. Словом, в зависимости от степени значимости города. На каждом в центре красовалась витиеватая буква «К», а по краям монетка, чернильница с пером и свиток. Златокузнецы изготовили их дней за пять до выезда под Коломну.
Первый, особый, крупнее всех прочих чуть ли не в два раза, он вручил перед отъездом боярину Мирославу, оставленному посадником в Рязани при княжиче Святославе. Второй, обычный, но тоже золотой, уже по пути в Коломну он передал Сергию в Ожске, попутно возведя его в боярский чин. А вот еще с десяток штук, предназначенных для посадников Ольгова, Переяславля Рязанского, Ростиславля и еще нескольких городов, он вручить не успел — время поджимало. Да и в Коломне, провозившись с приготовлениями к предстоящему сражению, тоже ничего не отдал.
Похвалив себя за предусмотрительность — не просто вспомнил про них на обратном пути, когда остановился в Рязани, но и на всякий случай велел прихватить с собой, — Константин довольно улыбнулся и, неспешно сняв с мизинца перстень, который загодя надел сегодня, торжественно вручил его Еремею Глебовичу.
— Жалую тебе, боярин, знак моей власти, ибо отныне ты — мой наместник. — И, повернувшись к присутствующим, строго произнес: — И слушаться его надлежит, яко меня самого, ибо теперь что он ни скажет — то мое слово, что ни повелит — моя воля, что ни учинит…
Слушая князя, Еремей Глебович даже всхлипнул от избытка чувств. Да и то взять — во-первых, до этого посадником ему быть не доводилось. Во-вторых, очень уж непривычная обстановка, которая — и это в-третьих — постоянно меняется, да так быстро, что не поймешь чего и ждать. То отеческая ласка, от которой кого хошь в жар кинет, а то жесткое упрямство, вон как с епископом, и тут же туманные намеки на угощение, от которых мороз по коже. В-четвертых, столь высоких слов, насколько ему помнится, ни один из ныне покойных владимирских князей своему посаднику при назначении на должность никогда не говорил. Ну и в-пятых, избрал-то его даже не сам князь Константин, который лишь предложил, но весь народ, вятшие мужи владимирские. Правда, в отношении некоторых, особенно Чурилы, Бучилы, Гаври и еще чуть ли не половины, кои стали таковыми только что, по повелению нового князя, у боярина были кое-какие сомнения до сегодняшнего дня. Но коль они столь дружно проголосовали за его избрание, то представления Еремея Глебовича о вятших мужах в одночасье изменились, и притом самым кардинальным образом…
Боярин обвел взглядом присутствующих и мысленно поклялся, что, если кто из его знакомцев или приятелей посмеет усомниться в том, что старшины кожемяк, кузнецов или древоделов являются достойными такого высокого звания и вякнет против, он, Еремей Глебович, вобьет эти непотребные словеса обратно в глотку вместе с зубами и не в меру длинным языком.
— Оправдаю, княже, верь! — хрипло выдавил он, повернув благодарное лицо к Константину, а больше и сказать было невмочь — язык онемел, ворочался во рту, как чужой, словно с перепою. Да и сам он себя чувствовал ровно пьяный — всего шатало, а сил хватало лишь на то, чтобы благодарно кивать, откликаясь на поздравления присутствующих.
Глава 9В духе великого комбинатора
…Архивариус очень тихо спросил:
— А деньги?
— Какие деньги? — сказал Остап, открывая дверь. — Вы, кажется, спросили про какие-то деньги?
И напрасно сурово хмурил брови епископ Симон, сидя в своем возке и мрачно ожидая, когда же за ним последует весь прочий владимирский народец. Тщетно прождав пару минут, он велел трогать, но и пока ехал обратно в город, нет-нет да и выглядывал, оборачиваясь в тщетной надежде, что хоть кто-то помимо игуменов и священников выйдет из княжеского шатра, поспешит за своим владыкой.
Увы, так никто и не показался.
Поначалу мелькнула было спасительная и все объясняющая мысль, что Константин удерживает их силой, но, находясь уже у самых ворот, он, оглянувшись в последний раз в сторону отчетливо видимого княжеского шатра, приметил, как один за другим заскакивает в него с дымящимися блюдами в руках расторопная челядь, и со злостью прикусил губу.
«Токмо бы не сорваться, — пульсировала острой тоненькой иголочкой колкая мысль. — Токмо бы добраться до своих покоев, а уж там…»
Он сдержался и не сорвался, сумев сохранить на лице невозмутимость. Дать волю своему гневу Симон позволил себе, лишь войдя в опочивальню. Все было не по-его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой — увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет. При этом оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, поруба, но монастырского или, того страшней, епископского, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом.
Можно сказать, благодеянием.
Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое — что он еще не утратил надежды вразумить рязанца. Второе же — вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до того предстояло все как следует обдумать и взвесить, что говорить, но главное — как…
Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, поминутно разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.
— Я ему толкую, что мы уж и ряд подписали, и посадника нового избрали, а он все одно — пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на ряд не благословлю, а рязанский князь сам сказывал, что без моего благословения…
Из осторожности Еремей Глебович не стал договаривать, но легкий упрек в его взгляде и без того был достаточно красноречив. Впрочем, Константин и сам понимал, что в какой-то мере заварившаяся каша — дело его собственных рук. Не стоило так опрометчиво говорить про благословение владыки, без которого и править невмочь. Хотел-то как лучше, чтобы всем угодить, да и не придавал он значения своим словам — сказал так лишь, для красоты и цветистости, нечто вроде дежурного комплимента церкви, а оказалось… И что теперь делать?
— Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, — сокрушенно продолжал боярин. — А народ тоже в смятении пребывает. Вроде бы уговор есть, а владыка сказывает, что ежели благословения на него не дадено, то это уже и не уговор, а так, не пойми чего…
«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, — досадовал Еремей Глебович. — И как теперь повернется, поди пойми». — И он тоскливо уставился на побледневшее от гнева лицо Константина, подумав, что, кажется, перстень посадника через пару дней придется снимать и возвращать обратно.
Впрочем, это далеко не самое худшее. Жаль, конечно, перстенек, ну да господь с ним, а вот как озлившийся на епископское упрямство рязанский князь станет брать на копье град Владимир, ему бы увидеть не хотелось.
— Не бойся, боярин, — усмехнулся рязанский князь, догадываясь об опасениях. — Попробуем мы немного потерпеть. Одно жаль — припасов надолго не хватит. От силы дня на два, на три, не больше. — И после прозрачного намека поинтересовался: — А что люд простой говорит?
Еремей Глебович неопределенно хмыкнул и туманно заметил:
— Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет — прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.
— Вот что жадность с человеком делает, — сокрушенно констатировал князь.
— Точно, — печально кивнул боярин, но, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко осведомился: — Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет — о чем речь шла. Я-то вроде бы и посадник твой, а он все ж таки владыка — потому лгать негоже.
— Скажи, что князь сильно опечалился и думу станет думать. — Константин поскреб в затылке и добавил: — Два дня. На третий приезжай за ответом.
И вновь рязанец поступил честно. На третий день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев почти закончилось, а так как близлежащие деревни он зорить не намерен, то пусть завтра владимирцы откроют ворота и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех должен идти епископ Симон, дабы благословить и пригласить в град.
«Стало быть, все уже знает, — подумал боярин. — Вон как уверенно говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».
Он вспомнил суровую отповедь Бучилы, который возглавлял посланцев от ремесленного люда, вчера под вечер явившихся к Еремею Глебовичу. Коваль не церемонился, а заявил напрямую:
— Ты как хошь, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, коих тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.
— А епископ?.. — заикнулся было Еремей Глебович.
— Ежели бы не владыка Симон, то мы бы их еще ранее сняли, — пояснил Бучило. — Ну ты сам посуди, боярин. Князь нам почет оказывает, уважение, почти про каждого из сынов наших ответил — кто, как да что. Вот как на духу скажи, смог бы, к примеру, тот же Юрий