При нем же, Константине, старшем сыне Всеволода Большое Гнездо, в Ростове появилась и первая школа. Он ее сюда из Ярославля перевел. Да много всего разного — начнешь перечислять, так и не упомнишь.
Что и говорить, умен был князь. И не только в книгах умел разбираться, но и в людях ошибался редко, даже в тех, которые по роду своих занятий, казалось бы, далеко отстояли от книгочеев.
Вот, скажем, дружина. К чему она миролюбивому ростовчанину? Зачем на нее тратить серебро? Не лучше ли вместо нее накупить еще больше книг, рукописей да древних свитков? Но на то и есть книжная премудрость, подсказывающая, что без ратных людей государству не стоять — более воинственные соседи мигом сожрут и косточек не оставят.
Но и ратник ратнику тоже рознь. Если для количества набирать — одно, а коль хочешь, чтоб лучшие у тебя служили, — совсем иное. К ним тогда помимо щедрости в гривнах и вежество надо выказать. Зато против таких, ежели что случится, ни один ворог не выстоит.
Потому и подбирал Константин к себе в дружину не абы кого, а лучших из лучших. Платил щедро, но приковывал к себе не звонким серебром, а открытостью души, лаской сердца и большим умом. Не раз и не два он вел с ними задушевные беседы и всякий раз держался как с равными, не кичась тем, что он урожденный Рюрикович, а они так себе, ни роду именитого, ни предков знатных. Понимал князь, что не в них честь человека заложена, что в тяжкий час испытаний заслугами загробных теней прикрыться никому не удастся. Отсюда и редкостное содружество, кое в дружине его царило.
Оттого и после смерти князя не пошли Константиновы вои наниматься на службу к другим. Не видели они в Юрии, брате его, того величия духа, перед которым можно было бы уважительно склонить голову, а без того службу они уже не мыслили. Сказать же, что у Ярослава, еще одного брата, ласковое сердце, можно было бы разве что в шутку.
В злую шутку.
Решив держаться всем заодно, вышли они тогда разом из Ростова и, малость проехав вдоль берега озера Неро, осели в приглянувшейся слободке. Те семена, что Константин Ростовский в их умы заронил, к этому времени всходы давать стали. Рассуждали по вечерам о единой Руси, печалились, что ныне каждый из князей сам за себя, и все думали, рядили да гадали — как им самим-то дальше жить, ибо к тому времени из твердых намерений имели только одно: в сварах да междоусобьях княжеских не участвовать. Хотят князья рвать друг друга, как псы бешеные, — пусть их грызутся.
Из-за этого и в дружину к Юрию мало кто пошел, когда тот, едва взгромоздившись на великий Владимирский стол, принялся ополчение собирать. Рассудили так — им Рязань ничего дурного не содеяла, потому соседей зорить не след. Да и у них самих рязанцев имелось немало. Коли посчитать, так с полста наберется, не меньше — стало быть, каждый восьмой из тех краев, а из сотников и вовсе двое из четверых — половина.
Не хотелось бы со своими в бой вступать, невместно такое.
Зато позже, едва до них докатился слушок о том, что рязанское войско, разбив объединенные рати Юрия и Ярослава, подалось на Владимир, чуть ли не каждый день до хрипоты судили да рядили — идти им на выручку стольному граду или поберечь силенки для Ростова. Основательно покумекав, надумали так: ежели позовут, подумаем, и как знать…
Но не позвали.
Теперь — иное. Теперь войска Константина Рязанского вплотную к Ростову придвинулись, а в городе, даже если каждому желающему по мечу выдать, больше тысячи не набрать. Ну пусть даже полторы или две — проку-то с них. Если сызмальства с луком не упражнялся, ежеден мечом не поигрывал, копьецо в щит не метал — куда тебе воевать? А ведь таковых из этих полутора тысяч почитай четыре пятых наберется, а то и поболе. Значит, выручать надо любимый град покойного князя. И пусть сам он уже на небесах, но в память его надобно еще разок потрудиться.
И когда Константин прибыл под Ростов, горожане, вдохновленные появлением удальцов из бывшей дружины Константина Всеволодовича, готовы были биться до конца и настроены были весьма решительно. В последнем их весьма активно поддерживало и местное боярство, куда более амбициозно настроенное, нежели владимирское. И пусть сами они уже не помнили времена, когда именно их град был стольным в княжестве, но живо представляли это по рассказам отцов и дедов. Да и недавно умерший князь, возлюбив Ростов, тоже немало сделал, дабы не только бояре, но и простые горожане снова воспрянули духом и принялись надменно взирать на Владимир, некогда числившийся в пригородах Ростова[41].
Константин же ничего из этого в расчет не взял. Решив — что хорошо сработало один раз, сработает и в другой, — он поступил по опробованной им во Владимире шаблонной схеме и пригласил всех для заключения обычного ряда, но не тут-то было: ростовчане отказались, мысля уже о значительно большем. И напрасно несколько владимирцев вместе с Хвощом и Евпатием Коловратом уговаривали вятших людей покориться добром. Нет, если бы они выступали на общегородском вече — одно. Там-то как раз было кому прислушаться к их словам, но к люду ростовское боярство их не пустило, сразу же, минуя торжище, заведя в бывший терем, где совсем недавно безотлучно пребывал в тяжкой хворости старший из Всеволодовичей.
«Сил у меня в достатке, — велел передать рязанский князь ростовчанам, — но не желаю видеть, как древность вековая в разор и запустение придет. Ведаю, сколь в храмах города святынь хранится, и боязно мне за знаменитую вифлиотику. Не хочу, чтобы пострадала она, когда я град на копье брать стану».
— Огонь чрез стену метнуть нашему князю недолго, — говорили послы, стоя в просторной гриднице, где собрались набольшие из ростовских бояр. — Но у вас самих-то душа не болит оттого, что далее с вашим градом приключится?
У бояр же душа больше за иное болела. Слыхали они, как у рязанца боярское сословие живет, и очень им оно пришлось не по нраву. Вроде бы на гривны рязанец не скуп, но власти они, если разобраться, никакой не имеют. Даже смердов в тех деревнях, которые им в кормление отданы, касаться не смей — на то тиун княжеский имеется. А он хоть и выдаст все положенное, но зато и лишку взять не дозволит.
Опять же больно много воли у него простецам дадено. Эвон какие он порядки у себя в Рязани завел — отродясь такого на Руси не бывало, чтоб всякие там кожемяки в избранное вече входили. Да и как сиживать с таким, ежели от него разит за версту. Даже пущай и отмоется он, и в баньке выпарится как следует, а стоит представить, в чем он свои шкуры вымачивает[42], и вмиг брюхо наизнанку вывернется.
О том они и толковали промеж собой, когда послов отдыхать отпустили. Особенно кипятился Олима Кудинович.
— Ненадобны нам его новины! — возмущался он. — Пусть будет, как было, ведь как-нибудь да было! Никогда ж так не было, чтобы никак не было. А ежели так, как он хотит, так оно неведомо, как оно будет.
Богат был Олима, да и щеголь первостатейный. А еще он любил покичиться своим добром. Вот и ныне пришел на встречу с рязанскими послами в кафтане не до пят, как все прочие, а на три вершка повыше — чтоб все могли увидеть его сапоги, расшитые жемчугом и в золотых пряжках.
— Да что неведомо, когда и так видать — ничего хорошего! — дружно поддержали его остальные.
И еще одно соображение у них имелось. Сейчас Владимир вроде бы к Рязани отошел. Выходит, если Ростов отобьется, то именно он и станет главным городом княжества, которым когда-то уже был. И князей для правления искать не надо. Эвон их сколько — не один, а трое. Маленькие, правда. Самому старшему, Василько Константиновичу, через два месяца всего девять лет должно исполниться, а братья его родные и того моложе — Всеволоду восемь, а Владимиру четыре года. Но оно и лучше. Пущай и далее детскими играми забавляются, а править мы и без них сумеем — дело нехитрое.
В том, что они сумеют выстоять, мало кто сомневался. Рвы глубокие, башни крепкие, стены высокие, а если кто на них и заберется, то вмиг о том пожалеет, ибо на смельчаков вся дружина покойного Константина набросится, а в ней каждый если не с десятком рязанцев, то уж с пятком наверняка управится. И про пожары речи быть не могло — буквально накануне дождь прошел, а пока послы речь держали, словно в насмешку над их словами, еще один начался. Не иначе как знак божий — сам господь с небес заступу для града явил. А коль кто в том сомневается, пускай попробует хоть на копье, хоть запалить, а мы полюбуемся. Когда же умается, тогда и заново говорить можно, но уже не о ряде, а об откупе.
Словом, порешили ростовские бояре наутро сообщить послам, что от сдачи города они отказываются и нового князя принимать не желают, ибо есть у них свои, Мономашичи.
А вот сотники дружинников покойного князя, которые тоже присутствовали на тех переговорах, призадумались и, посовещавшись меж собой, надумали ближе к ночи еще раз пригласить рязанцев к себе на разговор.
Хоть и охрип Евпатий Коловрат, тщетно пытаясь урезонить ростовских бояр, но, выступая перед богатырями-дружинниками, он снова обрел голос, говоря, что давно уже настала пора всем на Руси объединиться перед лицом новой опасности, которая будет гораздо страшнее всех прежних.
— Ныне брань учиним меж собой, а кому мечи в руках держать, когда страшные монголы из неведомых краев придут на святую Русь? — вопрошал он с укоризной. — А на вас у нашего Константина особая надежа, ибо вы не токмо в ратном деле умудренные, но и за Русь душой болеете. Потому и считает наш князь, что отныне у него и у вас одна дорога. Пока единство малым будет — всего три княжества в одно сливаются, но тут ведь главное — начало положить. Боярам, кои о благе всеобщем не радеют, торговаться простительно, прежние вольности выклянчивая, — они дальше своего носа не видят, а уж вам такое зазорно, — попрекнул Коловрат в конце своей речи.
— С самим бы князем перемолвиться, — внес предложение Александр Попович.