Он бережно, самыми кончиками пальцев, принял эту щепку, вытянул вперед руку с нею, а сам опустился на колени.
— Сам ты дерево, — умиленно попрекнул он Константина и снова погрузился в созерцание святого чуда. — Невелика, — бормотал он вполголоса, разговаривая сам с собой и не переставая любоваться драгоценной реликвией. — А с другой стороны, как она может большой быть? Не-эт, шалишь. Вот эти большие как раз и есть обман. Разве они дошли бы до наших дней? Да ни за что на свете! А вот такая малюсенькая, сколок, как раз и уцелела. Даже запах от нее идет древний, стариной отдающий, из Иудеи или… погоди-ка, может, это пот Христа так ее пропитал, а?.. Ну да, ведь потел же он. Непременно потел, жарко там было. Опять же солнце на Голгофе сильное, а он… Да вот же и пятно. Точно пот, хотя вроде темновато оно для пота… Неужто?!
Он наконец-то соизволил повернуться к князю, стоящему чуть позади коленопреклоненного священника. Повернулся, потому что ему непременно нужно было поделиться с кем-нибудь своей гениальной догадкой.
— Костя! — не сказал, а выдохнул он, с усилием проглотив комок, подкативший к горлу. — Сынок мой золотой! Это же кровь Христа! Как же я сразу-то ее не признал? Это же… — Он больше не мог говорить и снова замолчал.
— Может, и впрямь кровь, — мрачно ответил князь. — Во всяком случае, сильно похоже, — искренне согласился он, присматриваясь в свою очередь к темному пятну на щепке.
«Но Христос тут совершенно не при делах, — продолжил он мысленно. — И апостолы со святыми тоже к бабке той навряд ли хоть раз заходили».
Но как сказать это вслух человеку, который чуть не плачет от умиления… хотя погоди-ка. Константин присмотрелся повнимательнее. Да нет, не чуть. Из глаз отца Николая и впрямь текли слезы, а руки священника, держащие деревяшку — будь она неладна, — тряслись крупной дрожью.
— На-ка, прими ее у меня, — протянул он свою реликвию князю и пожаловался: — Еще миг, и выпущу из перстов, а перехватить тоже мочи нет. Вот что значит святыня. Обычная-то щепа легче легкого, а эта столь тяжела, ровно из свинца отлита. Прими, милый.
«Взять бы ее сейчас да с маху об колено, заразу этакую, — подумал Константин, неохотно принимая деревяшку, и раздраженно засопел. — Нельзя, поздно. Его тогда точно кондрашка хватит».
И он отчетливо понял, что поезд ушел, причем безвозвратно. Минут десять — пятнадцать назад он еще мог рассказать все как на духу. Да даже пять минут назад, то есть до того момента, пока не достал из шкафчика эту штуковину, было не поздно. Теперь же оставалось молчать, благо, кроме него, ни одна живая душа не ведала, где он взял эту небольшую дубовую, длиной сантиметров тридцать — тридцать пять и толщиной с человеческий палец, ну, может, чуть больше, щепку.
Константин мысленно попытался припомнить, а имелось ли похожее темное пятно хоть на одной из двух других деревяшек, что он отправил митрополиту. Вроде бы нет.
«Ишь ты, — подумал он. — Будто уже тогда готовился сжульничать всерьез. И что мне теперь со всем этим делать? — спросил он сокрушенно неизвестно кого и сам же ответил: — А ничего. Пусть все как началось, так и идет».
Желая успокоить совесть, которая продолжала недовольно ныть, он припомнил в качестве анестезирующего средства те факты, которые ему довелось прочитать в одной документальной книге о культе реликвий, которых еще в двадцатом веке в Европе была тьма-тьмущая. В разных монастырях и храмах верующим демонстрировали более двухсот гвоздей, которыми был прибит к кресту Христос, восемнадцать бутылок молока богородицы, двенадцать погребальных саванов Христа, тринадцать голов Иоанна Крестителя и пятьдесят восемь пальцев его рук, двадцать шесть голов святой Юлианы и еще много-много чего из той же серии.
Ну ладно, может, книга слегка привирала, не без того. Все-таки советские времена, воинствующий атеизм и всякое такое. Но Жан Кальвин, глубоко верующий швейцарец, сам писал, что если бы собрать во всех монастырях и храмах многочисленные куски креста, на котором распяли Христа, то из них можно было бы построить корабль.
Тоже преувеличение? Кто спорит. Чего подчас не скажешь ради красного словца. Но если и уменьшить, думается, все равно на небольшую яхту хватило бы запросто, и навряд ли хоть одна деревяшка была подлинной. У римских легионеров в небогатой на растительность Иудее в прохладные весенние ночи в костер шел каждый кусок дерева, в том числе и те кресты, на которых распинали всякий разбойный люд или беглых рабов — а чего добру пропадать.
«Ну подумаешь, — размышлял князь, уныло глядя на священника. — Добавил я чуток к этой яхте. Тоже мне, велика беда».
Но настроение по-прежнему оставалось гнусным, словно он взял да и нагадил самому себе, прямо в душу.
Объяснять что-либо отцу Николаю он уже не пытался, протестовать тем более. Вместо этого покорно принял на себя роль, которую отвел ему в своем небольшом сценарии священник, и безропотно отработал номер до конца, проделав все, что от него требовалось. Правда, мрачную маску с лица согнать никак не удавалось. Как прилипла она к нему, так и оставалась на протяжении всего торжественного шествия в город вплоть до вручения этой щепки у ступеней Успенского собора отцу Николаю. Хотя даже это сыграло ему в конечном счете на пользу.
— Князь-то наш, князь каков, — перешептывались взволнованные необычайным событием горожане. — Хоть бы бровью повел, хоть бы моргнул.
— Да нешто он не понимает, что несет, — вторили другие. — Стало быть, всей душой проникся.
Шкатулку для щепки тоже успели подобрать, правда, не серебряную и тем паче не золотую, а деревянную, но красиво изукрашенную.
Впрочем, три златокузнеца уже вовсю трудились над серебряным ларцом, в который эту «частицу креста господня» предполагалось переложить впоследствии. Более того, каждый из них почел за великую честь приобщиться к ее изготовлению, ничего не взяв за работу, а лишь приняв от князя по весу необходимое количество драгоценного металла.
Когда состоялась передача, «святая реликвия» была занесена в храм. Отец Николай благоговейно установил ее на небольшой квадратной тумбе, стоящей посреди главной залы собора и сверху донизу обтянутой золотным аксамитом[44]. Открыв шкатулку, будущий епископ обратился к прихожанам с настоятельной просьбой о том, что уж если возжаждал человек коснуться святыни, то трогать ее надлежит очень легонько, бережно, самыми кончиками пальцев, а лучше вовсе не касаться, вместо того подержав ладонь над нею. Многие так и поступали, уверяя потом, что от нее «прямо веет святостью».
Не обошлось и без чудодейственных исцелений.
Одного, немощного старика, перенесли к святыне сыновья. Ноги ему отказали еще пять лет назад, но… Стоило ему прикоснуться к щепке, как через несколько секунд он вдруг твердым голосом приказал сынам поставить его на пол и отпустить. Те попытались протестовать, однако старик повторил свое требование, и они нехотя подчинились, разжали руки и…
Толпа ахнула. Константин глазам своим не верил, но факт оставался фактом — паралитик не упал. Правда, стоял он неуверенно, слегка покачиваясь, но ведь сам, без посторонней помощи. Мало того, он самостоятельно ушел домой, хотя и держась при этом за плечи сыновей — все-таки за пять лет изрядно отвык.
Еще один человек прозрел, причем, как Константин позже выяснил, он действительно раньше ничего не видел, ослепнув еще в детстве. У третьего стала сгибаться увечная рука, которой он не мог пошевелить. И тут все честно, без жульничества.
«Правильно сказано мудрыми, что вещь сама по себе никогда не бывает святой. Такой ее всегда делают сами люди», — подумал Константин после третьего по счету исцеления.
Совесть к тому времени его уже не терзала. Три человека благодаря деревяшке стали счастливы, и одно это с лихвой перевешивало учиненный им всеобщий обман. Последний чувствительный укол от нее он получил лишь еще раз, когда к шкатулке, спустя полчаса после третьего исцеления, подошла та самая бабка, от стен ветхой и древней лачуги которой Константин и отколупнул все три щепки. По коричневым, продубленным многими ветрами, дождями и непогодой морщинистым щекам древней старухи безостановочно текли слезы. Она то и дело крестилась трясущейся рукой, тихонько приговаривая беззубым ртом:
— Шподобил-таки господь, шподобил, родимый.
Вот тут уже Константин не выдержал, круто развернулся и пошел к выходу. Но преждевременный уход с торжественной церемонии тоже сыграл ему на руку.
— Ишь как князюшка наш проникся, — с умилением шептала соседке прихожанка. — Да и то взять, я всего чуток у святыни постояла, так и то чуть ноги от счастья не отнялись.
— А то! Сила-то в ей какая, просто силища, — поддакивала соседка.
И даже записные вольнодумцы-кузнецы, которые, по поверьям, непременно хоть чуть-чуть да знаются с чертом и прочей нечистью, и те степенно рассуждали, сидя вечерней порой на завалинке:
— Ведь вот с виду взять — деревяшка деревяшкой. В любой избе такие отыскать можно. А окажись поближе и вмиг почуешь — непростая она, ох непростая.
— А князь-то наш, князь каков был.
— Да что там. Ему теперь за это на том свете непременно сотню самых тяжких грехов скостят, — донеслась до Константина концовка одного из таких разговоров, когда он в вечерней тишине неспешно возвращался рязанскими улочками в свой терем.
«Или добавят, — не преминул он прокомментировать про себя последнюю фразу, но отмахнулся. — Ну и ладно. Мой грех — мне и ответ держать. Если это грех, конечно», — лукаво уточнил он и впервые за весь неимоверно тяжелый день легонько улыбнулся.
А щепка продолжала действовать, исцеляя болезни. Новых ног, правда, ни у кого не выросло, рук тоже, но вот женщина, покрытая страшными даже на вид гнойничковыми мокнущими язвами, через три дня с гордостью демонстрировала соседкам, как они зарубцевались и покрылись корочкой. Особо мелкие успели настолько поджить, что корочка отвалилась, обнажая розовую пленку новой молодой кожицы.