И снова взгляд мельком на свою руку с широким обручем. Резвится русалочья гурьба, да как весело. А ведь кой-кто из них, поди, от великой любви в омут кинулся, слезами заливаясь. Неужто тех, кто не убоялся, насмелился на таковское, там одаривают — все худое из головы, словно грязь черную, тряпкой напрочь стирают, спасительное забытье дарят? Вот бы хорошо было. Ни к чему она ей, память горькая.
А даже если и не стирают — все одно. Может, это и еще лучше. Так-то она, среди них оказавшись, пусть из глубоких вод, изредка, мельком, но сможет увидеть любимый лик. А там как знать, вдруг ему порыбалить захочется али по самому озеру куда поплыть — это ж сколь часов она им любоваться сможет?
Опять же и батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, молодец твоя Ростиславушка, все согласно седой старине содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом отыщется — не захотела на язычницу быть похожей.
И получалось, что она со всех сторон пригожая окажется — и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть — ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: с одной стороны — заповеди церковные, а с другой — любовь святая. Не расцепить врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. Ни нынче этого не удастся, ни завтра, ни через седмицу не выйдет, да хоть десятки лет пройдут — все одно не получится. Только смерть княгинина примирить их сможет, да и то — не всякая. Та, что Ростиславой задумана, — сумеет. Потому и виделся ей один-единственный выход.
Говорят, грех смертный — руки на себя накладывать. Не-эт, ее не обманешь. Господь — не тот, что в церкви, а настоящий, что на небесах сидит, — тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять — там следом и простить. Может, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет что-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?» А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай через двадцать — тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.
Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она — княжья дочь! Коль сказала — так оно и будет. И на душе от принятого решения как-то полегчало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась. Ох ты ж, ну совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Однако дело княжеское тоже делать надо.
— Нам с князем еще кое-что обговорить надобно, — произнесла она твердым голосом. — Возвертаться стану — у него провожатых попрошу. А вы все скачите немедля — в граде уж, поди, вестей добрых заждались.
Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Секунду назад здесь были, ан глядь — и след простыл. А Ростислава к князю повернулась.
«Все, — выдохнула мысленно сама себе. — Отрезана тебе, милая, дорожка обратно, после того как ты своих переяславцев отпустила. Вперед, правда, по-прежнему прохода нет, но ты ж на это и не рассчитывала, верно? У тебя же путь известен — вниз, во тьму. Зато короткий — и на том Недоле спасибо — смилостивилась. Или это сестрица ее[48] милая постаралась, выделила кусочек малый? Хотя какая теперь разница».
А на душе легко-легко стало, можно сказать, весело. Потому и плеснула на князя задорной синевой глаз:
— Чем угощать будешь, сын купецкий? Али поскупишься? Али гостья не дорога?
— Куда ж дороже, — ответил Константин, недоумевая, что с ней творится. Уж больно настроение у Ростиславы переменилось. Оно, конечно, хорошо, но как-то непонятно. И у него по коже какой-то холодок пробежал. Чудно. Тут бы радоваться надо, а ему отчего-то тревожно стало.
В шатре уже, сидя за накрытым столом, она робко попросила:
— Ты не говори много, ладно? — И простодушно созналась: — Мне сейчас отвечать тяжко, силов вовсе нет.
О том, что ей захотелось вволю наглядеться на Константина в последний раз перед задуманным, Ростислава стыдливо умолчала. Ни к чему ему знать. Но молчание тоже тяготило, и она сама пару вопросов задала. Так, без задней мысли, из одного приличия:
— Как семья твоя, княже? Как сын поживает?
И подивилась, приметив, как вздрогнул Константин.
Хотел уж он было напомнить о том, что княгиня Фекла сгорела вместе с Рязанью, но вовремя осекся. Вдруг подумает, что он хочет за мужа попрекнуть, да и о Ярославе напоминать не хотелось. Отделался, сдержанно ответив на второй из вопросов:
— Сын княжью науку постигает славно. Ныне я его за себя в Рязани оставил. Пусть к самостоятельности приучается.
Ростислава же о судьбе Феклы и впрямь не ведала. Ярослав о том с ней не заговаривал ни разу. Буркнул лишь как-то, что запалили Рязань тати шатучие, но князь уцелел, а как да что — княгиня к мужу не приставала, не те у них отношения были. Спросила лишь с укоризной:
— Теперь-то доволен?
И вмиг на бешеный крик нарвалась. Оставалось поджать губы да гордо выйти из горницы, всем своим видом показывая: чай, не девка дворовая перед тобой — княгиня.
— А в Переяславле кого мыслишь наместником посадить? — полюбопытствовала она вскользь.
— Есть у меня боярин один. И воин из первейших, и поговорить красно умеет. Евпатием кличут, а прозвищем Коловрат.
— Хорошо, — одобрила Ростислава. — Переяславцы — народ такой. Их лучше лаской повязать. Тогда и они за тебя куда хошь. А еще лучше из наших кого-нибудь поставь. Получится, вроде как ты и тут переяславцам доверяешь, а уж они твое доверие… — И осеклась испуганно. Это у нее вновь привычка сработала.
«Ты сызнова меня учить вздумала! — взвился бы муженек дорогой. — Что бы понимала умишком своим бабьим в делах княжьих, а туда же, лезет!»
Но перед ней не Ярослав — Константин сидел. Едва голос его услышала, как снова разницу узрела.
— Мудро ты, Ростислава Мстиславна, рассуждаешь. Сдается мне, не у каждого князя столько ума, сколько в твоей головке красивой.
Ох, ну лучше бы крикнул. И без того тошно, а от похвалы такой — еще горше. Ведь сказал так, как ей до сей поры лишь в мечтаниях сладких и виделось. А голос все продолжал звучать, в явь ее заветную мечту о содружестве воплощая:
— А подскажи-ка, сделай милость, кого из ваших? Чтоб не корыстный был, не злой и верность новому князю хранил.
— Да где же мне с умишком бабским в княжеские дела соваться, — попробовала было она увернуться, как с отцом своим Мстиславом Удатным, но не тут-то было.
— Женский ум иной раз позорчее мужского бывает, — спокойно возразил Константин. — Да и разные они. У нас так глядит на мир, у вас — иначе, а чтоб полнота была — их непременно соединить нужно.
Соединить… Эх, княже, княже, милый мой любый. Что ж ты говоришь-то?! Али сам не ведаешь, что не выйдет у нас соединения?
— Ну-у тогда Творимира. Он и рассудительный, и хозяйственный, и верный.
— Ай да княгиня! — улыбнулся Константин. — Признаться, и я о нем думал. А когда разом у двоих на одного человека мысль нацелена, можно не сомневаться — выбор верный. Благодарствую, Ростислава Мстиславна, выручила ты меня, боярышня.
И вновь его слова как ножом по сердцу полоснули. Взор смущенно опустила и опять на обруч посмотрела. Веселятся… Неужто и она сможет? Ладно, там поглядим. Посмотрела на Константина, да сразу и пожалела о том. Уж больно глаза у рязанского князя излиха простые — ничего не таят, ничего не скрывают, все, что на сердце лежит, о том и сказывают, да такое, что слушать сладко, но нельзя. Никак нельзя.
И испуганно подумала: «Нет, не след тебе больше тут оставаться! Еще часец малый, и у тебя вовсе сил на задумку не останется. Уходи немедля, Ростислава, или быть тебе до скончания жизни Перпетуей какой-нибудь. Беги отсель куда задумала!»
Встала резко, а в голове мысль шалая: «Поцеловать бы на прощание. Теперь уж все одно, а помирать слаще под веселые гусельки». Да и кто увидит-то? Вейка? Эта скорее язык себе откусит, нежели словом кому обмолвится. Но не осмелилась, прочь отогнала мысль коварную. Вдруг он целуется так же, как говорит: мягко, ласково, сладко, нежно. Тогда-то уж у нее точно больше ни на что силенок не останется.
Ростислава иначе поступила. Кубок с медом хмельным не свой — его взяла. Решила: «Пусть думает — невзначай перепутала». Сама же тихохонько посудину серебряную к себе тем краем повернула, которого он губами касался, подумав упрямо: «Хоть так, а поцелую».
— Пора пришла, княже, прощаться нам с тобой. Напоследок же одно скажу, от всего сердца — сколь жить буду, столь и тебя помнить.
А Константин все в глаза ей смотрел, пока она говорила, и никак понять не мог, что же такое творится. Вроде искренне говорит, от души, и волнуется сильно: голос дрожит и даже вон кубки с медом перепутала, но отчего же в глазах-то ничего не видно? Пустые они какие-то. Или нет — иные. Словом, как ни назови — все не то. И где-то когда-то он уже такие глаза видел. Припомнить бы — у кого именно. Почему-то казалось, что стоит вспомнить, и все хорошо станет. Но, как назло, не получалось, как он ни старался.
Константин в свою очередь оставшуюся чару поднял и тоже аккуратно к себе ее той стороной повернул, которой ее губы касались. Эх, сейчас бы ее саму поцеловать, да нельзя. Ну хоть так, через мед душистый. Покосился осторожненько, не приметила ли, как он ее кубок в руках вертел. Кажется, нет. Но ошибся — все она увидела. Увидела и горько усмехнулась. Даже в такой малости у них мысли сошлись.
«Эх, судьба ты судьбинушка! Что ж ты так погано людям скалишься?! Мало тебе, что всю жизнь мне перекосила ни за что ни про что, да еще перед смертью все раны сердечные солью обильно посыпала! Что ж я