— Ну доводилось как-то. Правда, не знаю, худые они или нет.
— Так вот, у тебя в груди ныне еще хлеще творится, — убежденно заявила княгиня, поставив исчерпывающий диагноз: — Перекупался ты, солнце мое ясное. — И она скомандовала: — А ну-ка в шатер, и лечиться немедля. А то… до патриарха не довезешь. Чай, до Никеи путь неблизкий.
— А он сам ко мне приедет, — отделался князь.
— Ишь ты каков, — усмехнулась она, с любопытством уставившись на Константина, и лукаво осведомилась: — А гривенок-то хватит в казне? Греки — народ жадный, с ними и за сотню тыщ не вот сговоришься. Енто тебе не дедушка водяной — пустыми посулами не отделаешься.
— Это другим сотню тысяч надо, — возразил Константин, — а я и забесплатно… Кстати, дедушка водяной тоже не за просто так согласился. Я ему и бусы твои кинул, и обруч серебряный, и… — Он осекся и с неохотой добавил: — И еще кое-что пообещал.
— Пойдем, пойдем, — поторопила княгиня.
Константин вздохнул, с сожалением поглядев на шатер, и покачал головой:
— Нет, нельзя. — И он пояснил: — Хорошо, что ты напомнила. Должок у меня перед водяным за тебя остался. Песенку я обещал ему спеть. Обидится дедушка. Скажет, коли князь слово не держит, то совсем нет веры людям. Возьмет и отчубучит чего-нибудь нехорошее. Сейчас я ему спою, и тогда уж… Да это пустяк, я ж мигом.
— Пустяк-то пустяк, да ты дойдешь ли?! — воскликнула Ростислава, с тревогой глядя на князя, тяжело, с натугой поднимающегося с земли.
Вскочив на ноги, она ловко подставила ему свое плечо. Константин попытался отстранить ее, чуть не упал, потеряв равновесие, однако помощь ее так и не принял.
— Я один, — погрозил ей пальцем князь. — Ничего со мной не случится. А то вдруг спою, а ему не понравится. Возьмет и тебя назад потребует.
Слова давались ему с трудом, но он понемногу приспособился выговаривать по одному за вздох. Больше не получалось, хоть ты тресни.
— Так я и далась ему, — насмешливо протянула Ростислава, подставляя князю свое плечо и заверяя его уже на ходу: — Да ты не бойся. Я тихонечко в кусточках усядусь, он и не приметит меня вовсе. Мне ведь тоже хочется твою песенку послушать. Да и как ты один назад-то пойдешь? Нет, княже, и не думай. Нипочем я тебя ныне не оставлю.
Так, с нежным воркованием, она и довела его до вчерашнего места, усадила на бережку и, соблюдая обещание, отошла метров на пять, спрятавшись за кустами.
Как Константин звал водяного слушать обещанную песенку, сам он позже так и не смог вспомнить. Все было как в бреду или во сне. Он даже не понял, прибыл ли тот. Вроде какой-то плавучий травяной островок приблизился к берегу, но звуков никаких не издавал и слов не говорил. Разве что временами из-под него доносилось бульканье, да и то неясно отчего. Скорее всего, по естественным причинам. Но князь все равно спел честно, до самого конца, а припев повторил аж два раза.
Смутно помнилось, как Ростислава, плача навзрыд, пыталась поднять его с земли, как причитала, что все, хватит, довольно уже, а он все продолжал петь, с натугой выплевывая по слову за один вздох и все время удивляясь, почему ему не хватает воздуха, когда его здесь вон сколько. Последнее, что осталось в памяти, — встревоженные дружинники, бегущие навстречу, и его собственный выдох: «Все!» — а потом резко приближающаяся к глазам трава и снова острая боль в груди…
Все те дни, когда Константин находился в пограничном состоянии — то ли выживет, то ли нет, — Ростислава ни на минуту не отходила от его постели. Она и спала близ его изголовья, уткнувшись лбом в горячую, влажную от пота руку князя. В ответ на недоуменные взгляды дворовых людей, понимая, что именно могут донести доброхоты Ярославу о ее поведении и в какой ад тогда превратится вся ее дальнейшая жизнь, она поясняла:
— Негоже, чтоб князь Константин в Переяславле-Залесском жизни лишился. Тогда уж его дружина точно весь град по бревнышкам разнесет.
А сообразительная Вейка тайком от княгини еще один слушок пустила. Мол, главная причина того, что Ростислава в воду кинулась, заключалась в ее незнании, что муж ее, Ярослав, жив. И после того как слушок распространился, людская молва возвела княгиню чуть ли не в святые. А как иначе? От мести рязанской град спасла, собою жертвуя, — раз. Одно это дорогого стоит. За такое сколь ни кланяйся — все мало. Да тут еще и второе добавь — как за мужа своего переживала. Не всякая в воду кинется, узнав о смерти своего мужа, а Ростислава, вишь ты, насмелилась.
Опять же и третье не забудь — ухаживала за рязанским князем так, что если даже и оставались у Константина в глубине души остатки мести за свой стольный град, то ныне они точно исчезли напрочь. И ведь ни на минуточку малую от ложницы его не отходила. Умаялась, бедная, так, что высохла вся, с лица мертвенно-бледной стала, лишь глаза одни горят жаркой синевой, да так, что и заглядывать в них больно.
А тому, что лик у нее вроде как светиться начал, люди и не удивились вовсе. А чему удивляться-то? Сказано же — святая. А у них у всех положено так, чтоб лицо светилось, иначе как же святых от простых людей отличать.
Ростислава же, коль и услыхала б такое о себе, лишь посмеялась бы в ответ. Глупые они все. Ишь чего измыслили себе — умаялась. Да она самой счастливой в эти дни ходила, потому как все время рядышком с ним была. И мнилось ей, что не просто князь любый, но муж венчанный близ нее лежит, а впереди у них столь много счастья — ни руками обнять, ни глазами охватить.
Про смерть же его возможную она даже и не помышляла. Не тот Константин человек, чтобы вот так глупо костлявой старухе уступить. Да и сама Ростислава рядом, а уж она за него — не гляди, что девка слабая, — глотку, как волчица, любому перегрызет, и той, что в саване белом шляется, тоже. А что коса вострая у старухи, так и она ее не выручит. Сколь ею ни маши — все едино ее, Ростиславы, верх будет.
Одно худо — недолго ее счастьице длилось. Спустя неделю после того, как стало окончательно ясно, что Константин пошел на поправку, Ростислава покинула княжий терем. Сердце кровью обливалось, но что поделаешь — любовь любовью, а про долг княгини тоже забывать не след.
Она и сама была бы рада остаться еще хоть на чуть-чуть, но что ж тут поделать, коли за ней сноха, вдова старшего брата Ярослава, второго нарочного прислала. Молила слезно, чтоб приехала подсобить, а то, дескать, не с ее здоровьем со всем хозяйством управляться. Агафья ведь к себе и Ярослава у Константина выпросила в надежде, что Ростислава к мужу приедет да подсобит ей, а тут на тебе — деверя привезли, а княгини все нет как нет.
Первый гонец прискакал намного раньше, когда Ярослав только очнулся. Дивно, но едва переяславский князь открыл глаза, то первым делом, придя в себя, спросил про Ростиславу. То не нужна была, не нужна, и вдруг занадобилась. Да как сильно — почитай каждый день спрашивал. Хорошо, что Агафья Мстиславна, которая Ярослава всегда недолюбливала, из женской солидарности наговорила ему с три короба про грязь непролазную.
Впрочем, не так уж сильно соврать ей пришлось. Как раз в тот день, когда Константин свалился в жару, действительно началась настоящая осень. С полудня полил ситничек, как на Руси зовут мелкий дождик, а к вечеру он сменился на обложной и зарядил на две недели. Гонец-то добрался, но, глядя на его заляпанное грязью лицо — эва докуда грязь из-под конских копыт долетала, а уж про одежду и говорить не приходится, — сразу становилось ясно, что самой Ростиславе, сидючи в возке, шестьдесят верст по такой дороге не проехать.
Гонец, правда, заикнулся про водный путь. Дескать, так хоть и гораздо длиннее, зато не трясет. Но Ростислава, перебив его на полуслове, посоветовала попробовать в такие дни самому осилить хотя бы Плещеево озеро. Мол, по нему и в летнее время, стоит ветру подняться, волны изрядно плещут, не зря ведь его так прозвали, а уж ныне… Это оно с виду не больно широко — верст восемь, но осенью бушует ровно морем себя мнит.
Так он и убыл ни с чем.
Как там говорилось выше: чем лучше, тем хуже? А вот и другая сторона — чем хуже, тем лучше. За окошками ветер завывает, дождик холодный пригоршнями в лицо швыряется, а Ростиславе радостно, ибо пакостная погодка подарила княгине еще почти полмесяца.
Ну а далее все — снега повалили, а спустя три дня новый гонец прибыл. И пришлось ей с тяжким сердцем катить по первопутку в Ростов, оставляя Константина на попечение лекарей и своей верной Вейки, которая на кресте поклялась, что будет неотлучно сидеть подле князя, пока тот на ноги вставать не начнет.
На прощание, склонившись к больному, Ростислава жарко выдохнула ему на ухо:
— Помни, я ведь токмо для тебя жить обещалась. И ежели я для тебя воздух, то ты для меня и вовсе весь мир. Уйдешь — и я следом. — После чего обожгла Константина горячим поцелуем прямо в сухие губы и с горькой улыбкой пояснила: — Это не я — от водяного подарочек передаю. За песенку.
И ушла…
Глава 16Над границей тучи ходят хмуро
Все возвращается — осень, надежды и страхи,
Все, что уходит, — всего лишь к тому,
Чтобы вновь возрасти из песка…
Над игрушечным миром на панцире Матери-Черепахи
Время свивается в кольца, готовое для броска.
Ох и долго же тянулись зимние дни для Константина. Все ему казалось, что настанет весна и что-то обязательно поменяется, да непременно в лучшую сторону. Но изменения произошли гораздо раньше, еще под Рождество, когда князя зашел навестить Вячеслав. Воевода был веселый, румяный, с морозца. И пахло от него так же: свежо и хрустко.
Вначале он бодро отрапортовал, что с нынешнего лета Константин Владимирович, который есть великий князь Рязанский, Владимирский, Ростовский, Суздальский, Муромский, а мелочь в счет не берем, может рассчитывать на двадцать тысяч пешего ополчения, плюс к тому пять тысяч конницы.