— Прости.
— Прости не простыня — на стене не повесишь, на кровати не постелешь, — недовольно отозвался воевода. — А вместо того чтобы с больной головы на здоровую задницу перекладывать, лучше о себе подумай. Как отмазываться станешь? Они же все обязательно решат, что ты меня за ними послал, чтобы прикончить по дороге. Потому и за пределы своего княжества выпустил — след заметал. Одна беда — твои люди все плохо рассчитали, вот и сорвалось. — И он досадливо протянул: — И чего я тебя вообще послушался?!
Вячеславу хотелось поговорить с другом еще о многом, но он, справедливо полагая, что князь еще слаб для серьезных разговоров, решил на время от них воздержаться. Константин же, погруженный в себя от известия о том, на какое расстояние удалилась от него Ростислава, совсем заскучал.
— Ну ладно, — прервал воевода затянувшуюся паузу. Он встал, легонько похлопал Константина по плечу здоровой правой рукой и успокоительно заявил: — Доброгнева сказала, что через неделю ты у нее вставать начнешь, а через две, от силы три, я за тобой приеду и в Рязань заберу. Говорю же, тебя Минька в Ожске заждался. Вот и помаракуем втроем, как да что насчет булгар. Не нравится мне что-то их поведение.
Свое обещание лекарка сдержала. Через неделю Константин действительно стал вставать, а через две вовсю ходил по терему, хотя и недолго — не больше чем по полчаса. Доброгнева к тому времени давно укатила в Рязань, на прощание еще раз напомнив об обереге.
К своему отъезду Константин чувствовал себя совсем здоровым, разве что к вечеру все-таки немного уставал, но это, как он считал, были уже мелочи.
Вячеслав его встречал в Муроме — до Рязани оставался всего день, от силы — два дня пути.
— Как отдыхалось, бездельник ты наш драгоценный? — осведомился Вячеслав, едва они отъехали от Мурома.
— И не бездельник я вовсе, — обиженно проворчал Константин и толкнул ногой небольшой сундучок, аккуратно стоящий в его ногах. — Вон сколько трудов накатал — чуть ли не доверху его набил.
— А что там? — полюбопытствовал воевода, откупоривая фляжку и с аппетитом прикладываясь к ней.
— Половина сундука — история, — ответил князь. — Она вся в отдельной шкатулке, перевязана ленточкой, и вверху надпись: «После моей смерти отдать воеводе Вячеславу Михайловичу, отцу Николаю или Михаилу Юрьевичу».
Воевода Вячеслав Михайлович от таких слов поперхнулся и долго откашливался.
— В глаз тебе дать надо, вот что! — грозно рявкнул он и передразнил: — «После моей смерти!» Ты про это и думать не моги. После твоей смерти Руси настанет хана, карачун и капут вместе взятые.
— Да я это так просто. Мало ли, — смущенно пожал плечами Константин.
— Мало ли, — проворчал воевода, остывая. — Никаких «мало ли». Должен жить, и точка. Обо мне-то небось и не подумал?! А о Миньке, об отце Николае? Да если всю толпу собрать — знаешь, сколько людей на тебе одном завязаны? Тьма. На-ка лучше, накати малость, авось дурь и растворится.
Константин послушно взял фляжку и сделал пару глотков. Мед был отличный, вишневый, с легкой горчинкой и хорошо выдержанный. Словом, вкуснота. Такого можно и еще пару глотков… и еще. В голове зашумело.
— Отдай продукт, — заволновался Вячеслав, отнимая у него фляжку, но не забыв похвалиться: — Лично нашел в княжеских погребах во Владимире. — И он туманно пояснил: — Я там место для обороны подыскивал на случай внезапной вражеской атаки, ну и заодно уж…
Пока друзья говорили, сани успели углубиться в девственный дремучий лес, застывший в ожидании момента, когда же наконец над ним поднимется тяжелое и величественное зимнее солнце, раскрасневшееся от морозца. Высокие разлапистые ели, плотно закутанные в густой январский снег, медленно проплывали по обеим сторонам уже накатанной неширокой санной дороги.
«Интересно, как они тут разъезжаются-то, если навстречу друг другу?» — поневоле подумал Константин при виде огромных сугробов, возвышавшихся по бокам неширокой колеи.
Кругом царило торжественное безмолвие, изредка нарушаемое беззаботными птицами. В основном это были снегири, которые веселыми стайками вспархивали с деревьев, слегка тревожась от близости проезжающих мимо людей, и тогда с ветвей слетали маленькие пуховые горсточки искристого снега, устраивая что-то вроде миниатюрного снегопада.
Один раз Константин даже приметил рыжую мордочку лисички с любопытным черным носом, которая с интересом поглядывала из своего укрытия на пяток саней и два десятка конных дружинников, проезжавших мимо нее. Если бы с ними были ее извечные недруги-собаки, лисичка, конечно, не была бы такой нахальной, но острое чутье, которое никогда не подводило свою хитрую хозяйку, ничего не говорило ей о четвероногих врагах, и она осмелела.
Воздух был прозрачен и душист. Пахло сочным ядреным морозцем, свежей хвоей и еще чем-то таким, что присуще лишь одному зимнему русскому лесу, который взирал на проезжающих путников с вершин могучих деревьев.
— Да, крепкий медок, — похвалил Константин, с удивлением чувствуя, что язык как бы еще слушается своего хозяина, но вместе с тем норовит выказать первые легкие попытки неповиновения.
Вячеслав внимательно посмотрел на князя и утвердительно кивнул:
— Сам вижу, что крепкий. Ну тогда ответь мне как на духу, только без вранья, у тебя к Ростиславе как, серьезно или так себе, увлеченность пополам с влюбчивостью?
— Жена моего лютого врага… — высокопарно начал Константин, но воевода досадливо оборвал его:
— Я же просил без вранья. Не хочешь сказать правду, ничего не говори — пойму и не обижусь. Не забывай, мне в двадцатом веке почти тридцатник стукнул — не сопляк, чай. И не из-за праздного любопытства вопрос задаю — для дела надо.
— А что, с ней что-то случилось?! — резко повернулся к Вячеславу Константин.
Пожалуй, даже чересчур резко. Настолько, что чуть не выпал из саней, но был вовремя ухвачен за воротник бдительным воеводой.
— Нарезались вы, ваше благородие. Это я виноват, недоглядел, — бормотал он, усаживая Константина поудобнее и заботливо кутая в медвежью полость. — Думал подпоить тебя да все выведать, — вздохнул он. — А вот не рассчитал маленько. В порядке твоя Ростислава — не боись.
Константин медленно и очень осторожно снял с мизинца правой руки маленький перстенек и молча протянул его другу.
— Это что? — не понял воевода.
— Она подарила, перед тем как… ну тонула. Там на внутренней стороне надпись выгравирована — прочти и все поймешь.
Вячеслав долго вертел в руках перстенек, но, отчаявшись прочитать, вернул его обратно князю.
— Что-то шрифт уж больно мелковат, — пожаловался он. — Ты лучше сам мне зачти.
— «Ничтоже от любве крепчаише», — медленно произнес Константин, даже не удосужившись посмотреть на гравировку — и без того помнил наизусть.
— Очень поэтично, — согласился воевода. — Если бы еще кто-нибудь перевел, совсем хорошо бы было.
— Ничего нет крепче любви. Так что у меня все очень серьезно, Слава. Ты даже не представляешь насколько, — вздохнул Константин и переспросил с тревогой: — С ней и правда все хорошо?
— Да-а, — задумчиво протянул воевода. — Не нравится мне все это, ох как не нравится. Ведь она же, не забывай, жена твоего злейшего врага, — с легкой иронией процитировал он слова друга.
— Так что с нею? — настойчиво переспросил Константин с еще большей тревогой в голосе.
— Господи, да что ж ты так испереживался-то весь?! Сказал же я — жива она, жива и здорова, и вообще все в порядке… у нее.
— А у кого не в порядке? — не отставал князь.
— Будто не знаешь, чья она жена, — хмыкнул Вячеслав.
— Он что — умер?! — ахнул Константин.
Говорят, что грешно радоваться смерти любого человека. Грешно, даже если он самый закоренелый преступник, негодяй и убийца, казненный по приговору суда. А уж если не можешь сдержаться — радуйся не самому этому факту, а тому, что есть еще справедливость на свете, ликуй не оттого, что его повесили или отрубили голову, а потому, что правосудие восторжествовало, хоть и с большим запозданием, но это уж как водится. У Фемиды-то повязка на глазах, слепая она, считай, а слепые и ходят медленно, и все свои поступки совершают тоже без спешки.
Все это Константин умом понимал, а вот сердце сдержать не мог. Известное дело, оно с разумом испокон веков не в ладах.
— Не спеши ликовать — живой он, гад, — буркнул Вячеслав. — Ты как в воду глядел, когда говорил, что он нас всех переживет. Кто знает, может, твои слова и впрямь сбудутся, хотя не хотелось бы. Знал бы я раньше, что ты так его смерти радоваться станешь, я бы его, гадюку, еще под Коломной удавил. Да и давить бы не понадобилось, — чуть подумав, добавил он. — Там и всего-то оставалось — не перевязать вовремя.
— Значит, живой, — сожалеюще протянул Константин.
— И живее всех живых, — заметил воевода. — К нему уже князья черниговские и новгород-северские в Переяславль зачастили. Не успел до конца оклематься, как опять что-то замышляет.
— Да он и ходит-то, поди, до сих пор еле-еле. Куда ему козни затевать? — вступился справедливости ради за Ярослава Константин.
— Чтоб других на нас натравить, много здоровья не надо, — откликнулся Вячеслав. — А то, что науськивает, так это точно. Только теперь он по-хитрому действует, коалицию сбивает, чтоб всей толпой навалиться, а это верных сто тысяч, если не полтораста.
— Ну и у нас, если всех собрать, тоже под пятьдесят найдется, — возразил князь.
— Знаешь, Костя, — задумчиво произнес воевода. — Я, конечно, в сорок первом в армии не служил, как да что там было — не знаю. Может, и впрямь деваться некуда, когда в Подмосковье под немецкие танки десятки тысяч необученных людей клали. Знаю одно — сейчас у нас не сорок первый год, а потому деревенских сопляков и прочую гражданскую шелупонь с вилами или там с косой в руках я воевать не призову, да и тебе не позволю, хоть ты мне и друг. Во всяком случае, пока я у тебя на должности верховного воеводы стою. Уж лучше Рязань сдать. — И он торопливо уточнил: —