Но и то взять — уж больно благодарные слушатели ему попались. Не просто внимали они ему, но — затаив дыхание, сжимая в святом негодовании богато изукрашенные рукояти сабель и мечей. Это лишь по первости Мстислав Глебович про малочисленность дружин помянул, а потом и он, и прочие слушали Ярослава, слова не проронив.
И готовы они были хоть сейчас ехать и восстанавливать справедливость, за что им воздастся и на том свете, но главное — еще и на этом. Ибо нет никаких сомнений, что, повинуясь слову митрополита, встанут наконец за поруганную веру и в защиту прав малолетнего Всеволода не только их нерешительные отцы — хворый Глеб Святославич, правящий покамест в Чернигове, и его братья Мстислав и Олег. Тут уж поднимется вся Русь, начиная с тестя Ярослава, славного витязя Мстислава Удатного. Не устоять рязанцу супротив такой силищи, нипочем не устоять.
Не преминул Ярослав упомянуть и то, что на княжеском съезде, собранном после победы, всем, кто стоял у ее истоков, будут выделены достойные уделы в бывшем Рязанском княжестве. Мол, о том особо и говорить ни к чему, ибо оно и так само собой разумеется. А коль кому мало покажется — есть и Владимирское княжество. Он, Ярослав, не привык добро забывать, так что, вернувшись на княжение, найдет чем отблагодарить.
А уж когда объявился столь кстати отец Варфоломей, то князья, и опять-таки с подачи Ярослава, восприняли изобиженного священника как очевидный знак небес, ниспосланный всевышним. Мол, благословляю вас, детушки мои. Идите и крестите.
И они пошли…
Охохонюшки. Задумался Груша и не углядел, как передние вои бросили своих коней в намет. Стало быть, скоро конец лесу. Ну точно, вон просвет меж деревьев — подъезжаем.
И тут отличия от Пеньков не оказалось. Вновь околица перегорожена, и вновь дружинники княжеские копьями ощетинились. Мало их, пятеро всего, а пощады не просят. Да и то взять — они же своих людишек защищают, за правое дело стоят, а он, Груша, зачем здесь оказался? Неужто бог простит, коли он на старости лет руки в крови невинных омоет?
Ох как погано на душе! Да и не у него одного — вон они, сверстники Груши, тоже хмурятся, муторно им. Правда, мало их совсем — десяток от силы. Молодым князьям, известное дело, ровню подавай, для веселья. А они, молодые, на расправу ловки. Ишь ты как резво полетели! В кольцо взять хотят, из-за домов заходят, чтоб в спину ударить.
— А ты чего же? — толкнул кто-то в бок Грушу.
Обернулся тот, а перед ним князь. Хорошо хоть, что не свой — не Гаврила Мстиславич. От распоряжений чужого и отговориться можно, увертку найти. Да и не больно-то он допытываться станет. По всему видно — так спросил, для прилику. Вон как на коне гарцует да зубы скалит, предвкушая кровавую забаву. Звать-то его по-русски, Всеволодом Владимировичем, а со стороны поглядеть — степняк степняком. Никак кровь матери, сестры грозного хана Юрия Кончаковича, оказалась сильнее, чем отца — Владимира Игоревича.
— Да негоже мне, старому, под ногами у молодых путаться, княже. Не столь подсоблю, сколь помешаю, — уклончиво ответил Груша.
— Ну смотри тогда, старик, как надо рубить, — захохотал во всю глотку князь и поскакал на рязанских воев.
А Груше тоскливо. Ведь коли по правде сказать, то он с гораздо большей охотой сейчас рядом с теми пятью встал бы в один ряд. И не страшно, что убили бы, даже радостно маленько — за своих людей, за землю родную. Такую смерть за почет считать можно, особливо ежели пожил порядком.
А с другой стороны, рано ему еще помирать. Кто без него Спеха побережет? Эвон, парню вроде опять плохо, сызнова его мутит. Видать, совесть его кровь невинную не принимает.
А вот и рухнул последний из защитников сельчан. Хорошо они рубились — с десяток, не меньше, черниговцев положили. Добрые вои у князя Константина. Одна беда — мало их больно.
Молодые же дружинники мигом по селу рассыпались. Удаль ратную выказали, а теперь и позабавиться можно. Смерду, скажем, голову мечом снести с одного удара, а еще лучше вкось его располовинить. Такое ведь не каждый возможет — тут сила нужна. А еще надо, чтоб жалость в душе не шевелилась. Она в таком черном деле помеха.
Груше их не понять. Коли так тебе кровь любо лить — езжай в степь, с половцем поганым сразись, а своих…
— Рядом держись, — предупредил он Спеха.
По селу они ехали неспешно — не по себе Груше от визга бабьего, от слез детских, вот и брел его конь чуть не шагом, а сам он, почитай, чуть ли не зажмурился и по сторонам старался вовсе не смотреть. А визг все громче и громче, аж в ушах звенит, рядом совсем.
Глянул Груша налево — никого. Глянул направо — лучше бы и не смотрел. Остроух, любимец княжича Гаврилы Мстиславича, тащит со двора двух малых девок за косы. Погодки, видать, от силы годков двенадцать-тринадцать. Вдогон им мать бежит, и все трое голосят что есть мочи.
Следом за ними на крыльцо вышел вой по прозвищу Дикой. У того не одна одежа в крови, но и руки красные, а тоже ухмыляется, как и Остроух. К матери девок неспешно подошел, а в руках сабелька подрагивает, ровно извивается. Прямо как гадюка, ядом переполненная. Только гадюки спят зимой в укромных норах, а человек готов круглый год свой яд расточать. Видать, у него больше запасено, чем у змеи подколодной.
А вот и замахнулся уже Дикой, чтобы бабу глупую располовинить. И снова старый Груша зажмуриться хотел, да не успел, а чуть погодя у него и вовсе глаза от удивления расширились. Не баба разрубленная на грязный, истоптанный снег снопом повалилась — Дикой рухнул, а в груди у него копьецо застряло. Славное копьецо, доброе. Груша его враз признал. Сам помогал Спеху древко обстругивать, до ума довести.
Так это что же получается-то?..
И лишь теперь дошло до Груши, что парень, которого в Пеньках мутило при виде крови, да и тут морщился, решился-таки через себя самого переступить. Радоваться бы за Спеха надо — мужает на глазах, хотя и промахнулся так неудачно, а дружиннику старому отчего-то столь муторно стало, хоть волком вой.
Остроуху в голову, видать, та же самая мысль пришла. Сплюнул он в сторону и неодобрительно головой покачал.
— Удар хороший — аж бронь прошиб, но что ж ты промахнулся? Ай-ай-ай. Не одобрит тебя Гаврила Мстиславич.
А Спех его словно не слышит. Никак сам своим глазам поверить не в силах — медленно слез с коня и двинулся к мертвому дружиннику. Дойдя до лежащего, он зачем-то потрогал копьецо, торчащее в груди Дикого, бросил взгляд на подвывающую бабу, что в страхе к бревнам избы прижалась, и лишь после этого повернулся к Остроуху.
— А я не промахнулся, — ответил он тихо. — Я точно попал. Как дядька Груша учил.
— Что-то я не пойму, малый, — враз посуровел Остроух.
— А ты детишек оставь в покое, а то я и тебя вразумлю, — таким же тихим голосом произнес Спех и меч из ножен потащил.
— На своих! — прошипел Остроух и тоже за рукоять своего меча ухватился.
— Да какой ты мне свой! — рассудительно заметил Спех. — Зверь ты. А зверь человеку своим не бывает.
«Ах малый, малый, — с тоской подумал Груша. — Я же тебя всего-то двум-трем ударам научил да совсем немного — защите. Остроух же у Гаврилы Мстиславича не зря в любимцах ходит — он во всем первый, а на мечах ему из всех молодых и вовсе равных нет. Ну куда ж ты на рожон полез?»
— Сам полакомиться захотел, — двинулся Остроух на Спеха и кивая на девчонок.
— Нет, не захотел, — мотнул головой Спех. — Токмо у меня в селище такая же сестренка осталась, и этих ты не получишь, пока я живой.
— Пока, — многозначительно повторил Остроух и «обнадежил», пообещав: — Ты не боись, оно ненадолго.
Шел он к молодому гридню неспешно, крадучись. В ратном поединке вообще спешить нежелательно — княжеский любимец это хорошо знал. Девок Остроух выпустил. Чтобы Спеха убить, времени много не нужно, во всяком случае ему, потому можно и отпустить — все равно далеко убежать не успеют. Он сделал еще шажок и осклабился в довольной улыбке — совсем глуп его враг. Не та у него стойка, неправильно все. Сейчас, сейчас он…
— Гей, Остроух, — раздался вдруг голос сзади.
Тот обернулся, стараясь одним глазом на Спеха поглядывать — не попытается ли в спину ударить, — но как увидел, кто с ним говорит, чуть на землю от удивления не сел. Да и было от чего — у молчальника Груши голос прорезался. Никак старый хрен за сельчанина своего просить станет.
— Допрежь Спеха разомнись малость, со стариком меч скрести.
— Ну давай, старый, позвеним клинками, — снова раздалось шипение Остроуха.
«Ну точно как гадюка, — подумал Груша. — И голос один к одному. Как таких людей земля носит? Впрочем, слыхал я от купца одного, что в дальних краях случается, будто дрожит она иногда и трещинами под ногами расходится. Видать, слишком много погани там всякой скопилось, вот ее и трясет от омерзения. Хорошо, что на Руси пока такого не бывало. Значит, не так уж много таких вот Остроухов по ней ходят».
Ну а он, Груша, ныне в меру сил своих постарается, чтобы их еще меньше стало. А нет, так что ж. Пожил свое, пора и честь знать. Пусть хоть и со своим в схватке сгинул, но за правое дело, а это самое важное. Да и правильно Спех сказал: «Разве зверь человеку может своим быть? Да никогда!»
Умеет старый Груша думать, даже когда на мечах рубится. Может, иному думки те помехой были бы, а ему так нет. Случается, иной раз и помогают. Рука-то сама знает, как ловчей клинок на клинок принять, как удар отбить, как его в сторону отвести, как врага сил лишить, а самому схитрить, прикапливая их для одного решающего мига, так что голове тут лучше не встревать. А чтоб ее отвлечь от поединка, пусть она о чем-нибудь ином размышляет.
Вот и сейчас мысли у Груши текут медленно и плавно, бою отнюдь не мешая. Теперь они на Спеха перекинулись. Тут тоже есть о чем подумать.
«Ай молодец парень вырос! Так сказануть не каждый седоголовый сможет. В самое яблочко угодил. Да и копьецо метнул на славу. Опять же силу какую иметь надо, чтоб добрую бронь прошить все равно что ткань иголкой. Разве что не насквозь, вот и все отличие.