Она повернулась, подошла к сиротливо лежащему на снегу кресту, нагнулась, чтобы поднять его, и… неловко взмахнув руками, рухнула навзничь. Это Мстислав Глебович, изловчась, прямо в лицо ей своим сапогом угодил, отомстив за унижение.
Увидев это, Константин понял, что надо срочно что-то предпринять. И другое осознал — чтобы отыскать выход, у него на все про все считаные секунды имеются. С десяток, не больше, а затем… Затем поздно станет.
Толпа поначалу не поняла, что случилось. Не до того ей было. Добрая половина обсуждала слова князя про то, что он никого к вере не принуждает, и каждый из них, получалось, может уже не таясь в кумирню к своим привычным богам прийти, дабы требы им принести.
Лишь когда некоторые из впереди стоящих возмущенно ахнули, все сызнова на кузнечиху внимание обратили, и опять людям еще непонятно: сидит Пудовка, одной рукой о снег опершись, а другой кровь с разбитых губ вытирает. Что случилось, откуда кровь — ничего не ясно. Но выяснили быстро — сельчане, кто в доподлинности видел произошедшее, рассказали.
Словом, если все считать, то после удара князя Мстислава до того, как толпа возмущенно загудела, прошло чуть ли не полминуты. И когда люди стали угрожающе надвигаться на связанных князей, перед ними, загораживая пленников, уже оказался Константин, вставший на их пути. Он-то мгновенно сообразил, что произойдет дальше, а потому отпущенные ему лишние секунды успел использовать по максимуму.
Кляня в душе на чем свет стоит пленных черниговцев, которые сами старательно норовили отправиться на тот свет как можно скорее, он проворно вскочил со своей лавки, да так стремительно, что она завалилась назад, и метнулся к пленным. Разумеется, одному человеку четверых не заслонить, как ни пытайся, но оставленные Вячеславом дружинники были далеко не из худших. Трое из них и без того стояли подле связанных князей, но и те четверо, которые находились близ Константина, тоже не сплоховали, устремившись вслед за своим князем. Миг, другой, и вот они уже выросли по бокам от него — одна рука на сабле, намекающе, другая на копьеце, угрожающе. Попробуй-ка напади.
Но и тут кто знает, как бы разворачивались дальнейшие события, если бы не раздался княжеский голос.
Константин не приказывал не трогать пленных и не повелевал отойти назад — все это бесполезно. Бесполезно и… глупо. Пытаться обуздать разъяренную толпу вообще бессмысленно, ибо в такие минуты она не слушается даже вожаков, если те пытаются сказать что-то поперек.
Оставалось два пути. Один — разогнать. Но тогда сызнова прольется кровь, притом тех самых селян, которых он прибыл защитить. Да и управятся ли его дружинники — уж больно мало их осталось. Значит, второй — вроде бы пойти на поводу и, возглавив, постараться повести за собой, на ходу меняя направление ее движения в нужную сторону.
По нему-то Константин и пошел.
Мгновение одно отделяло гул возмущения от рева негодования, но князь успел в эту оставшуюся секундочку зычно и весело крикнуть:
— Дубов-то сколь! Тут не на троих князей — на целую сотню хватит. — И он широким жестом обвел деревенские окрестности, как бы указывая всем на них.
В названии селища лес и впрямь присутствовал не зря, ибо окружал его отовсюду. И ближе всего к избам селища деревья подступали со стороны церкви, от которой до ближайшей лесной опушки оставалось пройти метров сто, не больше. На ней-то и остановил свою указующую длань Константин, заявив, что там, как ему кажется, деревья самые крепкие да могучие, достойные того, чтобы принять на свои ветви тяжкий груз.
Толпа остановилась, а Константин, не давая ей опомниться, повернулся к дружинникам и строгим голосом спросил:
— Чего ждете? Я же ясно сказал — увести и… — Константин изобразил в воздухе петлю.
Дружинники растерянно переглянулись. Нет, приказ-то ясен, да и жест весьма красноречив, но уж больно тревожно в такой момент поворачиваться спиной к толпе. Не ровен час, и…
— Князей?! Повесить?! — ахнул Мстислав Глебович, но Константин, не обращая ни малейшего внимания на его вопль, нетерпеливо прикрикнул на ратников:
— Быстрее!
Первым сообразил Любим. Но оно и понятно — ему куда легче, чем прочим. Грубо ухватив за плечо стоящего подле него Всеволода Владимировича, он буквально поволок его за собой.
— Попомнят тебе это и мать моя, Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав! — успел выкрикнуть князь, оборачиваясь на ходу.
Следом повели князя Мстислава.
— Жди оместников, рязанец, — угрюмо пообещал тот.
Последним двое дружинников Ивана под руки ухватили, у которого ноги подкосились. Юный князь до того перепугался, что лишь жалобно пискнул:
— Маманя!
А Константин, сделав вид, что совсем забыл, досадливо хлопнул себя по лбу, во всеуслышание пояснив, что, мол, совсем он запамятовал про веревки, которые все до единой забрал с собой его воевода. И как теперь без них? Ответа дожидаться не стал, принявшись вновь отдавать распоряжения, но на сей раз толпе. Указав на одного из стоящих, он потребовал:
— Имя?
— Бусля я, — растерянно ответил тот.
— Славное имечко, — одобрил Константин. — Ну давай, Бусля, подсобляй своему князю. Али ты не слыхал, что я сказал?
— Слыхал, — кивнул тот, продолжая оставаться на месте.
— А коль слыхал, чего застыл как пенек?! Говорю ж, что без веревок не повесишь, а их у меня нет.
— Дак я чего?
— Дак ты того, — передразнил его Константин. — Ну-ка живо беги в свою избу да разыщи какую-нибудь покрепче.
Бусля закивал и опрометью припустился к своей избе.
— Еще притащит негодную, — проворчал Константин и уткнул палец в стоявшего рядом с Буслей. — У тебя лик посмышленее, так что давай-ка и ты к себе сбегай. — Но едва тот сорвался с места, как князь, глядя ему вслед, негромко прокомментировал неуклюжий бег: — Эдак он не раньше морковкина заговенья вернется. Ну-ка давай…
Угомонился он, лишь отправив еще троих — одного за веревками, а еще четверых за лавками, потому что надо же на что-то поставить каждого из будущих висельников. Только после этого он пришел к выводу, что вроде бы все, кто был больше прочих возмущен поступком Мстислава Глебовича и настроен на расправу решительнее остальных, удалены. Но успокаиваться рано, и он, снова обернувшись назад, радостно изумился:
— Ба-а, а попа-то забыли. — И сразу же последовал приказ очередному дружиннику: — Давай-ка его к остальным. — Но едва отправил, как спохватился, и эдаким доверительным тоном, вновь обращаясь к толпе и как бы советуясь с нею: — Но ежели у него дорожка мимо церкви лежит, отчего бы ему не дать помолиться в ней напоследок, а?
Ему не ответили, но он и не ждал, хотя и согласно кивнул, словно и впрямь получил его.
— Правильно, пусть помолится. Да, наверное, и князьям тоже надо дать исповедаться. Оно конечно, как ни кайся, а если душа черна, ты ее и в церкви никогда не отмоешь, но хоть немного от коросты грехов очистится. Ну-ка, беги к ним да скажи, что князь дозволяет в церковь заглянуть и помолиться.
И предпоследний дружинник, стоящий подле него, повинуясь приказанию, проворно побежал догонять ведомых к лесной опушке князей. А вот оставшегося Константин отправил в прямо противоположную сторону, приказав разузнать, где там обоз с припасами, который хоть и изрядно отстал на пути сюда, но уже давно должен был подъехать. А если он прибыл, но возницы встали на противоположной околице, то пусть немедля пригонят все сани сюда. И опять к толпе, но на сей раз заговорщически:
— Мыслю, что мой воевода не преминул и пяток бочонков доброго медку с собой прихватить. Сдается мне, убыток невелик, коли к завтрашнему дню там на один меньше окажется, а?
На сей раз толпа уже не безмолвствовала, но одобрительно загудела. То, что и требовалось.
Князь улыбнулся, но сразу же посерьезнел, только теперь обратив внимание на кузнечиху, по-прежнему сидящую на снегу в пяти шагах от него. Ах ты ж досада! И как это она выскочила у него из головы? К тому же женщина даже не вытиралась. Сейчас ее заметят остальные, увидят кровь, струящуюся у нее из разбитых острым кованым носком княжеского сапога губ, и… начнется второй акт той же пьесы, а он свой запас выдумок практически исчерпал.
Оставалось одно — вновь сработать на упреждение.
Константин направился к Пудовке, на ходу проворно извлекая платок. Князь еще успел порадоваться, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы во всех его штанах сделали карманы. Ерунда, конечно, но постоянно лазить в калиту, висящую на поясе, то бишь в средневековую борсетку, ему было как-то несподручно. Опять-таки в эти времена она была значительно более громоздкой и неудобной, чем в двадцатом веке, — замучаешься ковыряться. Да и непривычен был к борсеткам бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки гораздо проще. Вот ныне он и пригодился.
Подойдя, он присел рядом на корточки, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.
— Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, — как-то беспомощно улыбнулась очнувшаяся от оцепенения кузнечиха и жалобно, почти по-детски протянула: — За что он меня так-то?
— Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, — нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. — Не держи на него зла, но лучше… пожалей.
— Пожалеть?! Его?! — изумленно уставилась на князя кузнечиха.
— Его, — подтвердил Константин. — Ему ведь за все содеянное скоро ответ перед богом придется держать за все свои злодеяния. Вот и представь, какие муки ему вседержитель уготовит. — И он мягко добавил: — А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.
— Я прибрала, — послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. — Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, — повинилась она.
Константин понимающе кивнул и подманил к себе из толпы пеньковскую бабу, которая недавно горячо обвиняла Грушу и Басыню. Предстояло вынести им обоим вместе со Спехом приговор, и он решил предварительно удалить чересчур пристрастную свидетельницу. Вместе с нею подозвал и еще одну молодку из самых языкатых, поручив им обеим не просто довести кузнечиху до самого дома, но и там подсобить бедной женщине.