— Как живой, — уважительно, но в то же время с легкой долей усмешки — мол, чем бы дитя ни тешилось, — заметил Басыня, внимательно разглядывая изображение князя на монете.
— А то, — в тон ему поддакнул Константин.
— А ежели я к тебе совсем в дружину не пойду? — уточнил Басыня. — Гривну-то назад, поди, истребуешь?
— Что с возу упало, то пропало, — пожал плечами Константин. — Чай, не разорюсь я с такого подарка. Да и где тебя искать, коль ты ко мне не явишься. Пожалуй, на розыск вдесятеро больше израсходую.
— Ну-ну, — напряженно размышляя о чем-то, хмурил и без того морщинистый лоб Басыня. — А с Грушей да со Спехом как?
— Если бы ты не спросил, то я б тебя в дружину нипочем бы не взял, — заявил ему князь и ответил: — Грушу твоего лечить надо. Раны-то не очень тяжелые у него, но крови много вытекло. Раньше чем через месяц он не оклемается. Ну а когда в себя придет — сам решит. Захочет на вольные хлеба — земли у меня в достатке. А если в дружину пожелает — тоже не откажу. Молодой же ваш…
— Я дядьку Грушу не оставлю, — выпалил Спех. — Куда он, туда и я. — И получил увесистый подзатыльник от Басыни.
— Не перебивай князя, — поучительно произнес тот и извинился перед Константином: — Ты не гляди, что он телок телком. С жеребцом-двухлеткой на плечах плясать может. Осталось ратной науке обучить да вежеству чуток, и вой станет на загляденье.
— Я и так на загляденье, — буркнул Спех, немного обиженный на такую бесцеремонность.
Впрочем, обиду существенно перевешивали добрые слова дядьки Басыни. Такая лестная рекомендация старого воина, как понадеялся парень, должна была сослужить ему хорошую службу, если князь станет колебаться — брать или нет его в дружину. Но радужные мечты Спеха сменились еще одним подзатыльником, столь же увесистым, как и предыдущий.
— Думай допрежь того, как хвастливое слово молвить, — прочел еще одну нотацию Басыня. — Пока еще загляденье ты для одних девок. Для князя же — неуч языкатый, не боле. Ну да, пока Груша болеет, я за тебя всурьез возьмусь.
Спеху оставалось лишь горестно вздохнуть. Лестная рекомендация разваливалась буквально на глазах.
— Крепись, парень, — сочувственно посоветовал князь и поинтересовался: — Тяжелая рука-то, поди, у Басыни?
— Да не тяжельше, чем у Груши, — бодро прокомментировал Спех. — Разве что чаще.
— Ну тогда ничего. Авось тебе не привыкать, — констатировал князь. — А у тебя-то что же? — обратился он к Басыне. — Планы-то никак поменялись? Я так понимаю, что ты остаться надумал, коли пообещал взяться за парня.
— Куда их бросать-то ныне? — вопросом на вопрос ответил тот и пожаловался: — Я и сам — человек ветреный. Вечор так надумал, а поутру, глядишь, уже все переиначить норовлю. Нынче мысль в одну сторону, а к завтрему… Токмо ты, княже, повели, чтоб бронь мою твои людишки возвернули. Особливо сабельку. Она у меня последняя память от побратима.
— Погиб, — понимающе кивнул Константин.
— Помер, — поправил Басыня. — Да ты ведаешь — сам его в последний путь провожал. — И он пояснил: — То я о Ратьше. Он в ту пору хошь и был куда старее меня, но мне как-то в одной из сеч довелось его заслонить. Тогда-то он и одарил меня сабелькой. Опосля разошлись наши стежки-дорожки. Между прочим, из-за тебя.
— Из-за меня?! — удивился Константин.
— Уйти мы засобирались: он, я да еще пяток. Притомились глядеть, яко князья меж собой грызутся. А тут ему тебя твой батюшка поручил, вот он и остался. А за то, что ты его по старому доброму обычаю проводил, церкви не испугавшись, низкий поклон тебе.
И тут Константин вспомнил, где видел этого попика. Ну точно, священник в деревушке Ратьши. Кажется, отец Варфоломей. Правда, тогда он был куда как бойкий на язык, а ныне вроде присмирел — хоть и вякал пару раз, пока он допрашивал черниговских князей, но с прежним поведением никакого сравнения.
А тем временем стоявший на коленях перед богородичной иконой священник тоже недоумевал, отчего так получалось. Стоит князю на него посмотреть, как у него и язык немел, становясь непослушным, и слова в горле застревали. Откуда в нем взялся этот панический страх, который охватывал его всякий раз, стоило ему только заглянуть в глаза Константина? Ведь не было же его еще полгода назад, а что изменилось с той поры? Да ничего.
Хотя нет — изменения произошли. Княжеские глаза. Тогда, летом, они были совсем иные. Пускай гневные, пускай злые, угрожающие, но какие-то… человеческие. Зато теперь из них на отца Варфоломея словно смотрел совсем иной человек — мрачный, суровый, не ведающий пощады… Да полно, человек ли это на него смотрел?! Только сейчас отцу Варфоломею пришло на ум, что непохож был этот взгляд на человеческий. И не только потому, что был он слишком холодный, слишком отчужденный и равнодушный, взирающий ровно как на какую-нибудь букашку. Было там и кое-что еще, чего священник не мог объяснить словами, и в этом «кое-что» и состояло главное отличие князя Константина от всех прочих людей.
Он похолодел и в страхе оглянулся на князей. Мстислав Глебович успел уснуть на принесенных рязанскими ратниками шкурах. Рядом с ним лежал и плакал юный Иван, прилежнее других молившийся на вечерне, которую отец Варфоломей отслужил для князей. Всеволод Владимирович оставался на ногах, бесцельно слоняясь из угла в угол маленькой церквушки.
Рассказать? А кто поверит? Решат, чего доброго, будто священник вовсе обезумел от страха, а ведь он ничуть не боялся, во всяком случае теперь, когда знал причину. И если придет князь Константин, то он непременно…
За входной дверью послышались голоса, затем скрежет старого ржавого ключа, с усилием проворачиваемого в замке — видать, давно им никто не пользовался, — наконец что-то лязгнуло, дверь широко распахнулась, и через порог шагнул Константин, сопровождаемый двумя ратниками.
Странно, но князь перекрестился. Дивно сие. Почему-то священнику показалось, что тот, кто сидит внутри князя и взирает на мир его очами, креститься не должен, ан нет. Отец Варфоломей продолжал смотреть во все глаза на Константина, усилием воли вызвав воспоминания полугодовой давности и сейчас пытаясь сравнить его тогдашнего с нынешним. Но и тут священника поджидало разочарование. То ли ему плохо помнилось, то ли память решила сыграть с ним дьявольскую шутку, но никакой разницы между тем и этим он не находил.
— Чудны дела твои, господи, — еле слышно пробормотал он себе под нос.
Очередная попытка смело заглянуть в бесовские княжеские очи и не отводить от них глаз ему тоже не удалась, хотя он и старался изо всех сил. Гордо вскинув голову и сжав кулаки, он с ненавистью уставился на Константина, но через десяток секунд сам почувствовал, что бесполезно. Хотя надо признать, что в этот раз он взирал на него чуть дольше, чем во время допроса пленных князей-черниговцев, но результат был весьма плачевный. Почувствовав сопротивление, сидящий в Константине усилил давление, в свою очередь впившись в очи отца Варфоломея, и он вскоре ощутил, как по его ногам струится что-то горячее и мокрое. Стало стыдно.
Константин устало вздохнул и неспешно подошел поближе к священнику, все так же пристально продолжая смотреть на него.
«Неужто сей зверь самолично терзать меня учнет», — мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко. А уж погибнуть в сражении с антихристом, который таился в обличье рязанского князя, — о таком он и мечтать не смел.
Больше всего священник переживал за свои мокрые порты. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, что он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок.
«Хоть бы уж сразу пришиб», — уныло подумал священник.
— А ведь все это из-за тебя, — негромко произнес князь. — Ну и сволочь же ты, батюшка.
— И укрепи меня, господи, в последний час тяжких испытаний, ибо слаб я телом, и не совладать мне с диаволом, у коего я ныне в лапах. Да будет на все воля твоя, господи… — донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.
— Это ты про меня, поганец?! — возмутился Константин. — Да ты сам слуга его! А я… на, смотри. — И он вновь полез за пазуху, чтобы продемонстрировать крестик.
На сей раз оберега не было — еще на пути к церкви Константин снял его и сунул в карман, — и извлечь золотой крестик ничто не мешало. Показав крест, он посоветовал:
— Вместо того чтоб винить других, лучше бы в своих грехах покаялся.
— Каюсь, ибо грешен, — смущенно ответствовал отец Варфоломей.
Ему и впрямь было стыдно за содеянное. Не так представлялось священнику крещение жителей Залесья, совсем не так. Нет, ежели бы они противились, тогда дело иное. Во славу божию можно разок-другой и плетьми огреть. Такое и за грех считать нельзя, ибо во благо заблудшим душам пойдет, но убивать, резать, да еще без разбору — есть крест на груди или нет…
Он после набега на Пеньки две ночи мучился без сна, каясь, что так нехорошо все вышло. Пробовал и с князьями переговорить — мол, не дело вы творите, неправильно оно. И вроде бы добился от Мстислава Глебовича обещания, что на сей раз, в Залесье, все будет иначе. Князь даже пояснил причину. Дескать, в Пеньках отсутствовала церковь, вот его дружинники и разъярились. В Залесье же божий храм имеется.
Только тогда отец Варфоломей и угомонился, успокаивая себя мыслью, что как бы там ни было, а без малого три десятка душ из числа тех, что угодили в полон, он все-таки окрестил. А уж где — на той стороне Дона или на этой — господу должно быть безразлично.
Черниговские ратники и впрямь вели себя не столь безудержно. Если не считать посеченных рязанских дружинников и еще трех или четырех жителей, ухвативших топоры и вилы, жертв в Залесье не было. Еще бы час, и их действительно загнали бы в церковь, но не успели. Здраво рассуждая, получалось, что вина рязанского князя тоже имеется. Не подоспей столь сноровисто его людишки, и тогда все было бы в порядке.