— Ни единой куны ты от меня не получишь! Так выпустишь — и никуда не денешься! А тронуть насмелишься — сыщутся оместники, с лихвой расплатятся! И на том свете господь тебя покарает! Гореть тебе в аду жарким пламенем!
Рязанский князь негромко произнес:
— Значит, не договорились. Ну-ну… — И он добавил, повернувшись к церковной двери: — Выпущу. Но только на тот свет. А кому и где гореть — не тебе решать.
Хотел сказать что-то еще, но досадливо махнул рукой и направился к своему шатру, белая ткань которого почти сливалась с искристым снегом — если бы не знал, что он там, нипочем бы не заметил. Разве что по темным силуэтам двух дружинников, стоящих подле полога. Двух? Или трех? Константин присмотрелся. Да нет, третья фигура на дружинника не походила.
Он насторожился, но, подойдя поближе, признал — кузнечиха. Ей-то чего понадобилось? И поморщился, припоминая, что он сам сгоряча обещал ей, что эту ночь проведет в ее «терему». Как бы отказаться поделикатнее, чтоб не обидеть, — и без того баба вдовой осталась. Он прикинул и так, и эдак — не получалось. А спустя всего пару секунд передумал — промелькнула мысль, что вообще-то ее предложение как нельзя кстати. Морозец-то изрядно усиливается, вон даже ноздри во время дыхания слипаются — верный признак, что не меньше двадцати градусов ниже нуля, а то и больше. А если не поддерживать огонь в жаровнях шатра, то для ночного дежурства и одного человечка за глаза.
— Ну как же, как же, помню, — заверил ее Константин, еще не успев подойти, и огляделся по сторонам, но отца Варфоломея не увидел. — Куда священник-то запропал? — лениво осведомился он у дружинников.
— Дак стирается все, — пояснил один из них. — Ты ж ему сказывал, чтоб он до утра трудился, так что времени еще довольно.
Константин почесал в затылке. Свинья, конечно, этот Варфоломей, но до утра точно замерзнет.
— Если пораньше обратно в церковь запросится — пустить, — приказал он.
Окликнув Любима, он сообщил, что ныне будет спать в избе Пудовки, и распорядился, чтобы туда принесли что-нибудь пожевать, ну и запить. Особо напомнил про дежурство возле церкви — мол, раз его в шатре не будет, то дозволяет караулить поодиночке, но чтоб менялись почаще, дабы не замерзнуть и не заснуть. Да перед тем как отправить народец поспать, выпустить князей для отправления нужды — не в божьем же храме им пакостить. Хватит уж, и без того насвинячили изрядно.
Потрапезничал он быстро, да и Пудовка была на удивление неразговорчивой. Впрочем, оно и понятно. Только сегодня поутру был муж, а ныне…
— Как хоронить-то будешь? — спросил он ее.
— Как дедов и отцов наших, — твердо ответила та.
— Значит, костер? — уточнил он.
Кузнечиха молча кивнула и испытующе покосилась на Константина, ожидая, что он скажет. Но князь не стал отговаривать, равнодушно пожав плечами — твое дело.
— А ты мне лучше об ином поведай, — попросила она. — Почто князей не покарал, почто попа в живых оставил?
Константин помялся, но нашел ответ, пояснив, что он бы их всех четверых с радостью развесил на дубах, но есть «Русская правда», а в ней говорится иное. Правда, что именно, цитировать не стал, поскольку тогда следовало ждать логичного вопроса: «А как же простые ратники?» И что тогда отвечать?
— Стало быть, жизнь всем четверым оставишь? — констатировала Пудовка.
Константин с сокрушенным вздохом развел руками — дескать, и рад бы, но закон есть закон. Однако в утешение привел и практичный довод. Мол, если их сейчас казнить, то тогда неминуема война с черниговцами, и пусть она сама представит, сколько крови прольется из-за этих казней с обеих сторон, а если говорить о Залесье, которое лежит на рубежных землях, то ему и вовсе суждено быть сожженным дотла.
Пудовка внимательно слушала, время от времени согласно кивала, ни разу ни в чем не возразила, но Константин чувствовал — не убедил. Будь выбор за нею — кузнечиха плюнула бы на все и приказала убить всех четверых. В подтверждение его догадок женщина в самом конце все-таки не утерпела, и у нее вырвалось:
— А я б ни на что не поглядела да самолично их… И рука бы не дрогнула. — Она сожалеюще вздохнула.
Константин покосился на могучую руку кузнечихи, на крепко сжатый кулак и согласился. Кто б сомневался, что управится. Сильна баба, что и говорить. Не позавидуешь тому, кого она по челюсти отоварит. Поскромничали с прозвищем, явно поскромничали. Могли бы и Пятипудовкой назвать.
— Ты с дровами-то для костра сама управишься? — поинтересовался он, предложив помощь. Мол, дров для обряда надо много, а завтра из Дубиц должны вернуться его ратники, так что нарубили бы сколько потребуется.
Женщина горько усмехнулась:
— Меня ить Пудовкой не просто так — за силушку прозвали, — пояснила она. — Уж больно рука крепкая. В девичестве пудовый куль одной рукой брала и несла, куда батюшка приказывал. Так что не сумлевайся, княже, сама управлюсь и такой огнь учиню — до небес, чтоб непременно в ирий[55] мой Точила вознесся. А плат свой возьми — без надобности он мне ныне.
Она с некоторой обидой протянула Константину его платок и молча направилась куда-то из избы. Константин поглядел ей вдогон, хотел дождаться, чтобы пояснить причину, по которой черниговских князей никак нельзя предавать смертной казни, но не стал. О таком если и говорить, то гораздо позже, а не сегодня — слишком свежа утрата, все равно не поймет. Да и спать хотелось неимоверно — денек выдался тот еще.
— Ну и как знаешь, — проворчал он, обращаясь в сторону входной двери, и поплелся спать в отведенную ему хозяйкой горницу.
Заснул он на удивление быстро, но сон этот вряд ли можно было бы назвать сладким. Скорее напротив. Чем такие сны, уж лучше бессонница…
Глава 23Не было печали!
Ужель бедой грозит судьба?
Ужели ряд жестоких мук
Искусством тайным эту ночь
В грядущем видела она?
Неприятные, пугающие сновидения, больше похожие на кошмары, не раз и не два посещали его и в предыдущие ночи. Не в каждую, конечно, но посещали. «Пройдет», — поначалу небрежно отмахивался он, считая, что это результат перенесенной болезни, тем более что начались они как раз во время нее.
Однако болезнь прошла, а вот ночные кошмары заканчиваться не собирались. Более того, они постепенно стали учащаться — раз в неделю, а в последний месяц раз в два-три дня. Были они очень похожими друг на друга — это он знал точно. Но попроси его кто-нибудь рассказать, о чем они, Константин при всем желании не смог бы выдавить из себя ни слова, ибо стоило ему проснуться, как содержание сна начисто исчезало из памяти. Оставались от такой ночи лишь гнетущая тревога и мерзкое, тоскливое настроение.
На сей раз кое-что ему запомнилось.
Где происходили события, он так и не понял — сплошной туман. Кто за ним гнался — тоже неясно. Но то, что его догнали, настигли и схватили, — это в память врезалось. Дальше же как отрезало — сплошной мрак, угрюмо зияющий своей чернотой, в которой не было ничего. Пустота. Вакуум. Лишь вдали ощущалось присутствие в этой черноте чего-то еще более страшного, чем даже его преследователи. Оно не просто таилось там, но терпеливо поджидало князя, а его, как назло, стремительно несло к нему все ближе и ближе.
Обрадоваться, что Любим разбудил его хоть и среди ночи, но весьма кстати, Константин не успел, услыхав о причине побудки — пожар.
— Какой пожар? Где? — не понял князь.
— Церква горит, — обрывисто выпалил Любим, стоящий подле его изголовья. — Никак поджег кто-то.
— Кто поджег? — удивился Константин. — Зачем?
Смысл сообщения дошел до него спустя несколько секунд, он подскочил на мягкой постели — Пудовка постаралась с перинами на славу — и истошно заорал во все горло:
— Там же черниговские князья! — И с надеждой уставился на ратника. — Вытащили?!
Любим виновато развел руками:
— Не подступиться к ней. Ежели бы чуток поранее, а теперь что уж там. Полыхает, проклятущая, спасу нет, а жаром несет — за десяток саженей стоять невозможно, лик опаляет.
Кое-как наскоро одевшись, Константин ринулся к церкви. Сбоку бежал расстроенный Любим, продолжая на ходу пояснять, почему оказались невозможными его попытки спасти пленников:
— Опять же ключей у убитого Ореха не сыскали, а как без них дверь отворить. И куда он их сунул — бог весть. Уж мы все облазили рядом с телом — нету.
— Так надо было лезть! — рявкнул Константин. — А дверь и выломать недол… — И осекся на полуслове, увидев размеры пожара.
Даже чудно стало. Церквушка-то не больно велика, что вдоль, что поперек не больше десятка саженей, а горела знатно.
Прибежавшие на пожар люди без дела не стояли. Кто-то пытался подцепить багром бревна венцов, стремясь развалить стены, другие торопливо забрасывали бушующее пламя снегом, но все их усилия были бесполезны. Огонь торжествующе ревел, с громким треском и хрустом переламывая кроваво-красными зубьями крепкий дуб, и одолеть его нечего было и думать. Да и жаром несло от церкви так сильно, что на расстоянии в десять — пятнадцать метров действительно находиться было невозможно — обжигало лицо.
Константин попытался прислушаться, но, как ни старался, голосов изнутри не уловил. Если князья к этому времени еще не сгорели, то, значит… Он похолодел. А не бежали ли они? Ну да, скорее всего, так и есть. Кто-то шарахнул по голове дежурившего Ореха, забрал у него ключи, открыл пленникам дверь, и они, подпалив церковь, бежали. И счастье Константина, что он пошел ночевать к Пудовке, потому что пленники не торопились с уходом в лес. Поначалу они попытались рассчитаться со своим обидчиком, заглянув к нему в шатер, и, не найдя его там, от досады подпалили его и лишь после этого удрали. А пламя от шатра, который стоял рядышком с церковью, перекинулось на ее стены.