— Тю на тебя, дурилка ты картонная, — искренне возмутился воевода. — А Муром? А Владимир с Ростовом, Суздаль с Юрьевцем, Тверь с Ярославлем, Димитров с Москвою?! Они что, по-твоему, совсем ничего не стоят?!
— Димитров с Москвою, — хмыкнул презрительно князь. — Ты бы еще какой-нибудь Муходранск приплюсовал, — вздохнул он. — Зато сам посчитай: открытая вражда с Черниговским и Новгород-Северским княжествами, да еще скрытая — со всеми остальными, а это Киев, Галич, Новгород, Волынь, Смоленск…
— Ну конечно. Давай собирать все в кучу, — не пожелав выслушивать до конца, оборвал друга воевода. — Ты, между прочим, всего два года здесь живешь, а вон уже сколько наворотил. Из князя какого-то захудалого Ожска — между прочим, если он и лучше нынешней Москвы, то ненамного — ты вырос в передовики-феодалы. С твоими владениями по территории уже ни одно княжество не сравнится, а ты сопли распустил. Ты, родной, чего вообще хотел: от Карпат до Дальнего Востока державу раскинуть? Это ж тебе не кино, а жизнь, балда.
— А я и не распустил, — возразил князь. — Я просто думаю, выход ищу приемлемый из создавшейся ситуации. Уж больно малый срок мне судьба отпустила — всего до осени. Или ты забыл?
— Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, — поучительно заметил воевода, — если с такой угрюмой мордой думать, то и выход отыщется точно такой же мрачный. У тебя вон парень на выданье. Сколько ему уже? Женить-то не думаешь? Или в Чернигове малолетних княжон нет? — Обратив внимание на то, как оживилось лицо друга, он, ухмыльнувшись, гордо похвалился: — Это я тебе подкидываю всего один из вариантов для заключения перемирия. Давай-ка мы с тобой сейчас в парилочку, и я тебе там под веничек столько их накидаю — замучаешься выбирать.
— Думаешь, успеем до Калки? — вздохнул Константин, вставая с лавки.
Вячеслав в ответ бодро присвистнул:
— Да у нас времени вагон и маленькая тележка. Обязательно успеем. Должны успеть, иначе нам потомки не простят, — добавил он жестко и поторопил князя: — Пошли, а то пар выдыхается.
Уже устроившись поудобнее на полках, Вячеслав повыше, а Константин пониже, и блаженно жмурясь от аромата свежеиспеченного хлеба — то долетел пар от яичного пива, выплеснутого банщиками на каменку, — воевода, вспомнив, спросил:
— А от твоего купца, ну который шпионом оказался, ничего не слыхать?
— Тишина, — отозвался князь, ойкнув от первого прикосновения к телу горячего распаренного березового веника, и задумчиво пробормотал: — Самому интересно, жив ли он сейчас и на кого по-настоящему решил работать…
А арабский купец Ибн аль-Рашид был жив. Более того, именно в этот день, когда рязанский князь наслаждался банными утехами, купец окончательно убедился в том, кому следует помогать по-настоящему, а кому — на словах.
Если раньше он еще сомневался, да и страх играл немалую роль, то теперь… Проехав по почти полностью разрушенной Бухаре и вдоволь наглядевшись на многочисленные и до сих пор не погребенные трупы ее жителей, он уже не колебался.
От изобилия покойников его стало мутить, едва они въехали в некогда великий город. Несколько раз аль-Рашид, будучи не в силах справиться с рвотными позывами, слезал со своего невозмутимого верблюда и надолго задерживался возле пересохшего арыка — желудок выворачивало чуть ли не наизнанку. Трупы были повсюду — обезображенные, изувеченные, гниющие. У многих вспороты животы, монголы искали там серебряные дирхемы и золотые динары.
Широких, раскидистых платанов и чинар, под сенью которых так славно отдыхалось в знойные летние дни, тоже не было. Степняки вырубили их подчистую. Многие дома, правда, оставались целыми, так же как и караван-сарай[68], но веяло от них каким-то унынием и заброшенностью. А главное — вонь. Удушливо сладкий запах гниющей плоти еще долго преследовал купца. Не меньше десятка верст отмерил он, удаляясь от бывшей семивратной жемчужины Средней Азии, прежде чем аромат смерти немного отстал.
Вдобавок это зрелище оказалось неожиданным для купца, и он с досадой подумал, что зря поверил рязанскому князю Константину, который чересчур полагался на своих предсказателей. Понадеявшись на его слова, аль-Рашид, подъезжая к Бухаре, опрометчиво считал, что у него в запасе уйма времени до той поры, пока под стенами города окажется проклятый степняк. Однако расчет купца на то, что он успеет кого-то предупредить, а кого-то спасти, оказался неверным. Как выяснилось, неведомый княжеский звездочет ошибся, и очень сильно — на целый год.
Вот тогда-то, наглядевшись на жалкие развалины города, аль-Рашид и определился до конца, ибо купец всегда и всюду в первую очередь созидатель, а повелитель монголов был разрушителем. Они сходились лишь в одном. Как торговые пути объединяют державы, так и Чингисхан соединял воедино земледельческий Китай, диких кочевников степей и великую некогда державу шаха Хорезма в единое целое. Но и здесь тоже имелись различия. Ибн аль-Рашид и ему подобные делали это с помощью мира, всячески укрепляя его, ибо он выгоден каждому торговцу. Цементом им служили товары и серебро с золотом. Великий потрясатель вселенной тоже крепил его, но с помощью войны, склеивая свои обширные и весьма разношерстные территории исключительно жестокостью и кровью. И арабу стало окончательно ясно, что ему не по пути с монгольскими воинами.
Прибыл аль-Рашид в сопровождении корукчиев[69] в ставку Чингисхана уже под вечер. По дороге в уютную некогда долину, окруженную со всех сторон невысокими пологими холмами, где располагалась ставка, купца несколько раз останавливали многочисленные разъезды, но всякий раз разочарованно отпускали — выручала пайцза.
Устроиться на ночлег торговцу удалось без особых хлопот — встретились знакомые перекупщики. Ибн аль-Рашид обрадовался им как малый ребенок, хотя обычно с ними дел не имел. Мелковаты были эти люди для его торговых дел, потому они и вились возле степного войска в надежде существенно увеличить имеющийся первоначальный капитал. Это было чрезвычайно опасно — могли ограбить и даже убить. Но это еще было и очень прибыльно. Чертовски прибыльно.
Воины, зная, что предстоят длительные походы, стремились поскорее избавиться от награбленного добра, потому что остатки добычи у них зачастую отбирали и сжигали, как обременяющее в пути. Нет, конечно, никто не препятствовал степняку напялить на себя вместо одного два, а то и три халата. Но что делать с остальной одеждой, когда на тебе самом ее уже столько, что трудно повернуться, а хурджины[70] на сменной лошади тоже забиты до отказа? Он-баши было чуть легче, юз-баши — совсем неплохо, а мин-баши[71], имеющим в своем распоряжении арбы, и вовсе хорошо, но рядовым воинам…
К тому же дикий степняк, не знающий истинной ценности вещей, уже в первые после захвата города дни просил за них вдвое, втрое, а то и вчетверо дешевле. Затем цена продолжала падать, а когда по лагерю проносился слух о том, что завтра выступать, суммы запрашивались совсем смехотворные, уменьшаясь в десятки раз и опускаясь от золотого динара до одного черного дирхема[72]. В такие вечера гомон бесконечного торга утихал лишь к полуночи, не раньше.
Ибн аль-Рашид такой мелочовкой не интересовался. Да и не до того ему было — предстояло все взвесить и продумать, что именно говорить хану, но особенно тщательно — о чем умолчать. А вот лгать не стоило. Да, аллах делал в этом случае скидки правоверным, допуская, хоть и с оговорками, обман людей, не приобщенных к истинной вере. Зато у Чингисхана скидок не было. Никогда. Никому. Нигде. Поэтому, прежде чем явиться к потрясателю вселенной, необходимо было как следует приготовиться к предстоящему разговору.
Но купец не успел. Тот сам нашел его и позвал. Ближе к полуночи за аль-Рашидом пришли два здоровенных бугая из кебтеулов[73]. Возглавлял их сам Тахай, которого Чингисхан поставил руководить всеми разведчиками еще тридцать лет назад.
Араб думал, что его приведут в огромный ханский шатер, вмещавший при необходимости до сотни человек. Однако не успели они дойти до высоких плечистых кешиктенов, застывших будто изваяния возле главного шатра, как Тахай неожиданно дернул купца за руку, бесцеремонно увлекая его за собой влево, где метрах в ста стояла еще одна юрта. Подходила она больше для какого-нибудь он-баши или юз-баши, не выше. Даже для мин-баши она уже не годилась, не говоря уже о темнике[74] или, страшно сказать, о самом повелителе вселенной.
Правда, были в ней и тяжелые плотные ковры, богато украшенные разноцветным орнаментом и в обилии развешанные на тонких стенах, но на земляном полу лежал обычный войлок. Стояло перед купцом и богатое угощение, но подал его заметно прихрамывающий старый слуга-китаец, причем на блюдах, совершенно разных по стоимости. Были там и золотые мисы, отделанные по ободку причудливым орнаментом, но были и серебряные, а то и вовсе грубо вылепленные из обычной глины.
Сам Чингисхан находился уже в юрте. Выглядел он очень спокойным, впрочем, как и всегда. Почти всегда. Но купец уже знал, что спокойствие хана обманчиво и похоже на медлительность гюрзы перед смертельным прыжком. Лишь желтые немигающие глаза великого сотрясателя вселенной самую малость выдавали истинное состояние души Чингисхана — ленивое, но настороженное, хотя пока и без шалых искорок безумия где-то там, в самой их глубине.
Эти искорки весело плясали, когда горели один за другим города тангутской империи Си-Ся, переходили в безумное адское пламя во время очередного сражения и угрюмо роились в самой глубине зрачков, когда Чингисхан определял дальнейшую судьбу пленных, захваченных на поле битвы. Сейчас их не было, и одно это уже радовало Ибн аль-Рашида, хотя на самом деле ничего не значило. Появиться они могли в любой момент. Пока же гюрза размышляла и задавала вопросы.