— Ты сказал, купец, что урусы мужественные и храбрые люди, — хмуро выслушав подробный рассказ торговца, заметил Чингисхан. — Тогда почему же они бедные? Почему же они не оседлают своих коней и с мечами в руках не добудут себе богатства у своих соседей?
— Я уже говорил, повелитель народов, что они — мирные люди. Они любят то, что делают и добывают сами. У них даже поговорка есть такая, — заторопился Ибн аль-Рашид, видя, как сузились и без того уже узкие глаза Чингисхана. — Что легко приходит, то легко уйдет.
— Глупцы, — проворчал грозный хан. — Они забыли добавить, что, когда все легко уйдет, можно так же легко взять еще. Ну пусть так. Но ты сказал, что у них много правителей и нет одного, самого главного.
— Я сказал, что у них есть князья, и каждый сидит в своем улусе. Но кроме этого есть и великий князь, который сидит в главном городе уруситов — Киеве, и если он созывает остальных на битву, то они, как послушные сыновья, охотно приходят на зов отца.
Чингисхан рассеянно протянул руку к пиале и, шумно отдуваясь, одним махом осушил пенистый кумыс.
— Всегда приходят? — буркнул он. — Всегда слушаются?
— Мне говорили, что всегда, но за последние годы у них не было большой войны и великих врагов, — осторожно оставил себе на всякий случай лазейку Ибн аль-Рашид. — А потому я счел нужным говорить только о том, что слышал. Видеть же своими глазами мне не доводилось.
— И они никогда не враждуют между собой? — осведомился монгольский хан.
— Бывает у них и такое, — уклончиво ответил араб. — Но и тут я могу лишь повторить те слова, которые уже произнес: мне довелось это слышать, но не наблюдать воочию.
— Значит, сыновья не очень-то послушны, — проницательно заметил «повелитель народов». — Плохие дети и плохой отец, который не хочет или не может накинуть узду непокорности на каждого из них, — сделал он глубокомысленный вывод и задумался.
Ибн аль-Рашид тоскливо вздохнул. Каждый раз после того, как он имел встречу с Чингисханом, араб, возвратившись с нее живым и невредимым, первым делом расстилал молитвенный коврик и возносил аллаху благодарность за великую милость. Величайший вновь позволил ему ускользнуть от огромной кошки с острыми когтями рыси и немигающим взглядом хищных глаз барса. Но кто знает, удастся ли ему и ныне расстелить свой коврик.
— Ты все мне поведал, купец? — неожиданно раздался в ушах торговца голос хана. — Ничего не утаил?
— Все, сотрясатель вселенной.
— А почему умолчал о том, как рязанский князь Константин разбил войско князя Ярослава?
— Я не умолчал, — растерянно развел руками Ибн аль-Рашид. — Я ведь сказал, что между уруситскими князьями бывают ссоры и раздоры. Если говорить о каждой из них, мой рассказ слишком затянется. Надо ли сообщать тебе о таких пустяках?
— Надо, — величественно кивнул Чингисхан. — Ты принес мне много интересного и нового. За это ты можешь купить у моих воинов столько, сколько сможешь увезти на своих верблюдах. Ныне здесь есть все, и тебе ни к чему отправляться за товаром дальше, к восходу солнца.
Это был недвусмысленный намек. Чингисхан явно давал понять, что аль-Рашиду не следует возвращаться в империю Сун[75], где у араба остались молодая жена и младенец сын.
— Но я бы не хотел, чтобы ты надолго задерживался в этих развалинах, которые когда-то гордо именовались великой Бухарой, — неторопливо продолжил хан. — Почему бы тебе снова не отправиться к уруситам? Мои воины не знают настоящей цены захваченной добычи, и ты сможешь продать там все, что купишь здесь, с большой выгодой для себя.
— Как я могу ослушаться твоего повеления, великий каган, — склонился в низком поклоне перед «повелителем народов» торговец. — Я как можно быстрее отправлюсь в путь, даже если потерплю от этого ущерб. — Но тут он вспомнил слова рязанского князя и после недолгих колебаний решился: — Но дозволь одну просьбу.
Тот вздохнул. Все просят. Всем что-то нужно. Вот и этот туда же. Сделал на черный дирхем, а просить будет — уверен — на золотой динар. Однако делать нечего. Купца надо поощрить, ибо он нужен.
— Ну, — нетерпеливо буркнул Чингисхан. — Говори свою просьбу.
— Прежде чем уехать на Русь, я бы хотел купить у тебя нескольких пленников, чтобы увезти их с собой.
— Хорошие умельцы нужны и мне самому, — хмыкнул Чингисхан. — Или ты думаешь, что я их отбирал для тебя?
— Я так не думаю, великий каган. Но я не прошу у тебя тех, кто может ковать мечи, выделывать кожи, ткать красивые ковры и изготавливать для твоих жен прекрасные золотые украшения. Если бы ты позволил, то я взял бы других, которые ничего не умеют делать своими руками. Зачем тебе бездельники, которые все ночи напролет любуются небом, пытаясь понять движение звезд, или те, кто за всю жизнь тяжелее каляма[76] ничего не держали в своих руках.
— Их не жалко, — кивнул Чингисхан довольно — просьба оказалась пустячной — и развел руками. — Но таких у меня нет. Я не люблю кормить бездельников. Мы уже отобрали тех, кто искусен в каком-либо ремесле, а остальных… — Он, не договорив, выразительно чиркнул кривым черным ногтем по грязно-желтой коже на горле.
— Не всех, — нашел в себе смелость возразить араб. — Возможно, кто-то из них в страхе перед смертью сказал, что он умеет то, чем на самом деле никогда не занимался. Я сам видел таких у тебя среди пленных.
Ибн аль-Рашид не лгал. Действительно, проезжая вдоль лощины, где монголы собрали отобранных для угона в Монголию пленных бухарцев, среди грязных полуголодных жителей он успел заметить двоих из числа тех, кого хорошо знал и с кем некогда имел удовольствие неспешно беседовать за пиалой ароматного чая, сидя в тени раскидистой чинары. Одним из них был Рукн эд-Дин Имам-Задэ, настоятель знаменитого бухарского медресе[77]. Вторым — мудрый Кара-Тегин. Вполне вероятно, что там в толпе находился и еще кое-кто из тех, кого купец хорошо знал.
— Они посмели меня обмануть?! — даже не возмутился, а скорее удивился Чингисхан. — Глупцы, — протянул он насмешливо. — Если человек никогда не держал в руках кузнечный молот, то его обман раскроется, едва он подойдет к наковальне.
— Но зачем тебе его поить и кормить, дожидаясь, пока вскроется его ложь? Отдай их мне.
— Нет, — отрезал хан. — За то, что они посмели меня обмануть, они должны быть наказаны.
— Это так, великий, — покорно склонил голову араб. — Но, умертвив их, ты не получишь никакой пользы.
— Польза будет, — не согласился Чингисхан. — Она — в устрашении остальных. Все должны знать, что покорителя вселенной нельзя безнаказанно обмануть. И ты не сказал, какую ты получишь от них выгоду для себя. Ты что-то хитришь, купец, — заметил он почти вкрадчиво, ничем не выдавая подступающее раздражение.
— Я весь перед тобой как на ладони. А выгоды от того, что ты сохранишь им жизнь, будет намного больше, — возразил Ибн аль-Рашид. — И не у меня — у тебя. Я же получу лишь убыток, ведь в дороге мне придется их кормить и поить, пока не довезу до места. Да и навряд ли кто-то на Руси захочет дать за них хорошую цену.
— Тогда зачем? — не понял Чингисхан. — И ты не сказал, какая мне польза от их жизней.
— Когда я привезу их на Русь и в Булгарию, то они понарассказывают там таких ужасов про твое непобедимое войско, про его многочисленность и жестокость, что у воинов в страхе опустятся руки, а правители невольно призадумаются — не лучше ли им добровольно склонить головы перед повелителем всех народов, раз перед ним невозможно устоять.
— Ты хорошо придумал, — сдержанно одобрил Чингисхан. — Но почему ты хочешь взять именно таких, про которых сказал?
— У этих мыслителей пусто в кошелях, но много чего в голове, — пояснил торговец. — Едва спасшись от сотни твоих воинов, увиденных вдалеке, он начнет всем рассказывать, что их было несколько тысяч. Вдобавок у них у всех хорошо подвешен язык. Подобно маддаху[78], они могут говорить целый день, а излагая увиденное, найти такие слова, от которых бросит в дрожь и бывалого воина.
— Хоп. Я позволю тебе отобрать для продажи десять, или нет, — поправился хан, — двадцать этих бездельников. Но помни, что на сей раз, отправившись на Русь, ты должен разузнать все подробно: какой князь настроен против какого и насколько сильна у них вражда друг к другу. Тебе также надлежит занести калямом на бумагу, какие реки текут в тех местах, броды через них, где стоят их города и каковы там укрепления… Словом, я хочу знать все об этих землях.
— Я понял тебя, великий каган. Твой орлиный взор смотрит далеко вдаль и уже увидел внизу копошащуюся на земле очередную овечью отару, — почтительно склонил голову аль-Рашид.
— Ты глуп, купец, — возразил хан, но, будучи благодушно настроенным, счел возможным пояснить, для чего ему нужны эти сведения: — Я не собираюсь ныне идти воевать с уруситами или с булгарами — они очень далеко, а я пока не поймал хорезмского шаха Мухаммеда. Да и сын его, Джелал эд-Дин, до сих пор колючей занозой покусывает мизинец моей ноги. Но мне нужно знать, не соберутся ли мои соседи сами идти на меня войной, посчитав, что для меня одного всех этих владений чересчур много. Я не боюсь их. Нукуз и Киян[79] покровительствуют мне, как сказал мой шаман, но знать о том должен. Хотя даже если они не думают идти на меня, рано или поздно я непременно приду к ним сам, только не в этом и не в следующем году. Думаю, что произойдет это не скоро — не раньше чем через пять или шесть зим. А теперь иди к себе. Завтра тебя проводят и дозволят отобрать всех бездельников, которых ты пожелаешь заполучить.
«Я все-таки помолюсь сегодня», — понял Ибн аль-Рашид, без конца кланяясь и пятясь к пологу юрты.
А пока он совершал намаз, вознося хвалу милосердному аллаху, дозволившему ему уцелеть в очередной раз, Чингисхан уже беседовал с иными людьми.