И снова он, измученный, уснул на нарах; следующий день прошел точно так же, как и предыдущий, — с утра он драил полы, днем был «на картошке». На третье утро его предупредили, чтобы он оделся как следует: ему предстояло явиться к полковнику для судебного разбирательства.
В полдевятого его спешно загнали в крытую полуторку: разбирательство должно было состояться в штабе района. Поездка в темном и тряском грузовике длилась, по странности, чуть ли не вечность: расстояния было, вероятно, не больше трех миль, но Рейнарду стало казаться, что он провел в пути уже несколько часов, когда грузовик наконец остановился. Рейнарда, вместе с конвоиром, спешно препроводили через пустырь к канцелярии командира района. Без особого удивления он узнал ниссеновский барак, в котором проходил предварительное «обучение»; дальше лежали земляные укрепления и курганы Римского Лагеря.
Рейнард все еще пребывал в отупении и прострации; недавние события слились в туманную бессмысленную мешанину, будущее было пучиной непроглядной тьмы с призраком грозящей боли. Позже он уже не смог бы сказать, сколько времени прождал у канцелярии полковника — должно быть, не меньше двух часов. Наконец появился уоррент-офицер; подконвойному и конвоиру скомандовали «смирно» и отправили строевым шагом дальше по коридору, мимо непрерывного ряда кабинетов и отделов. Снова потянулось ожидание; Рейнарда терзало мучительное желание справить малую нужду, но он не хотел просить на это разрешения, боясь, что последует очередная проволочка. Наконец, после того, как они прождали еще минут двадцать, уоррент-офицер распахнул дверь, и Рейнарду, его конвоиру и свидетелям было приказано войти.
За столом сидел Рой Арчер — или тот мужчина, которого Рейнард в прошлый раз за него признал; сейчас Рейнард чувствовал меньшую, чем когда-либо, уверенность в том, что командир района — на самом деле «Рой Арчер», который когда-то был (или так он себе вообразил) его другом.
Официальным тоном полковник зачитал вслух армейские данные Рейнарда и список обвинений; свидетели — начальник караула и двое военных жандармов — по очереди дали показания. Вся процедура оставалась холодно-безличной; слушая капрала, который его арестовал и который несколько месяцев тому назад украл у него бумажник, Рейнард испытал странное ощущение — словно бы он подвис между двумя мирами, ни один из которых, как ему казалось, не имел в действительности никакой истинной опоры. Нынешний кошмар казался ему совершенно нереальным — с минуты на минуту он, конечно же, должен был от него очнуться; в равной мере и прошлое представлялось ему сном, от которого он уже пробудился, но который все еще преследовал его своими тревожными образами: лицами Роя Арчера и «бродяги», чье жесткое ложе он разделил когда-то темной ноябрьской ночью в том самом месте, где стоял сейчас, ожидая приговора.
Но вот нескончаемая процедура подошла к завершению; показания были выслушаны, полковник зашелестел лежащими перед ним бумагами и, словно бы впервые осознав присутствие подсудимого, поднял голову и взглянул на Рейнарда в упор.
— Хотите что-нибудь сказать? — спросил он.
Рейнард опустил голову, вдруг оказавшись не в состоянии выдержать темный испытующий взгляд мужчины, который когда-то, в каком-то другом мире, возможно, был его другом.
— Нет, сэр, — пробормотал он.
— Есть возражения против взыскания?
— Нет, сэр.
Полковник едва заметным жестом выразил удовлетворение, затем передвинул бумаги и снова поднял глаза на Рейнарда.
— Ну что ж, капрал Лэнгриш, мне жаль, что так вышло, — я вижу, что вас недавно повысили в звании, и служба ваша с зачисления была образцовой. И все же я хочу, чтобы вы себе уяснили: предъявленное вам обвинение крайне серьезно. Вы прекрасно знаете о сложности нынешней ситуации; вы должны были понять, что предписания, обязательные в настоящее время для всех званий, были введены только в силу абсолютной необходимости. Я знаю, что эти предписания стали действительно тяжким испытанием — я вполне это понимаю. Но боюсь, что это абсолютно неизбежно. Мы все сейчас в одной лодке и, хочешь не хочешь, приходится с этим смириться; а моя работа — следить, чтобы предписания выполнялись.
Наступила пауза; потом, с заметно более строгой интонацией, голос продолжил:
— В вашем случае, Лэнгриш, я склонен проявить гораздо меньшую суровость, чем ситуация того заслуживает. Могу сказать, что мы уполномочены применять предписания вплоть до границ возможного — а это понятие весьма растяжимое. Однако в данном случае, учитывая вашу карточку взысканий и поощрений, а также то, что это ваше первое нарушение, я налагаю минимальное взыскание, дозволяемое Актом.
Снова наступила пауза; следующие слова, когда они раздались, были произнесены так торопливо и таким тихим голосом, что Рейнард едва их расслышал:
— …сто ударов плетью и четырнадцать дней «полевого взыскания»[15].
— Подсудимый, конвой, смирно! Нале-во! Шагом 'арш!
После спокойной, ровной интонации полковника резкий голос уоррент-офицера заставил Рейнарда внезапно осознать окружающее. Следуя за конвоиром, он повернулся и строевым шагом вышел из кабинета; через несколько минут он уже снова неловко карабкался в кузов полуторки. Грузовик тронулся с места и тряско двинулся вперед. В полутьме Рейнард услышал голос конвоира:
— …в дисциплинарные казармы тебя не пошлют — там уже и так народу полно… Будешь отбывать наказание в части… Повезло тебе, парень, — большинству ребят вкатывали по сто восемьдесят дней и по двести ударов…
Грузовик, раскачиваясь, катил вперед — движущийся мирок темноты в беспредельной и еще более глубокой тьме души.
Но вот закончилась эта долгая, как вечность, поездка; подконвойный и конвоир, оглушенные и уставшие от тряски, вывалились из грузовика на пустырь перед караулкой. Спрыгивая, Рейнард, с неадекватно острым для ситуации восприятием, заметил у своих ног примятый кустик: молодые, похожие на кружево листья растения, называемого робертова герань. В сознании у него вспыхнуло краткое, неуловимое воспоминание: темнота и деревья, растущий круг, внезапная боязнь распада.
Начальник караула, в сопровождении капрала, выступил вперед.
— Так, — рявкнул он. — В караулку, живо. — Ухмылка нескрываемого удовольствия преобразила его грубое обрюзгшее лицо, а голос звучал так, будто он встречал долгожданного гостя.
В следующие минуты Рейнард словно бы пережил яркую и мучительную галлюцинацию. Мимолетный образ кустика робертовой герани отпечатался в его сознании с особой ясностью, чудясь более реальным, чем события, происходившие в это время на самом деле. Он смутно сознавал, что зашел в караулку, а следом за ним — начкар, непрерывно и отрывисто ревевший ему в ухо команды, которым Рейнард повиновался с исполнительностью автомата.
— На месте шагом марш! Бегом марш! Бегом марш, я сказал! Ты, что, в жопу, оглох? Ладно, капрал — пускай так в камеры и марширует… Итит твою, тоже мне армия Фреда Карно[16] — на таких остолопов тут насмотришься, прям как, е-мое, из детсада. Итит твою, у меня-то не забалуешь — я-то уж покажу кой-кому из этих, каково оно быть солдатом. Эй, ты, — «бегом» я сказал! Ты чего это мне тут выделываешь, чечеточник хренов?
Рейнарда, все еще маршировавшего беглым шагом, отконвоировали в камеру в прилегающем здании. Вскоре опять явился начкар.
— Снять китель! — заорал он.
Рейнард неловко стянул с себя китель.
— Ты, на месте шагом марш! Никто команду не отменял! Бегом марш!
Китель перекочевал к капралу и рядовому — те опустошили его карманы и выложили на нары личные вещи Рейнарда.
— Снять обувь! — проревел грубый голос. — Живей давай — некогда нам с тобой тут валандаться… Капрал, проверь, не спрятал он там чего… Так, носки снимай — и штаны. Ты слышал, что я сказал, мудак? Трусы снимай, быстро — некого тебе тут стесняться, шлюшки на тебя глазеть не будут. Так, шаг на месте обозначил: беглым шагом, я сказал — ты, что, глухой? Левой-правой, левой-правой!.. Капрал, вытащи у него все из карманов… Левой-правой, левой-правой… Рубашку снять!.. Я сказал, обозначить шаг! Левой-правой, левой-правой, левой-правой!
С пунцовым от стыда лицом, задыхаясь от изнеможения, Рейнард с грехом пополам стащил с себя одежду, одновременно пытаясь неловко «обозначить» шаг на месте под окрики начкара. Под конец он остался раздетым, все еще чеканя шаг босыми ногами по бетонному полу, между тем как капрал и рядовой обыскивали его карманы и подкладку кителя и брюк, проверяя, нет ли там контрабанды. Действовали они не торопясь; так же, несмотря на изображаемую спешку, вел себя и начкар. Широко расставив ноги, он, полный самодовольства, стоял посреди камеры и пялился на Рейнарда с широкой торжествующей ухмылкой.
— Эй ты! — взревел он. — Не спать! Ничего, тебе полезно — в кои-то веки солдатской выучки наберешься. Во красавчик-то, а? (Тут он повернулся к двум остальным.) Ничего не скажешь — лакомый кусочек высший класс. Гляньте, какая кожа — красивая да гладкая, совсем как у гребаной шлюхи; ах, жалко — придется нам ее попортить! — заорал он, обернувшись к Рейнарду и шагнув в его сторону.
Громадное обрюзгшее лицо вдруг выросло и затопило собой все. С судорогой стыда, сотрясшей его яростным ознобом, Рейнард понял, что рухнул последний оплот его самообладания: поруганное тело в конце концов взяло верх; он увидел, как сержант с внезапной гадливостью отвернулся от краткого и постыдного зрелища его капитуляции. В углу рядом с нарами стояло жестяное ведро: в мучительном усилии Рейнард попытался до него доковылять, но, не успев этого сделать, упал без сознания ничком, на пыльный голый пол.
18. В каком-то другом мире
Придя в себя, он обнаружил, что лежит, вытянувшись, на нарах под одеялом. Должно быть, он проспал несколько часов, так как в камере было темно; у него нестерпимо болела голова, во рту пересохло; пару минут он не мог вспомнить, где он и что случилось. Потом к нему вернулась память: грубый рев сержанта эхом раздался у него в ушах; во внезапной панике Рейнард вскочил на ноги. Однако в камере было пусто, и во всем здании застыла странная тишина. В окно проникал лучик лунного света — его едва хватало, чтобы различить очертания нар и углы камеры. Рейнард был в одной рубашке: китель и брюки, как видно, забрали.