Я взял с полки наугад небольшую книжицу, сунул в нее листок и положил во внутренний карман пиджака.
– Стойте на местах, джентльмены, – раздался спокойный голос за спиной.
Одна из тяжелых книжных полок исчезла, открыв проем в стене. Из него к нам шагнул сэр Генри, за ним шел Степлтон с револьвером в руке.
– Вы оказались слишком хорошим сыщиком, мистер Холмс, – с мягким упреком сказал баронет. – Еще когда старый дурак доктор Мортимер, вообразив, что мне грозит опасность из-за собаки Баскервилей, обратился к вам за помощью, я подозревал: хлопот вы доставите много.
– Почему же не отказались от моих услуг? – спокойно спросил Холмс.
– Это вызвало бы подозрения, в первую очередь у вас.
– А вы считаете, собака для вас не опасна?
– Разумеется, нет. Обычный семейный призрак, каких много. Да, он появляется перед смертью каждого Баскервиля. Но я видел его уже много раз и, как видите, жив. Ах, Холмс, ну что вам стоило подождать еще немного? Оставалось всего три жертвы…
– С вашей стороны было опрометчиво затевать этот ритуал, когда мы находились рядом, – с мягким укором заметил Холмс.
– Что мне грозило? Я никого не убивал. Убийца – Селден. Он мертв и никому ничего не расскажет. У вас есть только подозрения. Но вы ведь будете копать дальше, господин сыщик. Поэтому, увы… Мне очень жаль, Холмс. Но Гримпенская трясина глубока. Неметон еще глубже. Вас даже не будут искать. Ведь никто не знает, что вы в Баскервиль-холле, не так ли? Но для начала займемся доктором Уотсоном. С вами все сложнее, дорогой Уотсон. Признаться, вы стали мне почти другом, и я надеялся, что рано или поздно сумею убедить вас примкнуть к истинной вере. К тому же о вашем отъезде в Баскервиль-холл знают многие. Поэтому…
Он поднял руку и стал повторять длинную фразу на неизвестном мне языке. Я ощутил легкое головокружение. Слова окутывали меня мягким одеялом, убаюкивали, погружали в забытье. Вскоре мне показалось, что я уплываю куда-то, все тревоги, страхи и неприятности отступили. Прошлое исчезало, мир вокруг менялся…
– Не слушайте его, Уотсон! – воскликнул Холмс.
Голос друга доносился как будто издали. Перед глазами все заволокло серой пеленой, через которую я с трудом рассмотрел, как сэр Генри махнул рукой. Следом Степлтон поднял револьвер. Холмс резко швырнул в него книгу, которую держал в руках. Степлтон дернулся и промахнулся.
– Пригнитесь, Уотсон! – Холмс перепрыгнул через стол, бросился на биолога.
Я медленно, как во сне, опустился на пол, чувствуя себя абсолютно обессиленным. Холмс выбил револьвер из руки Степлтона, уложил его превосходным хуком справа. Поднял оружие, но сзади набросился сэр Генри, сбил с ног. Холмс, падая, сумел подставить баронету подножку, они рухнули на стол, сбив керосиновую лампу. Тонкое стекло плафона треснуло, по бумагам на столе пробежал синеватый язычок пламени. Сэр Генри схватил Холмса за грудки, дернул на себя. Мой друг, беспорядочно шаря руками, свалил на пол горящие листы. Искры от них разлетелись по библиотеке, коснулись полок. Старые книги занялись мгновенно, вскоре стеллажи запылали.
Я собрался с силами, поднялся, вытащил револьвер. Но никак не мог решиться на выстрел: боялся попасть в Холмса.
Библиотека наполнилась дымом, пламя подбиралось все ближе к нам, грозя отрезать пути к отступлению. Огонь бежал по стенам, перекидывался на тяжелые портьеры.
Холмс оттолкнул сэра Генри, вскочил на ноги, но баронет снова бросился на него. Падая, мой друг ударился затылком об каминную полку, рухнул и остался неподвижен. Баскервиль подхватил кочергу, размахнулся, чтобы добить Холмса. Я выстрелил. Пуля попала в плечо сэра Генри. Он вскрикнул и попятился. Сделав еще один выстрел, я подбежал к Холмсу.
Раненый баронет сделал еще два шага назад, прямо в пламя. Над головами затрещало. Я едва успел подхватить друга под мышки и оттащить к двери, как с потолка рухнула горящая балка. Она упала прямо на тело Степлтона и перекрыла дорогу Баскервилю.
Надсадно кашляя, я вытащил Холмса из библиотеки…
– Да. Последнее, что я помню, – как лежал на дорожке перед домом, а вы, Уотсон, приводили меня в чувство.
– Я и сам не помнил последних событий в Баскервиль-холле. А те записки, которые не успел вам послать, как и мой дневник, сгорели вместе с домом.
– У меня ваши письма тоже не сохранились. Уезжая из Лондона, я взял их с собой, но потом оставил в пещере на болотах.
– Ничего, Холмс. Главное – мы живы и вспомнили все. Я восстановлю свои записки. Это одно из самых интересных ваших дел.
– Боюсь, тут я проявил себя не лучшим образом. – Сыщик перевел взгляд на труп Бэрил Степлтон. – К тому же убил женщину.
– Вы избавили ее от мучений, Холмс.
– Боюсь, полиция не примет во внимание такой аргумент. Скоро здесь будут полицейские.
Уотсон пожал плечами:
– Полагаю, некоторые вещи лучше им не рассказывать. Картина убийства налицо, преступник пойман… Где ваш револьвер? А, вон он лежит.
Доктор поднял оружие, с минуту смотрел на него, потом подошел к Неметону и швырнул револьвер в черную воду.
Он глубоко вдохнул, ощущая, как расправляются легкие, наполняясь воздухом. Мир, в котором он оказался после безопасного уюта материнской утробы, казался холодным, враждебным, страшным. Он ощущал сильную боль – повсюду, во всем крошечном тельце. Как, оказывается, это больно – привыкать к жизни! Неудивительно, что природа не дала младенцам способность запоминать: сохранить момент рождения в памяти было бы слишком жестоко. Сенкевич сделал еще вдох и зашелся в крике боли.
– Какой хороший мальчишечка! – гортанно произнес женский голос. – Крепкий, сильный, вон как кричит!
– Подай его мне, Рада. – Второй голос, усталый, но счастливый.
– Сейчас, только оботру.
Его тщательно обтерли, завернули во что-то мягкое. Он немного согрелся и замолчал. Потом ощутил успокаивающее, родное тепло. Руки матери нежно обняли его, поднесли к груди. Сенкевич почувствовал дразнящий запах молока, обхватил губами крупный сосок, с наигранным цинизмом усмехнулся про себя: «Не так уж и плохо быть младенцем».
Раздался скрип, лошадиное ржание, потом он ощутил движение. Его вместе с матерью куда-то везли.
– В хорошее время родился твой малыш, – проговорили рядом, и его лба коснулись жесткие прохладные пальцы. – Май, тепло, да и табор в богатые края откочует. В спокойные края. До зимы сыночек твой успеет окрепнуть. Да хранит его Сара Кали. Как назовешь?
В голосе матери слышалась улыбка:
– Роман. А тебе-то когда?
– Нескоро еще, в ноябре появится доченька.
– Почему ты решила, что дочь?
– Старая Эва гадала. Ты же знаешь, она не ошибается.
Сенкевич наелся и выпустил сосок. Навалилась сладкая дремота.
– Задремал твой Роман, – звонко рассмеялась Рада.
Мать пошевелилась, но болезненно охнула.
– Погоди, погоди, – засуетилась подружка. – Нельзя тебе пока. Ты тоже поспи. Сейчас соломки подстелю, чтобы тебе поудобнее было.
Раздалось шуршание. Рада устроила мать, накрыла тряпьем, взяла ребенка, уложила рядом. Сама присела с другой стороны, зашептала таким тоном, будто рассказывала сказку на ночь:
– Вот родится моя доченька, назову ее Розой. И будет она самая красивая в таборе. А твой Роман вырастет самым сильным и умным цыганом. Станет бароном и женится на моей Розе…
Так и будет, сквозь сон думал Сенкевич. Обязательно так и будет…
Его скрутило, перевернуло вверх ногами, белая круговерть медленно заполнялась фиолетовыми точками, они растекались в кляксы, и вот уже пространство вокруг окрасилось в чернильный цвет ночи. Потом сжалось, дернулось и выплюнуло из себя Дана. Некоторое время он лежал, ощущая щекой гладкость пола, вдыхая запахи воска, жженой травы и химикатов. Эта смесь что-то напоминала…
Дан поднял голову, огляделся: он находился в потайной комнате офиса Сенкевича, прямо посреди начерченной на полу пентаграммы. Рядом, раскинув руки, на спине лежала Настя – настоящая, такая, какой была до всех перемещений. Дан коснулся ее шеи, уловил биение пульса – жива, слава богу.
Девушка судорожно вздохнула, открыла глаза, села рывком.
– Данилка? Данилка! Мы вернулись!
– Да, – вздохнул он.
– Ты не понимаешь! Наконец ты – это ты! Не японец, не инквизитор средневековый, не пират космический, а ты, Данила Платонов. – Настя ощупала себя, скосила глаза, пытаясь рассмотреть как можно больше, сокрушенно простонала: – Зеркала нет…
– Не волнуйся, – улыбнулся Дан. – Ты тоже настоящая. Мы дома.
Первый восторг прошел, Настя огляделась, нахмурилась:
– А где Сенкевич?
Чернильное пятно, из которого они выпали, сжималось и медленно истаивало. Олигарха, из-за которого все и началось, в нем не было. Дан рискнул подойти, глянуть поближе, но соваться внутрь не стал. Сенкевич так и не появился. Пятно сократилось до размера арбуза… яблока… монетки… и наконец исчезло.
– Наверное, все же отправился в свою Флоренцию, – пожал плечами Дан. – Какого там года?..
– Не помню. – Настя смотрела с тревогой. – А разве это возможно, Данилка? Помнишь, он говорил…
– Там вранье на вранье, – устало махнул рукой Дан. – Хранитель врал Сенкевичу, Сенкевич врал нам. Наверное, с учетом последних данных он сумел сделать правильные расчеты. Видишь же, вернул нас в ту точку времени и пространства, с которой все началось…
Настя поднялась, прошлась по комнате, зачем-то заглянула за картины, поочередно открыла ящики старого маленького комода, уселась в продавленное кресло, устало откинулась на спинку, прикрыла глаза.
Дан хотел подойти, обнять подругу, но тут раздался грохот. Потайная дверь, замаскированная электронной картой, задрожала и отодвинулась. В комнату ворвался ОМОН.
Дальнейшие события остались в памяти как сплошная безумная круговерть, ничуть не хуже, чем в портале. Сначала пришлось объяснять, что Сенкевича в комнате не было, придумывать, что с ними случилось. Бойцы обшарили каждый квадратный сантиметр офисного здания, простучали стены, обследовали шахты лифтов, подвал и чердак. Олигарха, конечно, нигде не нашли.