Об этом не принято было распространяться иначе как поэтически. Сгорело слишком многое; память об этом лучше было предать забвению.
Мосты восстанавливать не стали. Новую дорогу проложили севернее, а на старой выстроили крепостцу с небольшим, но бдительным гарнизоном. Эллат не хотел, чтобы в местах, где некогда бушевало неземное пламя, шлялись охотники за диковинками вроде пресловутой “второй хиратты” или оплавленных шлемов грютских улларов.
Через пятнадцать лет все настолько привыкли ездить кружным путем, что уже ни у кого не возникало мысли продираться через густые травы-муравы на старой дороге. Запреты оказались излишни. Гарнизон вывели, крепостца осталась.
Элиен спешил, его подгоняло желание как можно быстрее увидеть Леворго, и поэтому он сразу же избрал старую дорогу, как более короткую.
Когда показались замшелые стены крепостцы, Элиен чувствовал себя смертельно усталым, и оттого отдых среди руин он счел воистину царской роскошью. Солнце клонилось к закату, и это окончательно склонило выбор сына Тремгора в пользу осмотра сомнительных местных достопримечательностей.
Руины были населены птицами и мелкими грызунами. Вопреки упованиям Элиена найти в крепости приют разбойников или бродяг, на которых можно было бы испробовать новый клинок, он не встретил там ни одной живой души.
При ближайшем осмотре крепостца произвела гнетущее впечатление. Странные пятиугольные казематы, странные букли и фестоны странной лепки под потолком. Капища Гестры и Гаиллириса, неожиданно чистенькие, без единой пылинки. Фрески – свежие, будто бы их нарисовали неделю назад. Стрелковые галереи, заваленные чем-то вроде древесного угля, но – не углем.
Очень скоро Элиену надоело слоняться среди развалин, и он выбрал себе комнату для ночлега. Потолок ее был цел, пол сравнительно ровен, а овальное окно-бойница выходило в бывший хозяйственный двор, посреди которого торчал почерневший от крови и дождей стол для разделки свиных туш.
В одном из углов комнаты стояла статуя. И это было все-таки лучше, чем одиночество.
Обнаженная красота молочно-белого греоверда статуи неожиданно взволновала его. Полногрудая, узкобедрая дева призывно смотрела на сына Тремгора лишенными зрачков очами. Ее соски были настороженно тверды, губы полуоткрыты.
В правой руке она держала факел, увитый терновником, – символ высшей покорности силам судьбы. Левая же простиралась вперед в поэтической неопределенности, которую можно было прочесть и как страстный зов, и как предостережение.
Обнаженная. Нет даже украшений. Хочется подарить ей одежды, хочется согреть ее в сумраке одинокой ночи, хочется пожаловать ей паланкин и плащ – непристойно роскошные, какие есть только у госпожи Аммо.
Рука Элиена сама собой потянулась к сарноду и вынула оттуда браслет из черных камней, подаренный ему Гаэт в тот страшный вечер на левом берегу Сагреалы.
“Если ты действительно хочешь, чтобы Гаэт пришла, надень браслет на запястье глянувшейся тебе женщины”.
Элиен прислушался к своим чувствам. Воплощенная в греоверде дева ему действительно “глянулась”. Более чем. Значит…
В запретных для собственного хозяина глубинах сердца вдруг всколыхнулся головоног благоговейного ужаса. Элиен почувствовал, как его легкие сминаются под напором щупалец этого головонога-душителя. Что случилось? К какой черте подошел он, молодой Кузнец Гаиллириса, куда намерен зайти сейчас, если один только страх перед неведомым, кажется, убьет его прежде, чем он успеет сделать хоть что-то?
В глазах потемнело, но свет не померк окончательно – Элиен все-таки успел надеть браслет из черных камней на левое запястье статуи.
– Я не верила, что ты вернешься за мной, милостивый гиазир Элиен, – сказала статуя и сошла с постамента.
Сын Тремгора отступил на шаг назад. Статуя говорила голосом Гаэт.
– Не бойся, Элиен, все происходит так, как я тебе обещала. Мы снова вместе.
Нет, он не спал. Статуя исчезла. А перед ним действительно была Гаэт – девушка из плоти и крови.
Испуг исчез столь же неожиданно, как и появился. Неведомое – прямо перед ним, в обличье воскресшей. И он, Элиен, по-прежнему жив, его легкие не превратились в скомканные пергаменты. Головоног ужаса – вновь в своей потаенной берлоге. Неслышимый, невидимый, временно – не существующий.
Он не стал спрашивать, как совершилось это чудесное превращение. Он знал, что объяснение, которое может быть дано дочерью итского торговца театральными куклами, будет либо туманным, либо никаким.
“Есть вещи, которые следует принимать в их таково-сти безмолвно и благодарно”, – учил его Сегэллак.
Влажные теплые руки Гаэт ласкали истомившееся тело Элиена, и он принял таковостъ любовной неги без излишнего умственного напряжения.
Элиен любил ее четыре раза. Он не чувствовал ни усталости, ни пресыщения. Мозг его был пуст.
Элиен наслаждался узнаванием. Он узнавал ее чувственные губы. Он узнавал волнующие прикосновения ее тонких пальцев. Он узнавал ее легкое дыхание и даже запах хвои, который источало платье Гаэт в ту первую ночь в шатре, расписанном знаками несостоявшейся победы.
Он узнавал крохотные ямочки на ее щеках и детский пушок над ее верхней губой. Да, это была Гаэт, и никто иная. И Элиен ласкал ее хрупкое тело так, как не ласкал никогда и никого до нее, стараясь не вспоминать о том, как та же самая девушка упала к его ногам мертвой.
Наслаждение, накатываясь волнами неспешного прибоя, незаметно перетекло в терпкий и непрозрачный сон.
Когда Элиен проснулся, Гаэт не было. На полу лежала разбитая статуя. Браслет из черных камней выделялся на белом фоне ее отколовшегося запястья как знак долгой разлуки.
Был ли это сон или видение, наведенное призраками, что вышли из стен разрушенной крепости? Едва ли. Все, что пережил он этой ночью, было слишком реалистичным, чтобы оказаться сном.
Элиен снял с каменного запястья браслет и внимательно осмотрел его. На браслете не хватало одного камня. Одного из шести.
Элиен оседлал Крума. “Гаэт”, – вертелось на его языке, но он гнал от себя это имя. При свете дня ему не хотелось думать о том, что всего лишь несколько часов назад он истово любил статую, обретшую волей неведомых ему сил плоть и кровь.
Отсутствие мостов через Кассалу не смутило Элиена. Не смутило его и то, что безнадежно заросшая за тридцать лет дорога к концу второго дня совсем потерялась и он брел по лесу, соотносясь днем с солнцем, а ночью – с Зергведом.
Спал он мало, потому что выспаться он еще успеет в Святой Земле Трем, вечно бытуя там – милостив будь, Гаиллирис! – кедром иль каштаном, но не вязом.
Видно, он все-таки забрал севернее. Увидев перед собой дымчатую, голубиково-голубую Кассалу, он не обнаружил никаких следов огня, который сожрал мосты, а вместе с ними, как уклончиво отвечали ветераны, “и многое другое”.
Он переплыл Кассалу под проливным ливнем, переплыл при полном вооружении. В этом было и соперничество с самим собой, и желание доказать всему миру, что не один Кавессар мог переплыть в своих тяжеленных доспехах почтенную реку, пусть и носящую другое имя. Жеребец, избавленный от тяжести седока и его оружия, пересек Кассалу вплавь вслед за своим хозяином, фыркая от удовольствия.
Для Элиена удовольствие началось, когда он, распугав окрестных лягушек, рухнул в мокрый песок и, тяжело дыша, ловил ртом струи летнего дождя, смеялся и поглядывал на далекий левый берег, недоумевая, как его угораздило пойматься на такую затею. Нет, в следующий раз все железо понесет выносливый Крум.
– Правда, Крум? – спросил Элиен, поднимаясь.
Жеребец надменно покосился на хозяина и недовольно фыркнул.
Дождь хлестал вовсю. Стало не на шутку холодно. Если бы Элиен не завидел халабуду, затянутую диким хмелем, ее следовало бы построить самому.
Бояться Элиену было некого, да и незачем – бойся хоть с каждым своим вздохом, а пока нос не почешется, в рожу не получишь. Нос не чесался.
Рядом с хмельным домиком была коновязь, у которой Элиен оставил Крума, а сам он осторожно толкнул дверь и прошел внутрь. Меч все-таки из ножен извлек – комаров отгонять.
Изнутри строение показалось куда большим, чем снаружи. Света, который давали окна, забранные на удивление хорошим стеклом, вполне хватало.
Никого не было. У дальней стены Элиен увидел черную как смоль корову, мирно жующую свою травяную радость. Над коровой была ниша, в нише – чаша, в чаше – шар. Похоже, стеклянный. Редкость.
“Капище лесных стеклянщиков; или старьевщиков”, – иронически пробормотал Элиен, озирая стол с нехитрой утварью, очаг, лавки вдоль стен и циновки на полу.
Дождь усиливался, с неистовством колотя по крыше, с которой немного протекало на безучастную корову. На столе Элиен обнаружил крупную репу и, понадеявшись, что она не последняя, быстро съел. Вяленое мясо, которое он грыз два последних дня, успело навязнуть на зубах; сочная, пусть пресноватая мякоть пришлась как нельзя кстати.
Элиен присел на лавку, опустил голову на стол и безмятежно задремал.
Уши слышат больше, чем сообщают о том своему хозяину. Они слышали, как вошли и расселись вокруг какие-то существа, но звуки не несли опасности, а существа эти были всего лишь людьми, и людьми немолодыми. Лежа у коновязи, Крум видел их и тоже не нашел в них ничего страшного. Взывать к хозяину не стоило. Так рассудили между собой в безмолвном разговоре и пришедшие.
Когда Элиен открыл глаза, в очаге горел огонь, в котле что-то аппетитно кипело, в капище суетилось четверо лесных “стеклянщиков”. Пятый сидел напротив Элиена и, склонив голову набок, рассматривал его с таким выражением лица, будто незваный гость был говорящей собакой или, того лучше, безмолвствующей женщиной.
– Ты съел мою репу, – сказал он на языке Эррихпы
– Съел и готов заплатить за нее одну, как за целый воз яблок, – спокойно парировал Элиен. Как и всякий уважающий себя знатный северянин, он свободно владел ре-тарским.