В восемь утра придет нянька, которую он нанял. Можно завернуть её прямо с порога. Но, хочешь того или нет, придется поступить иначе, ведь завтра нельзя оставить Любу одну, иначе черт знает что будет. На её лице, груди, на бедрах к утру проявятся фиолетовые разводы синяков. Возможно, у жены трещина в ребре. Хотя синяки и ссадины заживают на ней быстрее, чем на беспородной собаке… Няньке он объяснит, что Люба накануне куда-то спрятала бутылку и, отхлебывая тайком, крепко напилась, когда он разговаривал по телефону с другом. А потом начался приступ буйства, она ругалась последними словами, скандалила так, что у нижних соседей на потолке дрожала люстра, рвалась в магазин за новой порцией спиртного. Он хотел её остановить. Он тоже человек, у него нервы, а не стальная проволока. Сорвался, не сдержался, поднял руку… Любы оступилась, неловко упала, ударилась о столик. Ну, и так далее. Потом муж волосы на себе рвал, выпрашивал извинения на коленях, но что толку.
Медников запер сейф, с мокрым полотенцем через плечо прошел в спальню, скинул с жены плед и долго стирал с её тела следы загустевший крови. Только во втором часу ночи, он вернулся в кабинет, расстелил диван и, отвернувшись к стене, попытался заснуть.
– Так жить нельзя, – сказал он вслух и рассмеялся нервным смехом. – Но я ведь живу.
Москва, Покровка, районная прокуратура.
19 октября.
Ирину Константиновну, вдову Максима Никольского, дипломата, покончившего с собой в конце прошлого месяца, вызвали в прокуратуру повесткой к часу дня. За последние недели Никольскую уже дважды тягали сюда, и следователь юрист второго класса Панфилов, пожилой мужчина, считавший дни до выхода на пенсию, задавал ей простые и очень тактичные вопросы, имеющие прямое или косвенное отношения к трагической кончине супруга.
На этот раз в знакомом кабинете вместо Панфилова, носившего синий форменный мундир, оказался средних лет мужчина в твидовом коричневом пиджаке, темных брюках и ярком галстуке, купленном явно не на вещевой барахолке. Одежда, вполне приличная, фирменная, возможно, этот пиджак и галстук могли поразить воображение какой-нибудь домохозяйки из провинции, но только не Ирину Константиновну, знавшую цену каждой тряпке, хоть мужской, хоть женской.
В кабинете временно хозяйничал подполковник внешней разведки Сергей Васильевич Беляев. Когда он открыл дверь, пропустив Никольскую в помещение, показал на стул, и прошелся взад-вперед вдоль подоконника, острая на глаз Ирина Константиновна заметила, что новый прокурор слегка прихрамывает на правую ногу, будто у него побаливает колено. Про себя она сразу решила, что этот человек, судя по его одежде и повадкам, занимал какой-то важный пост в ГУВД или даже Министерстве внутренних дел, разумеется, брал взятки и жил на широкую ногу, но вот проштрафился, даже получил травму, скорее всего, по пьяному делу, и теперь заброшен на бумажный фронт, в эту помойку, районную прокуратуру, разбираться с зависшими делами.
Беляев, заняв место за столом, не стал заполнять протокол допроса свидетеля, как это делал его предшественник. Только полистал записную книжку и поднял на посетительницу серые выразительные глаза, под этим взглядом Никольская, натура не слабая, волевая, вдруг испытала то ли робость, то ли страх. Мужчина, выдержал долгую паузу и, запоздало спохватившись, представился:
– Меня зовут Баранов Алексей Николаевич, – он развернул удостоверение и держал его перед носом Никольской так долго, чтобы та успела изучить «корочки». – Старший следователь районной прокуратуры.
– Я уже догадалась, – усмехнулась Никольская. – Что вы старший.
Она положила на столик сумочку, открыла её, вытащила надушенный носовой платок, зная наперед, что скоро придется плакать.
– Поймите меня: мой любимый муж покончил с собой. Эта такая нелепая дикая смерть, такая потеря, для меня и моего ребенка, что мы до сих пор не можем придти в себя, оправиться от шока. Но память, память, что о Максиме. Это то самое…
– Что, то самое?
– Самое дорогое, что у меня осталось. Память – это святое. Но вместо того, чтобы помочь мне забыть эту страшную душевную боль, вы постоянно сыплете, как говориться, соль на раны. Вызываете меня сюда, донимаете вопросами. Ну, чем я могу помочь следствию?
Никольская говорила складно и уверенно, как по писанному, с эмоциональным надрывом, потому что точно такие фразы она уже повторяла старику Панфилову, который конфузился, чувствовал себя неловко, доставляя беспокойство достойной женщине, пережившей большую беду. Но, кажется, на Баранова эмоциональный монолог не возымел действия. Следователь высморкался в платок и, шумно прочистив нос, открыл папку и положил на стол несколько фотографий.
– Я пока ничего вам не сыплю, ни соль, ни перец, – сказал он. – А вот этот человек на фото, видимо, здорово помогает залечить душевные раны.
Беляев перевернул фотографии и придвинул их к Никольской.
– Посмотрите.
– Разве что из любопытства.
Никольская сжала губы. Фотографии сделаны неделю назад или около того. Вот она с приятелем Романом Карповым выходит из «Славянского базара», вот они стоят на тротуаре, вот ловят машину, залезают в салон. Интрижку с этим вылощенным молодым человеком из хорошей семьи, помощником секретаря посольства, Никольская завела ещё в Лондоне. Пару месяцев они не встречались, потому что Роман оставался в Англии. Летом, когда он вернулся, связь возобновилась.
– Ну и что? – Никольская растерялась, не зная, что ответить и нужно ли вообще что-то отвечать, впадать в унижение и оправдываться. – Это просто так… Наш знакомый, покойного мужа и мой. Мы вместе были в долгосрочной командировке. Он пригласил меня на ужин.
– Очень мило с его стороны, – усмехнулся Беляев. – Ужин. У меня есть и другие фотографии. Иного, так сказать, свойства. Они сделаны в пригородном мотеле на Рижском шоссе. Показать?
– Нет, те не надо. А в чем собственно, дело? Все мы люди. У всех есть слабости. Мужчина и женщина… Что тут криминального? И что вам от меня нужно? Вы за мной шпионите?
Никольская открыла сумочку, сунула обратно платок, решив, что он ей не понадобиться. Этого чертового следователя слезой не возьмешь.
Идея плотно поработать с вдовой покойного дипломата пришла в голову генерала Антипова, когда стали известны первые результаты расследования причин самоубийства. Настораживало несколько обстоятельств. Комплексная судебная экспертиза, назначенная Службой внешней разведки и проведенная лучшими московскими специалистами, сделала однозначный вывод: неизлечимой болезни, которая якобы стала причиной самоубийства, на самом деле не существовало. Никольский страдал ранней стадией простатита, но из-за такой чепухи не стреляются.
Второе: покойный дипломат после возвращения из загранкомандировки тратил денег куда больше, чем зарабатывал. Третье: СВР сделала Никольскому предложение о переходе на службу в разведку, от которого дипломат под разными предлогами уклонялся, тянул время. В быту он выглядел слишком возбужденным и взволнованным. Наконец, последнее. Когда Никольскому предложили перейти на работу в СВР, его, разумеется, прощупали, временно установили за ним наружное наблюдение.
Круг общения Никольского был не слишком широк. Однако за месяц до смерти он якобы случайно дважды встречался с мужчиной, личность которого установить не удалось. За Никольским наблюдали контрразведчики ФСБ, которые зафиксировали эти контакты с незнакомцем, но не придали им никакого значения. Первый раз мужчины увиделись в зале ожидания Казанского вокзала. Второй раз возле билетной кассы кинотеатра «Россия». Места для встреч выбраны удачно, вокруг много народа, а сам контакт между Никольским и незнакомцем продолжался не более десяти секунд. Тогда значения этим контактам не придали, мало ли кто с кем встречается. Но сейчас события виделись в ином свете.
Контрразведчики, следившие за Никольским, дали весьма общее описание неизвестного мужчины: широкоплечий, спортивного сложения, приплюснутый нос, возраст – около сорока или чуть больше. Носит серую куртку и кепку. Фотографий этого человека получить не удалось. Не исключено, что именно этот неустановленный мужчина звонил Никольскому из телефона-автомата за несколько минут до самоубийства.
Отец покойного дипломата ответственный работник Генштаба, который частенько работает дома с секретными документами. Теоретически доступ к секретным бумагам мог иметь и сын. Если все эти факты связать воедино, в отношении благонадежности Никольского возникают сомнения, которые нужно опровергнуть или подтвердить. И тут ключевой фигурой становилась вдова дипломата. Однако вести душевные беседы с работниками спецслужб у Ирины Константиновны, кажется, не было никаких резонов. Обломать и разговорить вдову поручили подполковнику Беляеву.
– Мы проверили ваши траты за последние месяцы, когда вы вернулись из Лондона, – Беляев глянул в блокнот. – Шуба песцовая. Шуба лисья. Костюмы, блузки, кофты из дорогих бутиков. Ну, и прочие мелочи жизни. Далее… Ремонт дачи, точнее, её капитальная перестройка. Обновление кровли, строительство летней веранды, фонтанчика. Эти работы проводила строительная фирма «Альт-Промсервис». У нас есть копии чеков, подрядного договора и сметы на строительство. Денег много набегает.
– Мой покойный муж в отличии, например, от вас, деятелей прокуратуры, хорошо зарабатывал. Не вылезал из заграницы.
– У меня все справки из бухгалтерии МИДа. Концы с концами не сходятся. Только на строительство дачи было потрачено…
– Я знаю, сколько было потрачено. И что? В чем вы меня обвиняете? Спросите любого жлоба, из тех, что настроили особняки на Рублевке: откуда, господа, деньги? Вы их честно заработали? Так сказать, в поте лица? Если уж вам припекло разбираться с дачными делами, возьмите за шкирку кого-нибудь с Рублевки и намотайте ему срок. В назидание остальным.
– Ну, если вы на этом очень настаиваете, так и поступим, – улыбнулся Беляев. – Но сейчас речь ни о господах с Рублевки. Речь о вас.