[76] – совершенно не приспособлен к нормативному пониманию большинства последствий.
Я предложил типологию последствий развития NBIC, которая наглядно показывает, что они в большинстве своем не сводятся к рискам[77]. Понятие риска уже в самом себе заключает нормативный экономизм[78], от которого я требую отказаться (см. пункт 2). Риск подразумевает три составляющих: a) возможный ущерб, нормативно полагаемый со знаком минус; б) принципиальную оценку степени вероятности наступления такого ущерба; c) совокупность индивидов, которым потенциально будем нанесен ущерб и чья «полезность» (или «удовлетворенность») служит эталоном оценки ущерба. Дискуссия о «предосторожности» заставила провести различие эпистемологического порядка, а именно: каким типом знания о степени вероятности наступления ущерба обладают или не обладают действующие лица, например, в форме объективной вероятности. Эта дискуссия преимущественно привела к неразберихе и скрыла главное: необходимо срочно отказаться от монополии на мышление, которой обладают понятие риска и экономический расчет рисков.
Несложно убедиться, что последствия, которые я перечислю и кратко прокомментирую, рисками не являются, поскольку не отвечают ни одному из трех вышеупомянутых условий. Когда Национальный научный фонд США (NSF) заявляет, что NBIC «приведут к изменению цивилизации», пусть найдется умник, который решится поставить этой возможности знак плюс или минус, выскажется о степени ее правдоподобия или оценит последствия, сложив прибавки «полезности» для всего населения. Экономисты, когда их методы отвергают, погружают вас в ад мракобесия так называемой глубинной экологии. Тем не менее, вопреки определенному экологическому фундаментализму, можно принять определенный же антропоцентризм – «человек есть мера всех вещей», – не впадая вместе с тем в наивность методологического индивидуализма, присущего экономическому расчету рисков. Между этими двумя позициями есть широкий промежуток, в котором должно найтись место для требовательного и оригинального подхода.
За пределами проблематики рисков
Развитие нанотехнологий в кратко- и среднесрочной перспективе ставит проблемы рисков для здоровья, окружающей среды, безопасности, защиты частной жизни и многого другого. И все же для любой страны главный риск сегодня – не попасть в научную, технологическую, промышленную и военную гонку, начавшуюся с молниеносной быстротой. Любая попытка критической дискуссии теперь сразу дискредитируется. Чтобы не остаться вовне международной конкуренции, следует с широко закрытыми глазами устремиться в представляемое неизбежным будущее и не утруждать себя размышлениями. Но нет, мы все-таки заставим себя подумать.
Нынешняя дискуссия о вызываемом новыми технологиями изменении отношения к природе сводится к следующему. С одной стороны, глубинная экология представляет природу незыблемым примером равновесия и гармонии, а человека – безответственным и опасным хищником. С другой, весь проект современного гуманизма состоит в том, чтобы вырвать человека из природы и превратить его в господина и владетеля мира и самого себя. В одном случае «трансгрессия» предосудительна, в другом необходима. Между ними неопределенный ряд промежуточных позиций: ученые, заняв оборону, настаивают, что человек – часть природы и что его изобретения по сути естественны, а современные технологии только ускоряют процессы, всегда и так происходившие. Разве разумная позиция не в том, чтобы ограничить воздействие человека на природу до такого вмешательства, которое не создает угрозу его благополучию или выживанию?
Боюсь, что начатая в подобном ключе дискуссия не затрагивает главного. На заднем плане любой научной и технической «парадигмы» находится то, что Карл Поппер называл «метафизической исследовательской программой» – «нетестируемая» совокупность суждений, которые принимаются за истинные и не оспариваются, то есть теоретические рамки, ограничивающие тип задаваемых вопросов, но также изначально их подсказывающие. Метафизическую исследовательскую программу NBIC пронизывает гигантский парадокс. Рассматриваемая метафизика определенно настаивает на своем монизме: сегодня уже не утверждается, что все в мире происходит из одной субстанции, но что всё – природа, жизнь, сознание – подчинено общим принципам организации. Девиз когнитивных наук – «натурализовать сознание». Задача в том, чтобы вернуть сознанию (и жизни) полноправное место в составе мира природы.
Одновременно оказывается, что предполагаемые всеобщие принципы организации – механистические. Машина для обработки информации по установленным правилам (на языке математики – алгоритм) является единой моделью всего сущего. Хронологически – вопреки, может быть, распространенному мнению – сначала к алгоритму было приравнено сознание (модель МакКаллоха-Питтса, 1943). Затем с возникновением молекулярной биологии пришла очередь жизни (Макс Дельбрюк и группа по изучению фага, 1949). И только спустя некоторое время появился тезис, согласно которому законы физики «рекурсивны» (то есть алгоритмически вычислимы с помощью машины Тьюринга).
Выходит, натурализацию сознания путают с его механизацией[79]. Как часто бывает, этот тезис лучше всего изложен в популярной литературе, поскольку по своей великой философской наивности она не обременяет себя необходимостью следить за выражениями. Футуролог Дамьен Бродерик впечатляюще резюмирует историю биологической эволюции в следующих словах:
[Вначале] генетические алгоритмы в астрономическом количестве порхали по поверхности земли и в подводных глубинах. ‹…› Наконец, сложилась вся экология живого мира планеты, которая представляется ныне колоссальным количеством информации в сжатом и схематичном виде[80].
Прокариотические и эукариотические клетки, с которых началась жизнь, приравниваются к плодам человеческого сознания – генетическим алгоритмам, которые возникнут только в последние десятилетия XX века. Эти организмы – сгусток информации, шаблон для производства живых существ. Материалистический монизм современной науки внезапно стал монизмом духовным. Если дух и природа суть одно, то это потому что природа понимается как плод сознания. В этой связи вспоминается номер знаменитого швейцарского клоуна Грока. Он, будучи великолепным концертантом, подходил к «Стейнвею», но обнаруживал, что табурет стоит слишком далеко от рояля. Тогда он, пыхтя, принимался тянуть инструмент ближе к табурету. Рояль – это природа, а табурет – сознание. Переписывание природы на языке, допускающем, что ее сотворило сознание, и позволяет сказать, что сознание приблизили к природе. Эту идею прекрасно передает оксюморон: природа стала искусственной природой.
На следующем этапе, разумеется, ставится вопрос, не может ли сознание принять эстафету у природы, чтобы эффективнее и умнее вершить ее же созидательный труд. «Почему бы не представить, что наносистемы, разработанные человеческим сознанием, обойдутся без всего этого дарвиновского блуждания, а достигнут творческого успеха, просто двигаясь по прямой?»[81] – спрашивает Бродерик. В плане компаративной культурологии американская наука – увлекательнейшее зрелище, поскольку она вынуждена вести суровый бой за изгнание из системы образования всяких следов креационизма (в том числе в таких недавних формах, как intelligent design), однако одновременно приходит к проблематике творчества окольным путем, через нанотехнологическую программу, но теперь уже с человеком в роли демиурга.
На заре Нового времени Джамбаттиста Вико постулировал знаменитую формулу «новой науки» (1725): «Verum et factum convertuntur» («истинное и сделанное взаимозаменяемы»). Мы можем рационально познать только то, чему стали причиной, что сами произвели. Изначально принцип verum factum понимался от противного: нам не познать природу так же, как Бог, поскольку он ее создал, а мы можем лишь наблюдать. Однако вскоре принцип обрел положительное значение, лучше согласующееся с постоянно возраставшей ролью нового субъективизма. То, что человек производит сам, он может рационально познать наглядным и дедуктивным путем, несмотря на ограниченность способности суждения. По критерию совершенства знания первой в порядке убывания была поставлена математика, однако за нею следовало не естествознание, а моральные и политические науки. «История [была] единственной сферой, в которой человек мог получить достоверные знания, поскольку имел дело только с плодами собственной деятельности»[82]. И все же сама наука о природе должна была с самого начала направляться уверенностью, что познать что-либо можно, лишь это делая, точнее – делая заново. «С самого начала ‹…› ученый подошел к природе с точки зрения Того, кто ее создал»[83]. Упор на процессуальное «как», а не на сущностное «что» объясняется именно этим, и этим же – в особенности – существенная роль экспериментов и моделирования в науке. «Для получения знания посредством эксперимента нужна была как минимум уверенность, что познать можно только то, что мы сами сделали, поскольку из нее следовало, что информацию о вещах, которых человек не делал, можно получить через репрезентацию и имитацию воплотивших их процессов»[84].
В случае NBIC принцип verum factum