должен бы достичь своего апогея. Отныне люди будут познавать природу, не только ставя над ней эксперименты, не только ее моделируя, но и производя заново. Правда, познавать они будут уже не природу, а то, что сделали. Или скорее так: сама идея природы, полагаемой вовне своего «я», окажется пройденным этапом. С NBIC само различие между «знать» и «делать» утратит смысл – как и то, что сегодня еще отличает ученого от инженера[85].
Есть ли здесь этическая проблема? На нее с предельной остротой указала Ханна Арендт еще в 1958 году. Если знание становится чистым умением (know how) и совпадает с производительной деятельностью, остается невостребованным то, что мы называем мыслью. Арендт писала:
Может так случиться, что мы, земные создания, начавшие действовать как обитатели вселенной, так и не сможем понять, а значит осмыслить и выразить вещи, которые вместе с тем способны сделать. ‹…› Если знание (в современном понимании как умение) и мысль навсегда разделятся, то мы останемся игрушками да рабами не столько своих машин, сколько своих практических умений, бездумными созданиями, отданными на милость всех технически возможных устройств, сколь бы губительными они ни были[86].
Знакомясь в переводе с фрагментом, который я только что процитировал, читатель упускает важный момент. Английское слово, переведенное как «бездумные», thoughtless, – это предикат, который Арендт несколько лет спустя использует, говоря об Эйхмане. Связь между близорукостью, бездумностью («thoughtlessness») и чудовищным преступлением – ее постоянная тема.
Через отношение к природе как к некой рукотворности человек наделяет себя правом воздействовать на нее на уровне, достичь которого не мечтала до сих пор никакая техно-наука. Человек вправе надеяться не только манипулировать этой искусственной природой, но и создавать ее сообразно своим желаниям и целям. Нанотехнологии открывают огромный континент, который человеку придется упорядочить, если он хочет наделить его смыслом и целью. Поэтому человеческому субъекту потребуется больше прежнего мобилизовать волю и сознание, чтобы определить – не то, что он может, а то, что должен сделать. Понадобится особая этика, бесконечно более требовательная, чем та, что медленно пытается сегодня сдержать темп развития и перегибы биотехнологий.
Кто говорит об «этике», «сознании», «воле», говорит о триумфе субъекта. Но что означает этот триумф в концепции мира, согласно которой природа, включая человека, есть лишь вычислительная машина? Во имя кого или чего человек, сделавшийся таким образом машиной, станет осуществлять свою колоссальную власть над природой и над самим собой? Во имя слепого механизма, с которым себя отождествляет? Во имя какого-то смысла, который сам же называет лишь видимостью, или явленностью? Его воля и выбор зависают в вакууме. Безграничное расширение поля этики оборачивается таким же отрицанием этики, как познание природы, полностью ставшей продуктом производственной деятельности, ведет к отрицанию и природы, и знания.
Интересно проанализировать, как сторонники конвергенции NBIC представляют себе умонастроение тех, кого считают своими «врагами» или хотя бы критиками. Они постоянно описывают его одним и тем же выражением: якобы враги новой науки исходят из того, что у людей нет права присваивать себе власть, принадлежащую одному Богу. «Игра в Бога» (Playing God) – игра запретная. И часто добавляют, что это табу – специфическая черта иудеохристианства.
Подобное вменение совершенно не учитывает ни талмудическое учение, ни христианскую теологию. Их попросту путают с древнегреческим представлением о священном: боги из зависти к людям, виновным в hybris (чрезмерности), насылают на них богиню мести Немезиду. Но Библия, наоборот, представляет человека как со-творца мира. Анализируя литературу о големе (искусственном человеке в еврейской традиции), Анри Атлан, биофизик и крупный специалист по Талмуду, пишет:
Вопреки легенде о Фаусте, здесь – по крайней мере, в первом приближении – не найти негативных суждений о познании и творческой деятельности человека «по образу и подобию Бога». Напротив, человек достигает полноты своего человечества именно в творческой деятельности и в перспективе imitatio Dei, подражания Богу, которое дает связь с Богом в непрерывном и непрерывно совершенствуемом творчестве[87].
Что касается христианства, то вслед за Г. К. Честертоном, Рене Жираром и Иваном Илличем я вижу в нем, как уже говорил, матрицу современной западной цивилизации, хотя эта современность и не оправдала, даже извратила собственную идею. Один проницательный толкователь работ Иллича объясняет:
То, что Иисус называет Царством Божиим, находится над и по ту сторону любого этического правила и может перевернуть обыденный мир абсолютно непредсказуемым образом. Но в таком избавлении от всевозможных границ Иллич видит нечто крайне непостоянное. Ведь если бы свобода по отношению к нормам сама стала нормой, то беспредельность самым ужасным образом овладела бы человеческой жизнью[88].
Такая оценка, безусловно, продолжает тему десакрализации мира (пресловутое «расколдовывание» Вебера). Христианство – или, во всяком случае, то, что сделала из него современность, – превращается в главный фактор постепенного снятия всех табу, запретов и границ.
Наука и сама подхватила у библейских религий эстафету десакрализации мира, отняв у природы предписательную, или нормативную значимость. Поэтому противопоставлять в этом вопросе науку и иудеохристианскую традицию совершенно бессмысленно. Учением Канта такому обесцениванию природы были пожалована грамота философского дворянства: природа оказалась миром без интенций и без замыслов, наполненным исключительно причинами и полностью отделенным от мира свободы, в котором мотивы всякого действия подпадают под юрисдикцию морального закона.
В чем же этическая проблема, если таковая здесь имеется? Явно не в нарушении незнамо каких непреложных табу или границ, заданных природой или священным, поскольку совместная эволюция религиозного и науки оставила безо всякой гетерономной основы само понятие моральных границ, а значит, и трансгрессии. Но в этом-то и проблема. Ведь не существует свободного и самоуправляемого человеческого общества, которое не опиралось бы на принцип самоограничения. Руссо, а затем Кант определили свободу или самоуправление как повиновение закону, устанавливаемому для себя самого. Не дойдя еще в рассуждении о самоуправлении до максимальной радикальности, Руссо считал, что по отношению к людям законы государства должны быть столь же внешними, как законы природы, хотя люди сами их и создают – и знают об этом. Но сама идея овнешнения, или инаковости, теряет смысл в обществе, мечтающем о том, чтобы выделывать и производить природу по своему желанию и потребностям. Традиционно природу определяли как нечто внешнее по отношению к миру людей с его желаниями, конфликтами и низостью. Но если природа в наших мечтах – не более и не менее чем то, что мы с ней делаем, то ясно, что ничего внешнего нет и всё в мире рано или поздно окажется результатом человеческой деятельности или бездеятельности, желания или небрежения.
Эта этическая проблема гораздо важнее специальных вопросов, касающиеся, например, «улучшения» той или иной когнитивной способности с помощью разнообразных технологий. Вопросы тоже имеют значение, и будет правильно уделить им все наше внимание. Но их всегда следует рассматривать в религиозном контексте, который я обрисовал выше, то есть в контексте постепенного отхода от священного, свойственного нашему миру.
Вслед за биофизиком и философом Анри Атланом можно полагать, что легшие в основание когнитивных наук и молекулярной биологии механистические и информационные метафоры – научно ложные и философски слабые, однако одновременно признавать, что они дают нам невиданное господство над природной и живой данностью и невиданную же мощь воздействия на нее[89]. Если это действительно так, то сами по себе успехи новых технологий в будущем превратят механистические и информационные репрезентации природы и жизни в неоспоримые истины и никто больше не разглядит их иллюзорности. Без преувеличения можно говорить о последствиях метафизических.
Метафизическим последствием, которое тревожит больше других, является, бесспорно, размывание границ категориальных отличий, посредством которых человечество, сколько оно существует, всегда ориентировалось в мире. Категории неживой и живой природы и искусственных артефактов того и гляди сольются.
Отныне амбициозное предприятие по «порождению жизни из не-жизни» (making life from scratch) превратилось в признанную научную дисциплину с весьма невинным названием «синтетическая биология». В июне 2007 года ведущие мировые исследователи в этой области собрались в Гренландском университете на коллоквиум, подытоживший последние достижения в производстве искусственных клеток, и обратились к миру с призывом о «конвергенции синтетической биологии и нанотехнологий». Это обращение напоминает то, что было сделано пионерами биотехнологий в 1975 году в городке Асиломар на калифорнийском побережье. Сегодняшние пионеры синтетической биологии точно так же настаивают на потрясающих достижениях, которые они собираются совершить, и одновременно на опасностях, из них вытекающих. Призывая общество быть наготове, они сами себе определяют правила поведения[90]