[180]. Автор добавляет: «Ошибочно полагать, будто власть находится отныне внутри общества, потому что формируется она всеобщим голосованием».
Подобные формулировки можно перевести на язык уже упоминавшейся шумпетерианской теории демократии. Философ и антрополог Люсьен Скубла пишет, ссылаясь на многим непонятное наблюдение, сделанное Артуром Хокартом, одним из величайших антропологов XX века: «Если всеобщая воля неотчуждаема, никому не дано вместить ее в себе. Если всеобщую волю нельзя представить, ничто и никто, даже народ при полном единодушии, не может стать ее выразителем. Вместе с тем глава государства на ограниченное время занимает неприкосновенное место – наподобие короля Ашанти, восседавшего под золотым табуретом, на который никому не разрешалось садиться[181], – и оказывается, так сказать, под защитой всеобщей воли, не имея никакой возможности с ней слиться. Он не верховный вождь, не представитель Владыки, а всего лишь страж пустого места, с которого никому не дано говорить, ибо никто не может его занять»[182].
В конечном итоге это пустое место – место отсутствующего содержимого, невидимой субстанции, вокруг которой выстраивается социальный и политический порядок. Чтобы достичь эффективности, ритуал в чистом виде нуждается в содержании (общем интересе, всеобщей воле, справедливости), но при условии, что никто не сможет ни назвать это содержание, ни говорить от его имени. В этой эфемерности, вероятно, заключается неприводимое отличие между демократическим и любым другим строем, однако оно не мешает задать вопрос о механизмах, обеспечивающих переход от ритуалов недемократических – по правде говоря, не политических, а религиозных – к ритуалу демократическому. Переход этот, в свою очередь, показывает, что именно в политике исконно религиозного. Люсьен Скубла высказал в этой связи интересное предположение.
Рассмотрим вместе с ним ритуал из Кот д’Ивуара, о котором пишет последовательница Леви-Стросса, антрополог Ариан Делюз: «Зачастую Гуро разрешают споры, организуя состязание между двумя сторонами. Например, к 1928 году в деревнях племен гура и буавере накопилось множество разногласий. Поскольку на охоте никогда не попадались самки гиен, одни стояли на том, что у гиен самок нет, а другие – что есть. Постоянно возобновлявшийся диспут поделил деревни надвое. В конце концов было решено разобраться. Устроили большую охоту с сетями. Как верившим в существование самок гиен, так и их противникам предстояло доказать свою правоту, принеся как можно больше добычи. Кто принесет больше, тот и окажется прав. Считавшие, что самки гиен существуют, поймали в сети шесть ланей, а другая сторона – ничего. Оба лагеря вместе поели мяса, и завоги [спор, разногласие] было исчерпано. Отныне было установлено, что самки гиены существуют, а утверждать обратное запрещалось»[183].
Комментируя этот текст, Люсьен Скубла пишет: «Несложно представить, как такой ритуал мог бы видоизменяться. Вначале отказались бы от совместной трапезы, оставив только ритуальную охоту, задача которой – разделить и противопоставить группы между собой. Затем отказались бы и от охоты, решив считать голоса, а не мясá. То есть ритуальная охота превратилась бы в политическую «бойню», в которой человеческие «жертвы» вернули бы себе место, ранее отданное жертвам животным». Скубла добавляет: «Разумеется, подсчитывать не пойманных зверей, а голоса, чтобы определить пол гиен, ничуть не более рационально. Главное в обоих случаях – участие в ритуале. Для выражения всеобщей воли важно, чтобы каждый оставил свой голос, ведь именно всеобщая явка гарантирует эффективность как демократического голосования, так и жертвенного ритуала»[184].
Коль природа демократии и вправду такова, то перед обществами, считающими себя демократическим, встает колоссальный вопрос: какие институции или процедуры возьмутся обеспечить содержание? Кто определит пол гиен? Очень часто при попытке ответа на важнейшие для будущего человечества вопросы: вызовы и опасности современных технологий, проблемы ядерного сдерживания или окружающей среды – призыв к демократии служит лишь алиби, скрывающим отсутствие нормативного мышления. Всегда ли мудрость на стороне большинства? В последний раз процитируем великого Жан-Жака: «И почему сто человек, желающих господина, вправе подавать голос за десять человек, того совершенно не желающих?»[185]
Глава 5Справедливость и ресентимент
Процесс секуляризации мира – хотя вслед за Максом Вебером я предпочитаю говорить «расколдовывание» (Entzauberung) или, еще лучше, «десакрализация» – это результат продолжительной работы евангелического послания по стачиванию первобытных, традиционных религиозных структур – тех, что, согласно Рене Жирару, ограничивают буйство миметического желания и препятствуют его выплеску. Когда люди перестают верить в дурной глаз колдуний, тогда и расцветает научная мысль – вопреки современному мифу, в котором причина и следствие меняются местами, а все заслуги по демистификации старых религиозных верований приписываются триумфу разума!
Ритуалы теряют эффективность. Всецело религиозный по своей природе разрыв между профанным и священным уступает место банальной, сугубо функциональной, говоря словами Гегеля, смене будней и праздников жизни. Труд и экономика расправляют крылья. Системы запретов и обязанностей утрачивают священный характер и ослабевают, придавая тем самым небывалый динамизм экономической деятельности. Как заметил Мандевиль (гениальный предшественник Адама Смита), разгул частных пороков и страстей на почве зависти, то есть наиболее тривиальная составляющая vita activa, и есть движущая сила экономики и источник питающей ее энергии. В итоге нация оказывается если не счастливой, то хотя бы богатой.
Небывалое буйство миметического желания в обществах, высвобождающихся от уз священного, наряду с вытекающей отсюда необузданной конкуренцией между людьми приводят, вне всяких сомнений, к результатам в высшей степени положительным. Еще меньше сомнений в том, что они же приводят и к губительным последствиям, в частности, для психического здоровья человека Нового времени. Разрушительные страсти стремительно охватывают мир, которым правит радикальное зло – ресентимент.
Экономика занимает центральное положение в современном мире не столько из‐за места, отводимого экономической деятельности в жизни общества, сколько потому, что социальные, моральные и политические явления понимаются сегодня в первую очередь как явления экономические. После политической философии и политической науки меня будет в этой главе интересовать теоретическая экономика – особенно в своем нормативном измерении. Сегодня она смело высказывается о социальной справедливости, праве на собственность или уголовном правосудии. С другой стороны, немалая часть нынешней моральной и политической философии целиком сформирована путем приложения к ним понятий и методов теоретической экономики. Так обстоит дело и с самой влиятельной моральной доктриной XX века – знаменитой теорией справедливости американского философа Джона Ролза[186].
Теоретическая экономика, поскольку она пытается осмыслить идею социальной справедливости, претендует на использование одних лишь ресурсов рациональности и даже – еще ýже – рациональности инструментальной, которая интересуется только соответствием между средствами и целями вне зависимости от оценки последних. Макс Вебер показал, что преобладание в деятельности человека инструментального мышления есть явление само по себе религиозное, связанное с эволюцией христианства под влиянием протестантской этики. Его выводы, однако, были встречены в штыки. За исключением попыток немецкого идеализма дать обоснование разуму через него же самого, объяснение возникновения и отбора инструментальной рациональности как наиболее благоприятной ее формы для развития человеческого рода отныне строится современным сциентизмом в русле теорий эволюции, рассмотренных в главе 3. Следует отметить, что дарвинизм, как и фрейдизм, был изначально отраслью экономизма, что в значительной мере можно по-прежнему наблюдать в его позднейших изводах. Всё всегда сводится к оптимизации неких величин. Родство по духу налицо.
Между тем даже в результате поверхностного погружения в различные теории справедливости, для построения которых, как считалось, достаточно одной лишь базы инструментальной рациональности, можно увидеть, что на заднем плане в них всегда фигурирует христианская культура или, по крайней мере, первый ее наказ – занимать точку зрения малых мира сего, слабейших, жертв. Это правило обычно обосновывают через тавтологии логических рассуждений. Подобно причудливым, а то и невозможным конструкциям в духе Лихтенберга или Эшера такие теории, сами того не ведая, опираются на положения, которые сами же пытаются геометрически доказать. Подобная слепота делает их весьма уязвимыми перед угрозой разгула разрушительных страстей. Буйство это, в свою очередь, возникает вследствие характерного для современного общества отхода от священного – религиозного явления, к которому эти теории не имеют доступа.
Именно в области экономики отрицание религиозной основы человеческих обществ – предмет этой книги – приводит, вероятно, к самым губительным последствиям.
Справедливость не сводится к логике
Почему неравенство – зло? Всегда ли оно таково? К фундаментальным вопросам надо возвращаться постоянно, а здесь речь идет об отношениях между людьми. Благодаря им люди испытывают радости и страдания, становятся богатыми или бедными, обретают надежду или погружаются в отчаяние. Поскольку от таких отношений происходят все беды, общество создало множество институций, удерживающих отдельных его представителей подальше друг от друга и пресекающих прямые контакты, способные закончиться выяснением отношений. Главная такая институция в обществе, в котором правит экономика, зовется богатством.