На костяшках пальцев скопились тени.
Я приложила огромные усилия, чтобы никто не узнал о том, что случилось с моей матерью и какова была моя роль.
Но Акос будет исключением из правил – ведь он уже и так пострадал. Пусть лучше он никогда не посмотрит на меня с симпатией, чем поверит в мою ложь.
– Рассказать, как умерла моя мать? – захохотала я. – Я дотронулась до нее, вогнав в ее тело весь свой свет и всю свою боль! Я разозлилась и не хотела идти к очередному докторишке с его очередными бессмысленными снадобьями от моего токодара. Она мечтала помочь мне, а я закатила истерику и убила ее, – я слегка сдвинула наручи на левой руке и показала свой первый знак смерти – кривой шрам пониже локтя. – Его мне вырезал отец. Он возненавидел меня, но… был горд, – я запнулась. – Теперь понимаешь, почему Ризек бывает настроен против меня? – Я опять рассмеялась, на сей раз – сквозь слезы.
Я наконец расстегнула последний ремешок, стянула броню и со всей силы швырнула ее о металлическую стенку. Грохот в тамбуре был оглушительным. Неповрежденная броня покатилась по полу. Даже форму не потеряла.
– Я отняла у брата его любимую матушку, и не только у него – у всех шотетов! – выкрикнула я. – Это я виновата, я! А заодно я отняла ее у себя!
Наверное, было бы проще, если бы Акос посмотрел на меня с презрением или отвращением. Однако он взял меня за обе руки, и его ладони уняли мою боль. Но я вырвалась и выбежала на арену. Не желала я никакого облегчения. Я все это заслужила.
При виде меня толпа взревела. Черный пол арены сверкал: его, похоже, специально натерли перед боем.
Я уставилась на отражение своих ботинок с расстегнутыми пряжками. Арену окружали ряды металлических скамей, плотно облепленных людьми. Лица шотетов сливались в полумраке. Лети, в броне и тяжелых ботинках с железными носами, потряхивала руками, разогревая мышцы.
Я сразу, как следует тому, кто предпочитает «путь разума», оценила противницу. Итак, она – на голову ниже меня, мускулистая, светлые волосы предусмотрительно увязаны в тугой пучок, явно идет по «пути сердца», а значит, будет быстра и ловка в те несколько секунд, что продлится наш бой.
– Ты не потрудилась надеть броню? – ухмыльнулась Лети. – Прекрасно!
Вот именно.
Она выхватила ток-нож, и руку тотчас обвили жилы Тока, по цвету – такие же, как мои тени. Только в ее случае Ток не касался кожи Лети, тогда как мой был заключен внутри меня самой.
Лети не двигалась, выжидая, когда и я достану оружие.
– Продолжай-продолжай, – кивнула я.
Толпа, кажется, вновь взревела, но я больше ничего не слышала. Полностью сосредоточилась на Лети, медленно, изит за изитом приближающейся ко мне. Лети пыталась угадать мою стратегию. Но я молча стояла, опустив руки и позволяя токодару расти в унисон с моим страхом.
Лети решила меня атаковать, но я разгадала ее намерение еще до того, как она пошевелилась. Я ушла от выпада, изогнувшись подобно танцовщице с Огры. Я застала Лети врасплох, она споткнулась и вынуждена была ухватиться за ограждение арены, чтобы не упасть.
Мои тени сделались настолько густыми и причиняли столько физических страданий, что мне трудно было различать окружающее. Ток гудел во мне, но я приветствовала боль с радостью. Перед внутренним взором возникла физиономия Узула Зетсивиса, перекошенная под моими темно-синими пальцами.
Я узнавала его черты в лице дочери, сосредоточенно хмурящей брови.
Лети сделала очередной выпад, целя мне под ребра. Я оттолкнула ее локтем и схватила за запястье. Сжала, принуждая склониться, и ударила коленкой в подбородок.
Брызнула кровь, Лети закричала. Но не от удара, а от моего прикосновения.
Ток-нож упал на арену. Не отпуская ее запястья, я толкнула Лети, заставив опуститься на колени, и встала позади нее. Нашла взглядом Ризека. Брат сидел на помосте, скрестив ноги. Он словно скучал на нудной университетской лекции, а не наблюдал за убийством.
Глядя ему в глаза, я усилием воли послала весь свой обжигающий Ток прямо в плоть Лети Зетсивис.
У меня, конечно же, получилось. Я на миг смежила веки, вслушиваясь в ее агонизирующие вопли.
На какую-то секунду мир вокруг потускнел. Я отпустила обмякшее тело, развернулась и направились к тамбуру. Толпа безмолвствовала. Дверь за мной закрылась.
Тени покинули меня. Впрочем, ненадолго. Они обязательно вернутся.
Акос кинулся ко мне и прижал к груди – неужели обнял? – и зашептал на языке наших врагов:
– Все закончилось, Кайра, – забормотал он по-тувенски.
Вечером я заперла дверцы в наши каюты на замок. Я не нуждалась в незваных гостях.
Акос простерилизовал нож на огне горелки, после чего остудил его под краном. Я положила руку на стол, расстегнула ремешки наручей. Они были жесткими и неподатливыми. Несмотря на подкладку, рука сильно вспотела.
Акос сел напротив, не сводя с меня глаз. Я не спрашивала, что он ожидает увидеть. Наверняка, подобно прочим, уверен, что под наручами скрываются вырезанные ряды знаков убийств. А скрываю я их только потому, что тайна делает меня страшнее. Я никогда не опровергала зловещих слухов. Но правда была гораздо хуже.
Да, мою руку от запястья до локтя действительно покрывали темные метки. Маленькие шрамы, аккуратные, расположенные через идеально равные промежутки. И каждый перечеркивала диагональная черта, превращающая, согласно шотетским обычаям, знак убийства в знак скорби.
Акос осторожно, двумя пальцами взял меня за руку, развернул и пробежался пальцем по меткам. Дойдя до конца, приложил к моей руке свою. Я вздрогнула, увидев его светлые пальцы на своей смуглой коже.
– Это не знаки убийств, – прошептал он.
– Я отметила только смерть своей матери, – тихо сказала я. – Не обольщайся, я отняла множество жизней, но после ее смерти перестала их считать. По крайней мере, до Узула Зетсивиса.
– Но ты помнишь о… чем? – спросил он. – В память о чем… все эти знаки?
– Смерть – благодать по сравнению с агонией, которую я вызываю. Я храню знаки боли, а не убийств. Каждый шрам – память о том, кого я замучила по приказу Ризека.
Сначала я считала метки и всегда точно помнила, сколько их. Тогда я еще не знала, как долго Ризек собирается использовать меня во время допросов. Потом бросила считать. От осознания их числа становится только хуже.
– Сколько тебе было лет, когда он заставил тебя сделать это впервые?
Я не понимала мягкость в тоне Акоса. Он увидел доказательства моей душевной гнили, но продолжал смотреть на меня с сочувствием, а не с осуждением. Наверное, ему требуется какое-то время. А может, он вообразил, что я вру или преувеличиваю.
– Достаточно, чтобы знать, что хорошо, а что плохо, – резко ответила я.
– Кайра, – продолжил он, – сколько?
– Десять, – призналась я, откидываясь на спинку стула. – Но начал как раз мой отец, а не Ризек.
Акос вздрогнул. Ткнул ножом в столешницу и принялся быстро вращать рукоять, оставляя выемку в дереве.
– В десять лет я еще не подозревал, какова моя судьба, – произнес он. – Собирался стать солдатом, вроде тех, что патрулировали поля тихоцветов моего отца. Мой-то отец был фермером. – Акос уперся подбородком в кулак и посмотрел на меня. – Однажды на поле проникли воры и попытались украсть часть урожая. Папа их заметил и хотел задержать до прихода солдат. Он вернулся домой с раной на щеке. Мама принялась кричать на него. – Акос засмеялся. – По-моему, выговаривать тому, кого ранили, очень глупо.
– Но она просто испугалась за него.
– Верно. Я – тоже… и ночью решил, что никаким солдатом уже быть не хочу, если их работа заключается в том, чтобы возвращаться домой, истекая кровью.
Я невольно рассмеялась.
– Да уж, – невесело усмехнулся он, – кто бы мог тогда представить, какой станет моя жизнь?
Акос постучал пальцами по столу, и я впервые заметила его неровные обгрызенные ногти и содранные кутикулы. Надо будет как-то излечить его от детской привычки.
– К чему я это тебе рассказываю? – продолжил он. – Когда мне стукнуло десять, я не мог выносить даже вида чужой боли. А тебе приказывали причинять ее снова и снова. Приказывал тот, кто был сильнее тебя. Тот, кто должен был тебя защищать.
На миг мне стало страшно от слов Акоса.
– Не пытайся снять с меня вину, – помимо моей воли голос прозвучал не сурово, а умоляюще, мне пришлось прокашляться. – Ты понял? Уже ничего не исправишь.
– Ладно.
– Ты знаком с ритуалом?
Он кивнул.
– Вырежи знак, – натянуто приказала я.
Протянула руку и показала на пустой участок кожи на запястье, сразу над косточкой. Акос приложил острие ножа, примерился и сделал надрез. Не слишком глубокий, но подходящий для введения туши из ковыль-травы.
Из моих глаз брызнули непрошеные слезы, из раны потекла кровь. Я пошарила в одном из ящиков и достала нужную бутылочку. Акос вытащил пробку, я обмакнула в жидкость тоненькую кисточку и смазала рану, произнеся вслух имя Лети Зетсивис.
Ранка будто вспыхнула огнем. Я всегда думала, что привыкла к этому жжению, но постоянно убеждалась в обратном. Экстракт ковыль-травы должен жечь, напоминая о потере, о том, что забрать чью-либо жизнь – не безделица.
– Больше ничего не надо говорить? – спросил Акос, имея в виду молитву окончания ритуала.
Я покачала головой.
Когда жжение стихло, Акос перевязал мне руку и закрепил повязку пластырем. Вытирать кровь со стола мы не стали. Наверняка она присохнет и придется соскабливать пятно ножом, но мне было все равно.
По канату мы взобрались наверх, мимо просмоленных растений, на которых сидели, подзаряжаясь, механические жуки.
Корабль вздрогнул: шла подготовка к тому, чтобы покинуть орбиту планеты. Потолок каюты покрывали экраны, показывавшие то, что в данный момент находится над нами. Сейчас они демонстрировали нам шотетское небо.
Вдоль бортов тянулись трубы и воздуховоды, так что нам было тесновато, но на дальней переборке располагались аварийные откидные сиденья.