ая собою от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня. Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и стал неподвижно, как бы чего-то выжидая; мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой «Да воскреснет Бог». Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, в который чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прервавший этого чтения; слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в мыслях у меня не было.
Пробило три часа; тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих «Христос воскресе!» И мне захотелось услышать его… Как бы в ответ на это желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною неслыханной, неземной гармонии, что у меня замер дух от восторга; боязнь смерти исчезла, я была счастлива надеждой, что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого ирмоса, тщательно повторяемые за хором и стоявшим передо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все — и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую передо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса; она как будто сливалась со светом и мало-помалу таяла в нем, по мере того как угасал и тускнел и самый свет; сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, также медленно и постепенно, как вначале приближались.
Я стала чувствовать, что теряю сознание и приближаюсь к обмороку, который действительно наступил, сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только когда-либо бывали со мной в жизни. Припадок этот своей силой разбудил всех окружавших меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне снадобья, длился до девяти часов утра; тут только удалось наконец привести меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На другой день после этого странного события было получено известие о болезни Зенгиреева, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом оказалось, в ночь на 13 мая, в 5 часов утра.
Замечательно при этом еще следующее: когда золовка моя, недель шесть после смерти мужа, переехала со всей своей семьей жить к нам в Романов, то однажды совершенно случайно в разговоре с другим лицом, в моем присутствии она упомянула о том замечательном факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными до плеч волосами и с большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни; упомянула также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением — чего она не была в силах делать сама, — не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в гроб в длинном черном суконном одеянии вроде савана, нарочно заказанном ими для этого.
Характер покойного Зенгиреева был странный; он был очень скрытен, малообщителен; это был угрюмый меланхолик; иногда же, весьма редко, он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своем он мог два, три, даже восемь, десять часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже ни единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда подобное состояние само собою или по какому-нибудь случаю не прекращалось. Ума не особенно выдающегося, он был по убеждениям своим, быть может, в качестве врача совершенный материалист; ни во что сверхъестественное — духов, привидения и тому подобное — он не верил; но образ жизни его был весьма правильный. Отношения мои к нему были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за одного из его детей, маленького сына, которого он с самого рождения совершенно беспричинно постоянно преследовал; я же при всяком случае его защищала; это его сильно сердило и восстанавливало против меня. Когда за полгода до смерти своей, он вместе со всем семейством своим гостил у нас в Романове, у меня вышло с ним все по тому же поводу сильное столкновение, и мы расстались весьма холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания рассказанного мною необыкновенного явления».
…Теперь, как догадался, наверное, читатель, следовало бы изложить многие из происшествий, о которых шла речь в последних разделах, на языке современной астрономии и физики. При всем желании сделать это пока невозможно, по крайней мере, в рамках одной публикации. Речь идет о явлениях и величинах действительно очень «тонких» — и пока, увы, нет приборов, которые бы могли наглядно и убедительно регистрировать их. Нет, как я уже отмечал, и таких терминов современной физики, которые бы подошли к подобным случаям. Изобретать же их — дело неблагодарное. Можно говорить об эфире и даже о втором, более тонком, эфире. Но сам по себе такой разговор мало помог бы делу, хотя на первых ступенях познания тонких миров без него тоже не обойтись. Однако истина рождается в споре. И споры и дискуссии начались. И неважно, на каком они пока языке ведутся — на языке оккультистов или на языке традиционно-научном. Впереди — новый виток развития.
С. М. Славин
ЗАЧЕМ НУЖНА ЛУНА!
Автор:
СЛАВИН СТАНИСЛАВ МИХАЙЛОВИЧ — журналист, автор многих научно-популярных статей и очерков.
К ЧИТАТЕЛЯМ
«Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается». Так писал Н. В. Гоголь в «Записках сумасшедшего».
Мы с вами, будем надеяться, люди вполне здравомыслящие. Однако про Луну в последнее время в средствах массовой информации наговорено и написано столько, что впору поинтересоваться: «А, действительно, кто сделал Луну?» И это, кстати, далеко не единственный вопрос, который мы можем задать себе, глядя вечером на ближайшую соседку нашей планеты.
Ну что же, давайте попробуем ответить хотя бы на некоторые вопросы, касающиеся Луны. Но должен предупредить: начать нам придется издалека, и далеко не все нижеследующие сведения и рассуждения стоит воспринимать на полном серьезе. Итак…
ВОПРОС ПЕРВЫЙОТЧЕГО ЭТО НОЯ ЗАНЕСЛО НА ГОРУ АРАРАТ?
Хотите — верьте, хотите — проверьте, но во всем, возможно, виновата Луна! Не в том, конечно, что Ной оказался именно на горе Арарат. Почему его именно туда занесло — ответа на такой вопрос не сыскать даже в Библии. А вот почему ему пришлось отправиться в путешествие на допотопном ковчеге, там рассказано достаточно подробно: «И воззрел Бог на землю, — и вот, она растленна; ибо всякая плоть извратила свой путь на земле.
И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое; ибо земля наполнилась от них злодеяниями. И вот, Я истреблю их с земле.
Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай на ковчеге, и осмоли его смолою внутри и снаружи.
И сделай его так: длина ковчега триста локтей; широта его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей…
И вот Я наведу на землю поток водный, чтобы истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою…»
Получив столь ценную стратегическую информацию и исчерпывающие указания, праведник Ной и не подумал поделиться ею с соседями. Напротив, в великой тайне построил ковчег, и «сделал Ной все, как повелел ему Бог…» А когда строительство было закончено, тот же Бог за семь дней предупредил о грядущей катастрофе одного Ноя. И в назначенный срок полились на землю потоки воды, и длилось это сорок дней и сорок ночей. Воды было так много, что под ее слоем скрылись самые высокие горы, и «на пятнадцать локтей поднялась над ними вода».
Таким образом все погрязшее в грехах человечество утонуло во время великого потопа. Спасся лишь Ной с семейством на ковчеге, где было также «каждой твари по паре». Да и их мотало по волнам около пяти месяцев, сто пятьдесят суток.
Срок, конечно, вполне достаточный, чтобы утонули все и вся. И наш праведник едва не отдал Богу душу, моля его, чтобы приключение поскорее закончилось. И тут «вспомнил Бог о Ное, и о всех зверях, и о всех скотах, бывших с ним на ковчеге; и навел Бог ветер на землю, и воды остановились. А вслед за тем «закрылись источники бездны и окна небесные, и перестал дождь с неба», и вода постепенно стала убывать, и «в первый день десятого месяца показались верхи гор».
Обрадованный Ной, измотанный столь долгим путешествием, тут же причалил к первой попавшейся горе, которая оказалась Араратом. Выйдя на сушу, он тут же возблагодарил Бога за спасение, устроив богатое жертвоприношение, и истребил для этого часть скота и птицы, предав их всесожжению в жертвеннике. (Вот когда, оказывается, было положено начало истреблению некоторых видов животных и птиц на Земле, еще при Ное; так что нынешнее поколение истребителей следует по стопам праведника-праотца).