осмеяния.
В искусстве пристойного прикрытия «самого-самого» вообще много неясного. Так, если европейскими мастерами живописи и ваяния широко использовались фиговые листки, прилепленные к нагим телам, то на Дальнем Востоке дело обстояло подчас наоборот: нередко можно было встретить изображения любящих пар, все тела которых укутаны в халаты, за исключением… детородных органов.
Если мы начнем искать истоки такой разноголосицы в видении пристойного и непристойного, положенного и запретного, то, пожалуй, и по сей день не сможем ответить на многие вопросы с уверенностью математика, решившего задачу раз и навсегда. Однако за пестрым покровом разнородных «можно», «необходимо», «нежелательно», «некрасиво», «нельзя», «ни в коем случае» все-таки прослеживаются поразительно целостные нити. Проследим же за некоторыми из них, уводящими нас в мир сокровенных чувств и верований, затрагивающих не только тела, но и волосы, и самые различные детали одежды.
Вот перед нами Орлеанская дева. Ее скоро взведут на костер; и она, обвиненная в ведовстве и выполнении указаний дьявола (прямо шпионка Нечистой силы!), будет обречена на мучительную гибель в пламени. Обвинение будут подтверждать тем, что даже в заключении, почти до самого своего конца, она не снимала мужскую одежду. Разве это не улика? Ведь еще в Писании сказано: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок перед Господом, Богом твоим, всякий, сделающий сие».
Героическая трагедия Жанны д’Арк завершилась 30 мая 1431 года. А столетия спустя в той же самой Франции, где родились крылатые слова: «Ищите женщину!», за попытку щегольнуть экстравагантным подобием дамских брюк чуть не поплатилась жизнью Мария Антуанетта. Уже не въедливые инквизиторы, а разбушевавшаяся толпа готова была решить судьбу «женщины в штанах». И только счастливое стечение обстоятельств спасло ультрамодную королеву и помогло ей благополучно дожить до гильотины.
Минуло больше полутора веков, но, несмотря на головокружительный полет времени, женщина в брюках и т. д. нередко продолжала восприниматься как нечто не просто непристойное, а и не привлекательное. Ни где бы то ни было, а в Ленинградском институте культуры швейцар, пропустивший делегацию шотландцев, одетых в юбки, с чувством собственного достоинства выговаривал девушкам: «В штанах не пускаем!». И было это не в такие уж дальние годы… А далеко-далеко от Ленинграда, в казахстанском городке декан одного из факультетов педвуза в 70-е годы строго-настрого запрещала девушкам в брюках являться на занятия. Шли годы. Но в каком-нибудь сельском клубе и в середине 80-х могли не пустить на танцы девушку в джинсах.
Так что же перед нами? Целый ворох примеров человеческой ограниченности, «неадекватной реакции» на происходящее? Фанатизм и нетерпимость, кои бывают не чужды и ученым?
Не стану сейчас вдаваться в рассуждения о чьей-то ограниченности. Не буду затрагивать и тему фанатизма, который, конечно же, существует. Я просто предлагаю хотя бы допытаться взглянуть на приведенные здесь и многие иные, но не упомянутые факты с иной стороны — как бы изнутри, и хотя бы поверхностно проследить истоки некоторых (только некоторых) ощущений.
Начнем с того, что не имеет прямого отношения к степени обнаженности человеческого тела или, во всяком случае, к ней не сводится. Облик любого из людей, включая и нас с вами, одежда или ее отсутствие в той или иной ситуации, нюансы мимики и т. д. — это все еще и книги знаков, читая которые окружающие пытаются смоделировать, предугадать наше поведение. Потому-то уместно не упустить и иное. Люди, какими бы они ни были, реагируют и на одежду, и на чье-то поведение, исходя из привычного в их среде прочтения «книги знаков». Вызывающая одежда — это знак того, что мы вправе ожидать и «нестандартные» действия. Не принятые же где-то шаги — это словно этикетка, указывающая на сущность того, кто их совершает.
Бывает, что различие в «прочтении» оборачивается и трагедией. Так произошло с одним юношей, решившим подчеркнуть свою мужественность татуировкой. В армии ему, по его настоятельной просьбе, сделали на спине эффектную наколку — корону с картежными красными мастями (черви, бубны), о символике которой он и не догадывался. Много лет спустя эту татуировку случайно увидели на пляже бандиты-рецидивисты и настойчиво стали навязываться в друзья ее обладателю. Пригласили парня в ресторан, щедро угощали и ублажали его. И лишь позже «король всех мастей» понял причину особого внимания к себе: такой татуировкой в уголовной среде метят людей, склонных ко всем формам полового извращения. Увидев, что они обманулись в своих ожиданиях, рецидивисты после садистских истязаний убили жертву «крутой» наколки.
Таким образом, и безобидные наколки даже в наши дни могут быть не только украшением. Точно также и обнажение тела в той или иной степени (а где-то и лица), характер макияжа вольно или невольно, но становятся визитными карточками и влекут за собой соответствующее отношение. Но этим «прочтением» эмоциональная реакция на наготу и демонстрацию «интимных сцен» далеко не ограничивается. Корни такой реакции уходят в глубь времен и в самые неизученные бездны человеческой психики. Какие же?
Нимало не претендуя на целостное освещение вопроса, попробуем хотя бы коснуться его. А для этого вновь вернемся к истории.
1402 год… Тень Османской империи нависла над Европой. Уже истекает кровью Сербия, потерявшая на Косовом поле 10 тысяч своих сыновей. Трепещет Вена. Но Железный Тимур бросает вызов владыке Великой Порты и, воспользовавшись изменой части турецких войск, в решающем сражении под Анкарой сокрушает Баязида. Сам Баязид пленен и посажен в железную клетку, чтобы оттуда глядеть на пир победителей. Как гласит предание, прислуживать им среди прочих должна была и обнаженная любимая жена пленного султана. Не вынеся этого зрелища, Баязид покончил с собой, разбив голову о железные прутья.
Для нас здесь неважно, насколько достоверен этот эпизод, точно так' же, как не важно, насколько достоверна сцена гибели персидской княжны в песне о Стеньке Разине. Важнее иное, то, что в сознании людей, рассказавших о таком конце султана, подобный всплеск эмоций не был чем-то неестественным.
Но почему же нагота (коснемся хотя бы только ее) вызывала и способна вызвать поныне целый шквал убийственных не только для других, но и самоубийственных эмоций?
Что здесь — чувство собственности и слитое с ним чувство унижения, когда посторонний вторгается в нечто сокровенное, предназначенное лишь для тебя? Чувство особенно невыносимое, если ты — султан, годы и годы державшийся на вершинах власти.
Не будем отметать и этого предположения, но, вполне вероятно, не только это. Ведь мы знаем, что и нагота совершенно чужих жен способна «на полном серьезе» выводить из себя. Где истоки такой реакции? Они в немалой мере скрыты в давних традициях и верованиях, где нравственное сливается с магическим, в той жизни, когда все самое ценное и самое уязвимое стремились уберечь от сглаза. Поэтому-то известны племена, для которых и принятие пищи — акт, окрашенный волшебной кистью колдовства, а значит, и сокровенный, требующий уединения.
Детородные же органы еще уязвимей и, следовательно, значительней, чем рот. Ведь в них заключена жизнь не отдельного лица, а целой цепи поколений. Да и действуют они презагадочнейшим образом, зачастую словно совершенно независимо от того, кто ими обладает, будь то мужчина или женщина. Значит, именно они нуждаются в особой защите от постороннего глаза. Так, по-видимому, постепенно рождается чувство стыда и ощущение безнравственности наготы.
Любопытно, что в эталонно-знаменитом античном искусстве в первую очередь закрывается именно тело женщин. Что это? Выражение несвободы и знак того, что видеть ее всю должен только определенный мужчина? Или?.. Или к этому примешивалось осознание, либо трудно выразимое словами ощущение особой уязвимости женского тела?
Казалось бы, должно быть как раз наоборот: мужская плоть, когда дело доходит до интимной близости, порою куда более капризна, чем женская. В средние века кое-где в Европе вообще вставала очень щекотливая проблема: иные мужья, вполне пригодные для любви, если дело доходило до «чужих» дам и их дочерей, оказывались неспособными выполнять свои супружеские обязанности. Иначе как вмешательством нечистого такие казусы объяснить не могли.
Может быть, античности, еще не знавшей раннехристианского неприятия плоти и плотских удовольствий, были не ведомы и иные психические и психофизиологические помехи интимной близости мужчин и женщин? Значит, и проблема «мужской силы» или слабости не была еще столь же актуальной, как в более поздние времена?
А может быть, дело еще и в том, что стремление поплотнее укутать женское тело было связано с представлениями о значимости материнства и женского лона, из коего являются на свет новые человеческие существа? Иначе говоря, чья-либо личная активность в половой жизни и подвиги древнейших казанов воспринимались как нечто мало существенное в сравнении со способностью женщины рожать. Тем более что в совсем уж незапамятные времена, как полагают, существовал промискуитет, т. е. беспорядочные половые связи, и одного не слишком удачливого продолжателя рода человеческого могли без всяких осложнений заменить другие. Всякие же там «Камасутры» и «Жизнеописания Эзопа», где уделяется внимание «постельным» доблестям мужчины, плоды куда более позднего этапа человеческого развития. Таким образом, можно предположить, что античные ваятели в какой-то мере запечатлели в своих статуях то восприятие тела, которое зарождалось и крепло задолго до появления самих статуй…
С другой стороны, наложение фактически многовекового запрета на изображение в произведениях искусства именно мужских половых органов может, вероятно, свидетельствовать о том, что со временем, по мере смены социальных ролей, развития «малых» семей и чувства собственности, акценты стали смещаться с женщины-роженицы на мужчину-хозяина и оплодотворителя. Минули тысячи лет, но и сегодня к порнографии в первую очередь относится демонстрация показанного анфас мужского, а не женского тела. Отчасти это связано с самой анатомией. Отчасти же с тем, что порно (в к